«…Музыку поглотят камни.
И музыка
Умрёт в них,
Захватанная руками…»
© И. Бродский “Стихи о Слепых Музыкантах”
***
Пианино! Я не ошибся… Это точно оно! Тревожит своим звучанием пространство этой коробки. Громко. Свободно. Так, как я не смел. Так, как не смел никто. Звуки… Разлетаются, не останавливаемые никем. Неуловимые. Всё громче, громче, громче… Мои уши жадно вбирают всё, что так дерзко вырывается из под чьих-то пальцев. Я, словно голодный, вслушиваюсь в каждую ноту. Голова отяжелела от голоса инструмента. Я будто опьянел от этой музыки: давно ничего не слышал… Ещё один звук! Странный, хриплый… Он, кажется, знаком мне. Боже, смех… Это мой смех! Наверное, эти стены сейчас рассыплются: так варварски этой немоты ещё не нарушали. Глупый глухой бетон…
***
Они, как коршуны, облетели меня со всех сторон. Ищут звук. Это всё мать: попросила обыскивать меня. Но, думаю, они и без неё запрограммированы совершать этот обряд с новичками. Нашли. Наиболее бесчувственная на вид вытаскивает из заднего кармана моих джинс плеер, обмотанный наушниками. Держит его двумя пальцами так, будто это самая пошлая вещь на свете, но в лице не меняется. Даже взгляд застыл. Глаза у неё, как лист, скованный льдом: кажется, жизнь должна быть внутри, а понимаешь, слишком долго он уже под этой мороженой водой. Строго смотрит на меня своими стекляшками, а потом ударяет металлической указкой в один из листков, развешанных в этой проклятой школе. «Любые носители, содержащие звуковые файлы – запрещены. Обнаружение таковых наказывается» - вижу эту бумажку не в первый раз, здесь сотни таких. Висят по всему зданию и призывают к соблюдению законов этой машины. Мой плеер отправляют на дно серебряной коробки. Мельком успеваю заметить там чью-то тетрадь для нот. Видно нарушителей тут не много. Одна из ОП (Обучающий Персонал, - так теперь они называются) выдаёт мне серый свёрток. В нём – моя жилетка со специальным номером. Теперь, я – деталь. Помогаю этой машине существовать. Не смотря на то, что я ещё ученик, я давно число этой системы. Я – номер Сто Один.
***
Торчу здесь уже неделю, но даже если проведёшь тут всего день, каждая его секунда заставит тебя гнить, душа своей немотой. На самом деле, так не везде. Там, откуда мы приехали ещё жил звук. Тем, кто говорил, пел или слушал музыку, приходилось прятаться в самые необитаемые углы города. Но такие люди были. Таким был я.
Когда вышел указ о запрете звука, мне исполнилось восемь. Я тогда безумно мечтал стать композитором. Пианино стало для меня всем. Оно давало жизнь тому, что всегда делало нас свободными - Музыке. Но мать сдала инструмент властям. С тех пор, игра на нём стала для меня лишь приятным воспоминанием. Воспоминанием, что тревожило меня, когда я спал, и когда просыпался. А потом, я встретил их, «друзей». Пусть это понятие и вымерло с исчезновением речи, но они смогли сохранить и это слово, и многие другие… Они спасли звук. Прятали его вместе с инструментами. Это были последние музыканты. И они вернули мне музыку… Это могло стать прекрасным финалом моей истории, если бы мы сумели и до конца дней играть лишь в грязном подвале. Не испытывали бы неконтролируемого желания делиться звучанием нот, оставили бы их только себе… Но, это оказалось невозможным. И после нашего третьего “концерта”, я отправился сюда. Они – в тюрьму… Деньги имеют власть даже и в этом немом пространстве, которое я не хочу называть миром. Мать потратила на меня всё, а затем сослала в эту школу. Выходить от сюда запрещено, и в свои семнадцать, я нахожусь под тщательным (временами невидимым, но это – обман) надзором ОП.
