Я шёл в метель, приподнимал
холодный воздух, как попону.
Сегодня деда поминал.
Я ничего о нём не помню.
Почти совсем. Ходил с трудом,
сидел подолгу в старом кресле
(я под столом играл), потом –
сплошные «кажется» и «если».
Не зрю деталей средь глубин
той первой памяти нежадной,
но помню: он меня любил,
и это главное, пожалуй.
Оставил ногу на войне,
имел медаль и «Запорожец»
(я помню: едем, а вовне
весь мир сонлив и запорошен).
Ещё обрывки: ясли, плач
и каша манная всё та же,
и под водой темнеет пляж,
и целый мир пятиэтажен.
И дед с дыханьем голубым:
дымит, небритый и поджарый.
Я помню: он меня любил.
И это главное, пожалуй.
Я в детстве не считал минут
и оттого был неприметлив...
Сегодня деда помянул
и выпил, чуточку помедлив.
Не для того, чтоб раскисать
и никнуть, как печальный пони –
так, захотелось рассказать…
Я ничего о нём не помню.
Почти совсем. Но дело в том,
что за финалом нет финала,
каким бы искажённым ртом
нас эта жизнь ни поминала.
Там, за порогом – ураган,
круговорот на грани чуда,
и если тянет по ногам,
я точно знаю, что оттуда.
И дело в том (о чём и речь),
что, предоставленные далям,
друг другу тянемся навстречь –
не по штрихам, не по деталям.
Нет, кроме сердца, ничего,
что превозможет сумрак шалый.
Был дед, и я любил его.
И это главное, пожалуй.