Он проснулся, как обычно, в пять утра от звона вываливаемых в железный мусорный ящик разбитых бутылок.Ящик, выкрашенный неприятной коричневой краской, стоял как раз напротив окон двухэтажки, в которой он жил с родителями и маленькой сестрой.
Его угораздило прожить шесть лет во дворе винзавода в самом центре провинциального города. Так получилось, и он принял это, как принимал всё в жизни, необъяснимой в деталях, но понятной в самом главном: он жил на свете, и это было ежедневным чудом.
За прожитые шесть лет он обнаружил, что совершенно не похож на других людей, но очень хорошо понимает их и принимает с их чудачествами и неповторимостью.
Винзавод казался ему таинственным местом, отчасти так и было: основная жизнь предприятия протекала под асфальтом, внизу. Туда вели ступени.
Однажды он спустился вниз из-за спора с девочкой, которая жила во дворе. Она дразнила его трусом и слабаком. Он сошёл по лестнице в таинственное подземелье, прислушиваясь к голосам, доносившимся из глубины, и стараясь зажать страх в кулаке.
– Ну, что там? – спросила девочка, когда он вылез из подземелья.
– Мужики в кожаных фартуках катают бочки с вином.
– И всё?
– И всё.
Слово «вино» казалось волшебным. Бочки по подъёмнику поднимались снизу, и грузчики устанавливали их в стройные ряды. Однажды выбило пробку у одной из бочек, и грузчик вместо того, чтобы заткнуть дыру, припал к бьющей ввысь струе, долго хлебал фонтаном взлетающий сброженный сок, пока его не оттащило от бочки начальство. Он вырвался, страшно заматерился, сплясал вприсядку, упал и заснул.
– Увольте, – сказал мужчина в чёрном костюме, стряхивая с себя брызги шипучей жидкости.
Сила вина была понятна мальчику. Она сбивала с ног, укладывала здоровенных мужчин на асфальт в самых нелепых позах. Как на поле сражения.
Рядом с мальчиком жили его родственники: тёти, дяди – в квартирах по соседству. Как деревенские жители попали в город, и именно сюда, на винзавод? Непонятно. Но он это принимал, как всё, что не могло быть иначе. Только так.
Муж тёти Поли, дворничихи, был жутким алкоголиком, так его все называли. И навсегда отпечаталась в памяти мальчика картина, соответствующая этому определению:
– Поля! – кричали со двора, – уноси мужа, а то лошади проехать не могут.
Поля шла к воротам, закидывала руку мужа на плечо и волокла его домой. Ноги невменяемого цеплялись за всё, что попадалось. Она дёргала его и кричала:
– Чтоб те пропасть, урод!
Потом затаскивала его по лестнице домой. И вытирала пот со лба.
Однажды мальчик забежал к ним после очередной доставки семейного груза, что-то надо было спросить. Она погладила его по голове и сказала:
– Ты такой хороший, просто ангелочек, никогда не пей, видишь, какая это яма, страшная яма!
И заплакала.
Был ещё второй подъёмник из подземелья, транспортёр, по которому двигались ящики с вином. Их грузили на телеги и увозили. Поэтому во дворе всегда были лошади.
Сначала он их боялся. Обходил как можно дальше. Но однажды возница, лысый весёлый мужик, явно уже принявший бодрящий напиток, поманил его пальцем и сказал:
– Дитёнок, иди сюда, иди. Не бойся. Лошадка смирная. Погладь.
Мальчик погладил лошадиный бок. Кожа была тугая, как на сапоге, но мягкая.
– Сахар есть дома?
Он сбегал за сахаром. Поднес ладонь с кусочками рафинада к губам лошади. Он слизнула их. Руке стало щекотно, он засмеялся.
И вдруг увидел тёмные внимательные глаза лошади, она смотрела на него, как человек. Потом кивнула головой, как будто говоря: «Спасибо».
– Ты лошадей не бойся, малый, – сказал разрумянившийся, подвыпивший возничий, – они добрее людей. Это я тебе точно говорю. Запомни.
У мальчика было место. Его место. В углу двора, где стены домов выстраивались в колодец. Здесь был закуток, где женщины вешали бельё, свободный от бочек и ящиков, ничейная земля. Клочок свободного пространства.
Он садился на перекладину железной лестницы, ведущей на крышу. Читал книги про партизан ( а читал он с пяти лет), мечтал, думал, и понял, что думать обо всём, что придёт в голову, не менее интересно, чем читать или стучать мячом в стену. Ведь вообще-то он мечтал стать футболистом и защищать ворота сборной страны.
Большие мальчишки, жившие во дворе, загорали на крыше. Загорелые до черноты, с руками в синяках и ссадинах, с облезлыми от беспощадного солнца носами, они поднимались по железной лестнице на крышу и ложились, бросив под спину полотенце, чтобы не обжечься о раскалённое железо.
Он тоже хотел туда. Взбирался медленно, осторожно держась за железные прутья лестницы, равнялся с крышей, горящей в лучах солнца красным пламенем, и не мог отпустить край лестницы, выпрямиться и шагнуть на крышу. Было страшно. На секунду нужно было остаться наедине с высотой, не держась ни за что. И ступить на крышу.
– Ссыкун, – кричали мальчишки. – Иди сюда! Не бойся!
Но он не мог этого сделать. Страшно и быстро билось сердце, перехватывало дыхание. Он был уверен, что сорвётся и упадёт.
Он медленно спускался по лестнице, держась дрожащими руками за холодное железо и принимал очередное поражение так же, как принимал всё окружавшее его – без боли и отчаянья.
Но сегодня всё было по-другому. Родители ещё спали. В шесть они встанут и поедут на завод.
Он вышел во двор и почувствовал, что один. Не просто физически один — то есть, никого вокруг, а вообще один. Всегда был один и всегда быть одному. Один на один с небом. С жизнью. И вдруг страх исчез. Он понял, что сейчас может сделать всё что угодно, ничего не боясь. Ничто не сковывало его.
Он подошёл к лестнице. Быстро поднялся. Вот и крыша. Страха не было. Он отпустил руки и даже поднял их вверх. Шагнул. Он на крыше. Вот и всё. Он лёг, чувствуя спиной ещё не горячее, слегка тёплое железо. Над ним было небо. Необычное, широкое, слепящее. Робкие облака медленно передвигались по огромному голубому пространству.
– Вот я и вместе с небом, – вдруг подумал он. – Вместе с небом...