В столовой, как всегда, каша. Холодная, она похожа на камень. А все едят её так спокойно. И только стук ложек об эту непонятную дрянь в их тарелках, имеет право нарушать тишину выбеленных стен. Кто-то смотрит в кашу, кто-то в книги. Интерес на лицах и тех, и других – одинаковый. Я пару раз заглядывал через плечо читающих, но увидел лишь безукоризненно чистые страницы. Жевать свою порцию “глины” (чтобы лучше залепить нам всем рты) я не собираюсь, и тянусь рукой к сумке: там припасено пару яблок. Выкатываю на стол красный фрукт, но никто не замечает: детали увлечённо крутятся и часто упускают из вида то, что под носом. Своя еда – это тоже нарушение. Все обязаны питаться только специально приготовленной вязкой субстанцией, помогающей крепче прилепить Ваш язык к зубам. Из-за стола внезапно поднимается десяток человек, и странным маршем покидает столовку. Пока они шагают, я успеваю надкусить яблоко... Чувствую на себе чей-то взгляд. Такое точно не может почудиться: тут не принято смотреть друг на друга. Осматриваюсь, встречаясь глазами с рыжим пареньком, который в изумлении уставился на моё яблоко. Улыбаюсь. Ужас отражается на его веснушчатом лице, и он с усердием принимается жевать свою кашу. Никогда ещё не видел, чтобы человек так принудительно ел. Он жуёт, и жуёт, и жуёт. Зубы работают, как хорошо отлаженные шестерёнки… Звук! Громкий кашель разрезает белокаменную немоту: парень подавился. Всех будто дёрнули за ниточки. Смотрят пустыми оконцами на источник незапрограммированного звука. Парень, как может, пытается заставить своё горло заткнуться. Но кашель волнами скачет среди стальных столов. Лица у всех пустые. Кажется, в голове у них сбой: летит программа, и они вот-вот сломаются. Подхожу к невольному нарушителю и ударяю его по спине. Звук мгновенно обрывается. Я словно нажал на кнопку: все мигом возвращаются к своим тарелкам и книгам. Система снова в деле. Щёлк-щёлк. Ложки-зубы. Ложки-зубы… Кладу перед рыжим ещё одно яблоко, и покидаю этот отсек машины.
В коридоре люди ходят странными колоннами. Кое-где стоят кожаные диваны, но сидящие на них, никогда не позволяют себе “развалиться как душе угодно”. Они не смеют даже прислониться к спинке. Сидят, вытянув позвоночник по струнке. Почти и не двигаются. Ощущение, будто ты навестил кладбище. Ученики похожи на бюсты давно умерших людей. Те тоже, хоть и расположены рядом, не обращают на соседей никакого внимания. Уже девять лет, как запрещено разговаривать, но нам позволено общаться посредством записок. Только тут, даже этот жалкий способ контакта выжил себя. Люди не смотрят друг на друга. Только в пол, в стены или в странные книги.
Сажусь на пустой диван. Он даже не скрипит. Кажется, будто ты зарыт под землёй: вокруг ни звука. Какая-то больная тишина. Ни разговоров, ни криков, ни звонков, ни шелеста страниц… Ничего. Только стук ботинок, вылетающий из под ног, марширующего мимо класса. Каждый их шаг обязан совпадать с шагами других. Сделано для того, что раз уж приходится издавать звуки при ходьбе, то следует минимизировать и это. Они даже дышат, словно по команде. Тихо. Невидимо. Так, что я и не уверен, дышат ли вовсе. Возможно, это им теперь не надо.
К стуку “солдат” вливается ещё чей-то торопливый топот. Ко мне быстрым шагом (бежать не смеет) идёт мой знакомый из столовой. Подходит к дивану и замирает. Весь покраснел. Видать хороший сбой я ему нанёс своим яблоком. В голове у него сейчас революция. Он до жути хочет что-то сделать, а не знает что. Хлопаю по обивке рядом с собой. Он с минуту думает, потом всё же садится. В руках у него то “яблоко раздора”. Вцепился так, что даже пальцы побелели. Достаю из сумки тетрадь и вырываю лист. Многие оглядываются, парень вздрагивает. Такой звук не нарушение, но внимание привлекает. Смотрю на номер своего знакомого, прицепленный к жилетке серебристой булавкой. Имён у нас нет. Их тоже истребило отсутствие речи. Своё я когда-то помнил, но мать наняла психолога, и он помог забыть.
«Привет, Девяносто Девять» - вывожу слова бесшумной ручкой (с ними тоже что-то сделали, чтобы не скрипели при письме) и протягиваю рыжему. Тот очумело смотрит на записку и не прикасается к ней. Вижу, что он прочитал, но ответить не решается. «Любишь яблоки?» - снова читает, и снова не смеет. Одни глаза бегают из стороны в сторону. «Я – Сто Один».
(А то ты не видишь! Не знаю, зачем написал это. Просто пытаюсь завести “разговор”. Мы носим свои номера, чтобы у окружающих пропало желание узнать наше “имя”, если им уж очень этого захочется, конечно. А так, и знакомиться не надо. Не надо знакомиться, не надо и общаться).
Девяносто Девять отрешённо разглядывает записку. И тут, его рука медленно тянется к ручке. Я охотно отдаю. Коряво, неумело он выводит своё: «Привет». Улыбаюсь. “Разговорил”. Он странно кривит губы в ответ. Теперь я стараюсь не захохотать. Выхватываю у него ручку, но написать что-либо мне мешает внезапно нависшая тень. Поднимаю голову. Над нами нависла одна из ОП. Затянута, как в кокон, в серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Девяносто Девять окаменел от страха. Побелел, под стать стене. ОП разглядывает его своими потерявшими краски глазами, пытаясь подобрать нужную программу. Указкой упирается в лист, прямо над рыжей головой. Девяносто Девять испуганно глядит вслед её указателю. «Любая еда, кроме выданной – запрещена». Парень в панике смотрит на яблоко в своих руках. Я быстро кидаю слова на листок: «Это моё. Я попросил подержать». Она словно только теперь заметила меня. Окатила своим пустым взором. Ручка у неё своя. Тонкая, стального цвета. Похожа на шприц. «Лгать запрещено» - получаю в ответ. Буквы мерзкие до невозможности. Тоже слушаются общих правил.
Она опускает руку в карман. Пальцы цвета мела, извиваются, как змеи, вытягивая из серой ткани карточку. Выдаёт её Девяносто Девятому, будто чек. «Наказан» - кричат красные буквы с гладкого картона. Он хватает её обеими руками и палится на яркое слово. ОП забирает яблоко, и тень оставляет нас, возвращая место белёсому дневному свету. Отдаю наказанному: «Что они от тебя хотят?». Он вскакивает, как ошпаренный. Мнёт карточку в руках и, стараясь запретить своим ботинкам шуметь, убегает прочь.
Три глухих стука скользят по коридору. Так нас оповещают о начале урока.
В классе душно, но окна закрыты крепко, чтобы уличный воздух не свистел. Я давно перестал списывать то, что на доске. Мел у них такой же, как и все: ни за что не скрипнет. А они сидят, и пишут, пишут, пишут, не отрывая ни взгляда, ни ручки от тетради. ОП иногда вызывает кого-нибудь к доске, незаметно вписывая его номер между уравнений. Всегда удивляло, как “отвечающие” умудряются разглядеть цифры своего имени среди всего прочего.
Не могу больше тут сидеть. Оглядываюсь назад в поисках часов. Опять забыл… Часы то есть. Но у них нет стрелок, чтобы не тикали. Это запрещено. Чёрт бы побрал это место… Хорошо, что в моей сумке есть наручные. (Необходимо прятать, а то придётся существовать в пространстве без времени).
Кажется, я теперь тоже умею двигаться, не шумя “попусту”: сумка даже не зашуршала. Они тикают… Почти неуловимо, но из-за неразговорчивости этих стен, я стал чувствителен к любому дуновению звука… Странно, тишина вокруг будто стала ещё гуще. И воздух затвердел сильнее…Тень. Поднимаю глаза. Рядом со мной стоит ОП. Все в классе обернулись посмотреть на сцену из кино без звука. Это что, шутка?! Что может быть интересного в ругани, спорах, скандалах и препираниях без звучания? Смотрим друг на друга, как глиняные фигурки… Вся эта школа похожа на чьи-то игрушки, лишённые речи. Лежим в коробке, потому что ребёнку давно наскучила эта немая игра. Он ушёл на улицу, кричать и не слушаться. А мы застыли. Играем сами с собой, но говорить нас так никто и не научил.
На моей парте – карточка с красными буквами, складывающимися в тупое: «Наказан».
***
Наказание я должен отбывать в специальном кабинете. До сих пор я там ещё не был. Думаю, заставят оттирать эти белоснежные стены, чтобы стали совсем непроницаемо ужасны, или писать дурацкие правила. Помимо Комнаты Наказанных, есть Изолятор, для особо “громких”. Те, кто осмеливаются заговорить, попадают туда. Я пытался выяснить, что с ними делают, но никто не знает. Ясно лишь одно: возвращаются от туда невероятно тихими и ещё более невидимыми.
ОП провожает меня до стальной двери, у которой отсутствует ручка. Толкает её, и та открывается без единого скрипа, будто вообще нет никакой двери. Прохожу внутрь. Словно попал в больницу: белые парты, белые занавески, белый пол. Похоже, от меня ждут “очищения”. За самым длинным из стерильных столов, (вызывающих ассоциации с операционными), сидит УКН (Управляющая Комнатой Наказанных). Она закатана в непонятную одежду, цвета бетона, покрытого хорошим слоем снежной штукатурки. Лицо, как у фарфоровой куклы: неживое, ненастоящее. Удивительно длинной указкой она направляет меня за ближайшую парту. Сажусь. Стул холодный и кошмарно неудобный. На столе уже лежат два листка, карандаш и ластик. Один лист пустой, а другой с содержанием моего наказания: «Вы должны исписать лист следующим: правила направляют человека, в границах – незаменимая помощь». Во мне волной поднимается омерзение. Бросаю злобный взгляд на Управляющую, но она давно отвернулась и неотрывно печатает что-то на уродливом подобии компьютера. Выглядит он, как серая квадратная картонка. Экран испещрён тонной не звучавшего текста. А это “Надзирательница” всё печатает и печатает…Я берусь за карандаш…
Весь листок усыпан моими буквами. Правила…Границы…Помощь…Помощь…Я сижу тут уже целую вечность, а за окном не потемнело ни на грамм. Наверное, застрял во временной петле. Бессильно сжимаю карандаш. УКН наконец оборачивается. С минуту разглядывает меня глазами, за которыми не существует абсолютно ничего, а затем подходит к столу и переворачивает лист с текстом наказания. «А теперь, сотрите то, что написали, пожалуйста. Далее, пишите заново, пока Управляющий не оповестит Вас о том, что вы можете заканчивать». Пробегаюсь по написанному дважды. Не могу поверить. Внутри всё онемело от ненависти. Впиваюсь взглядом прямо в эти псевдо-глаза напротив. Наверное, я слишком устал, потому что мне показалось, будто в них промелькнуло что-то вроде удовлетворения. Управляющая возвращается к своему вечному набору букв. Терзаю пальцами карандаш, надеясь сломать, но он, вдруг, оказывается невероятно твёрдым. Чёрт…Кладу его на край стола, пытаясь разломить. Это точно должно сработать…Господи, из чего сделана это Дьявольщина?! Сейчас я близок к тому, чтобы загреметь в Изолятор…Уже почти шиплю сквозь плотно сжатые зубы, как внезапно замечаю знакомую свинцовую коробку (теперь с надписью: для уничтожения), прямо у моего ножки своего стола. Мой плеер и чья-то нотная тетрадь. Оглядываюсь на УКН. Она всё также невозмутимо печатает. Видимо, моя возня совсем не наделала шуму. И это отлично! Секунду назад я бы с этим не согласился, но это просто прекрасно! Мне давно кое-чего не доставало…
Снова в коридоре. Снова почти на “свободе”. Нахожу себе место в углу потемнее. В данных момент свидетели не нужны: под жилеткой меня греет стащенная тетрадь с нотами. Кража плеера слишком заметна, а вот с нотами проще. Мне пригодилось то, что я научился бесшумно рыться в сумке: подложил свою тетрадь с уравнениями вместо этой. Наверное, они заметят подмену, но точно не сразу. За это время я вызубрю эти ноты от корки до корки. Они могут раздеть нас догола, отобрав любую мелочь. Могут вытащить из головы наши имена и желания. Но у Музыки другая частота, - душа. Отлаживать её по своим правилам у них не выйдет.
Жалко нет инструмента…Но я довольно хорошо помню звучание каждой ноты, и смогу примерно представить портрет того, что в этой тетради. Однако то, что не звучало существует лишь наполовину. Это как обрести тело, забыв про душу. В этом главная проблема людей: они отказались от того, что делало их уникальными. В звуке наша свобода. Заперев его, мы превратились в рабов.
- Боже…Да вы же неизлечимо больны!
Меня ударяет этими словами, как хорошим разрядом тока. Речь!!! Послышалось? Или я уснул? Слишком увлёкся этой тетрадкой…Верчу головой во все стороны. Всего лишь в пяти метрах от меня стоит толпа народу. Половина из них ОП. Они образуют круг, внутри которого поселился тот, кто заговорил. Прячу тетрадь под жилет и бегу к ним. Расталкиваю всех беззвучных, и оказываюсь в первом ряду. В центре стоит парень, года на два младше меня. Растрёпанный, покрасневший, он не прекращая машет руками, словно пытаясь нащупать что-то.
- Я и так слепой! Я никогда ничего не видел! Какого ж чёрта вы хотите забрать у меня ещё и речь, и слух?! Это всё равно, что в гробу лежать! А потом, что, и дышать запретите? Скажите, что это слишком вульгарно? Что ж, вперёд! Через пару лет найдёте себя в замечательном мирке, где будете стоять вроде камней на кладбище и ходить исключительно под себя, ибо прогулка до туалета чрезвычайно преступный жест!
Он раскланялся и плюнул себе под ноги. А потом, вдруг…затрясся от смеха…стоит, и заходится в безумном приступе хохота… Меня так парализовало, что не могу сдвинуться с места. ОП толкают меня, пробираясь в центр. У них на головах специальные наушники, чтобы не было слышно речей этого безумца. Появились ещё какие-то работники школы. Раздают всем такие же изоляторы звука. Я застыл. Внутри всё пульсирует. Голова кружится, будто из под ног выдернули пол, и я падаю…наконец то падаю на правильную землю. Этот слепой парень…Он кричит, смеётся… У него тоже остекленевшие глаза. Но они не такие как у ОП. Они по-настоящему живые. Жизнь плескается в них. И в этих живых глазах стоят слёзы. Его хватают. Заламывают руки за спину. Тащат в сторону.
- Мне вас жаль! Всех! Жаль! – он весь трясётся. В нём кипят чувства. Сейчас здесь в два раза больше народу, чем было в начале. Все смотрят на него. Всем он кажется необычным, неправильным, и это, по-видимому, самое яркое представление за всё их существование. Он, как отлетевший от машины винт. Безумный слепец для ненастоящих глухих. Парень не видит, что у большинства наушники, но словно чувствует, что его не слышат. И всё равно повторяет, уже тише, но повторяет: «Жаль..». До меня дошла очередь, и мне тоже выдают наушники. Я смотрю на них, как на склянку яда в своих руках. Смысл затыкать и так оглохшие уши?
- Жаль…
Зал полон народу. Стулья плотнее сдвинули друг к другу, чтобы расчистить место для танцев. Намечается что-то вроде “бала”. Без музыки. Танцевать только под тишину. Это будет непонятное действо, где единственное движение у так называемых “танцующих”, - «большой квадрат». Некое “культурное” мероприятие школы. Особый, изуродованный вальс. Но сначала, немой рассказ о достижениях школы.
Со второго ряда отличный вид на сцену, но мне это не важно, ведь предстоит смотреть на самое гадкое выступление. А вот и докладчик. Проектор выкидывает чёрно-белую картинку на стену. Немой щёлкает кадры, на которых застыли какие-то люди без лиц. Я тщательно вглядываюсь в фотографии, но на месте лиц, и правда, - лишь белые пятна. Потом идёт дождь из нескончаемого, бессмысленного текста, наштампованного серыми буквами на чёрном фоне слайда. Кажется, все читают. Однако, понять это наверняка невозможно: глаза у них не бегают по строчкам, губы не шевелятся.
А за окном, по-прежнему, день. Наверное, время в этом мире действительно умерло… Всего несколько минут назад, я слышал речь. А теперь, снова оглох... ОП ведут себя так, будто ничего и не произошло. Словно эта звучная истерика слепого была запланирована. Отвели его в Изолятор, а потом, по графику у них “бал”. Но был крик. Был смех. Был звук. Я понял, слово ещё живо. Я ещё жив. И ноты, которые до сих пор под моей жилеткой, тоже – живы.
Докладчик покидает свой пост. Немые выстраиваются парами: пришло время для танцев… В зал кого-то вводят и сажают на первый ряд. По невидимому приказу немые начинают свой “вальс”. Шаг. Квадрат. Шаг. И тут, я узнаю. Узнаю, кого посадили в первом ряду. Слепой! Срываюсь с места и подсаживаюсь к нему. Он, должно быть, почувствовал моё присутствие рядом, но никак не отреагировал. Застыл взглядом в одной точке. Руки на коленях. Цвет кожи у него теперь слишком схож со здешними стенами. И я решаюсь:
- Ты как? Что они сделали?
Зал наполняет стук ботинок, а мой голос невероятно тих: горло подзабыло звук, так что мои слова слышит только он. Он же слышит? Почему тогда не отвечает? Даже не шелохнулся…
- Прошу, скажи хоть слово! Всего одно! Умоляю, всего одно слово!!!
Я срываюсь и трясу его за плечи. Но он продолжает хранить чёртову тишину. Нет! Ты должен! Обязан говорить! Как раньше…Ну же!
- Проклятье!
Я почти закричал. Но благодаря топоту меня никто не может уличить в этом преступлении.
Вглядываюсь в его лицо. Глаза…Они другие! Не смотря на то, что он слеп, их синева была живой. А теперь… Я вижу знакомый мороженый лёд. Вода исчезла. Откидываюсь на свой стул. Мне как-то ужасно тяжело дышать. В горле что-то клокочет… Зачем-то оглядываюсь назад. Там почти никого. Все на танцульках… У окна меня притягивает деревянный предмет. До боли знакомый… Пианино. Моргаю. Пианино!!! Но это невозможно! Как?! Неужели для декорации?! Для создания атмосферы?.. Безумие. На инструментах запрещено играть, но, видно, имея специальные бумажки, их можно просто держать в качестве безделушки.
Вокруг густой-густой дым. Белёсый. Он заволакивает рты и уши, но я всё равно добираюсь до запретного инструмента. Пододвигаю стул. Провожу руками по крышке. На ней неплохой слой пыли. Открываю. Клавиши. Чёрные, белые…так близко, что я абсолютно не отдаю отчёт происходящему. Не нажимая, касаюсь пальцами… Вдруг не играет? Нет. Уверен, что играет. Оно смогло пробраться сюда, значит, сможет и заговорить.
А стоит? Они ведь затыкают уши. Прячутся… Плевать. Мне достаточно всего одного слепого, что способен услышать. Он вернул мне звук. А я должен заставить их слушать. Помочь Девяносто Девятому перестать бояться. Показать тому, кто написал ноты в украденной мною тетрадке, что они будут звучать. Им нужно это, чтобы родиться. Я достаю тетрадь из под жилетки. Звук. Звук нельзя отправлять в Изолятор. Жизнь нельзя заставить заткнуться.
И они разлетаются, как стая встревоженных птиц. Ноты! Вышибают окна этого здания. Пробивают серый бетон стен. Разбивают стекло в их глазах… Набирают высоту. Дробью звуков выстреливают в открытое небо. Крыш больше нет. Мои пальцы ледяные. Руки трясутся, но я играю. Пусть дрожат. С них тоже уплывает лёд безмолвия. Я знаю, там, за моей спиной все задыхаются от вольности звука. Задыхаются, чтобы заново научится дышать. Впервые остолбенели, потому что слушают.
Мы рождаемся с криком. Мы умираем со стоном. С последним выдохом.
В нас вкладывают ноту, при создании. Мы делимся ею, исчезая. Отпускаем её, чтобы наша душа пустилась вслед за звуком. А затем снова, врываемся этой нотой в жизнь. И звучим, ходя по земле.
Пусть слушают! Это Музыка, как Весна. Пусть слушают.
Меня выдёргивают из-за инструмента. Звук оборвался. Но в моих ушах ещё стоит звон. Протаскивают через зал. Я не сопротивляюсь. Я контужен Музыкой… Вижу смазанные лица… Никто не двигается с места, можно было бы сказать, что они беззвучно застыли. Но для них это обычное состояние. Вытаскивают в коридор… Теперь, я узнаю, что творится в Изоляторе. Пускай волокут, я… Звук! Я снова слышу голос пианино! Кто-то продолжает играть! И я знаю кто. Создатель этих нот. Музыка! Тревожит своим звучанием пространство этой коробки. Неуловимая, бежит во все стороны, не останавливаемая никем. Всё громче, громче, громче! Мои уши жадно вбирают всё, что так дерзко вырывается из под чьих-то пальцев. Пьянею от голоса инструмента… К звону клавиш присоединяется ещё один звук. Боже, смех… Хриплый смех слепого!
И эти стены рассыпаются…