***
Как у Блока — фонарь и аптека,
только рядом ещё магазин.
Там - простого народа утеха,
и таких типажей картотека,
что дуреешь от их образин.
Не услышать высокого слога,
тут словарь междометий иной.
И пытаюсь представить я Блока,
отрешённо смежившего око,
пригвождённого к стойке пивной.
Как лепечут бубенчики бойко,
как пылинку хранит его нож...
Но хоть пьяницы так же нестойки,
всё не то — нет ни стойки, ни тройки,
и на Блока никто не похож.
***
На улице сыро и серо,
и сердце одето в печаль.
Сквозит за решётками сквера
промозглая голая даль.
Остатки июльского пира
на грязном осеннем столе.
И вся подноготная мира
сиротски открыта земле.
Вот улица. Вот и аптека.
А где же заветный фонарь?
Разбила себе на потеху
какая-то пьяная тварь.
И всё холодней век от века.
И Блок принесён на алтарь.
***
«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
был предыдущего страшней.
«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
как он до ужаса был прав.
Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
страшилка детская пред ним.
Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
не спас страну от пуль и нар.
О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
то показалась бы счастливой
ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
смертельной морфия утехой.
Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
и не от музыки вполсилы, —
он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
заваренную веком кашу
и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
Он от прозрения погиб.
***
Когда идёшь по улице моей
до самого конца автостоянки,
где дом стоит без окон, без дверей,
за ним – пустырь, разбросанные склянки,
застывший кран, забывший, кто он есть,
канав непросыхающее русло,
забора покосившегося жесть
и фонари, мигающие тускло, –
такой метафизический тупик...
Так странно здесь, и жутко, и нелепо.
И показалось мне в какой-то миг,
что это образ или даже слепок
моей тоски... Иль мировой души.
Представьте только: мёртвый остов дома…
Провалы стен... Вой ветра... Ни души.
И ты идешь, как будто кем ведома
на этот обольстительный пустырь,
в клоаку смерти, сердцевину ночи...
Но Линда, мой собачий поводырь,
идти сюда отчаянно не хочет.
Она переминается, дрожит
и тянет прочь меня, как в лихорадке...
Опять моя фантазия блажит.
На самом деле всё пока в порядке.
***
Здесь был пустырь, раздолбанный забор,
руины недостроенного дома...
Все изменилось с некоторых пор
и сделалось чужим и незнакомым.
Снесен домишек обветшалый ряд.
Асфальтом утрамбованы канавы.
Где фонари посвечивали слабо –
витрины жизнерадостно горят.
Но чужд мне этот облик городской
безликостью коммерческого века.
Никто уже не скажет здесь с тоской:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека».
Как у Толстой в рассказе «Чистый лист»,
тоска была удалена, убита,
взамен оставив бодрого дебила,
что перед жизнью праведен и чист.
Простим «тоску, поэзию и мрак»,
ведь это лучше, чем пустые души.
Мне жалко прах, развеянный в ветрах,
и звезды, отражавшиеся в луже.
***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А.Кушнер
Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.
К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.
Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.
На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.
Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.
***
Балкон, акация, фонарь,
луны трубящий рог...
Мой неразлучный инвентарь
для извлеченья строк.
Тягаться с Блоком не хочу -
аптек и улиц мрак
уже душе не по плечу,
без света ей никак.
По волнам памяти плыви
к тем, без кого невмочь...
Смерть растворяется в любви,
как в лунном небе ночь.
***
Едва в глубоких снах мне снова
начнёт былое воскресать,
рука уж вывести готова
слова, которых не сказать…
А. Блок
Мне снились блоковские сны,
что он не досказал.
Там были речи неясны,
в тумане плыл вокзал...
И чёрный ветер сотрясал
холодные дома...
но озарялись небеса
и отступала тьма...
Потом, туманами дыша,
входила в шляпе та…
И шла во сне моя душа
за Блоком по пятам…
Когда же — будем мы честны -
я выпила аи,
то плавно те чужие сны
перетекли в мои.
Был чёрный вечер и мороз,
и Блок читал мне тост...
А в белом венчике из роз
был вовсе не Христос.
***
Сказка длится, отдаляя хеппи энд,
неизбежную расплату по счетам.
Всё дороже отношений секонд-хенд,
Всё нагляднее гламура нищета.
Но мой внутренний неспешный метроном
только собственный рисует календарь.
Там лишь Лета, чуть подёрнутая сном.
Там тоска, аптека, улица, фонарь.
Словно рухнули границы бытия,
задувает ветер свет и в рукава.
Ты под вьюгами как мальчик для битья -
виновата, неукрыта, неправа.
Хромоногий стул, свихнувшийся торшер -
цепко держащий в объятиях контекст,
и душе, заросшей в памяти парше,
от расплаты не спастись и сотней бегств.
Небо смотрит исподлобья на меня.
Взгляд как молния и он не заземлён.
То маня, а то не до смерти казня,
сберегает до убийственных времён.
***
Я тебя обнимаю нежно
в нарушение всех границ.
Снова с неба звучит «la neige»
и снежинки падают ниц.
На щеках моих жарких тают
(мы ведь думаем в унисон)...
На ладони ко мне слетают,
невесомые, словно сон.
Ты сошёл ко мне белым снегом,
подвенечный струится шёлк…
Помнишь, как первый раз с ночлегом
ты зимою ко мне пришёл?
Я с тех пор полюбила зиму,
мои руки в твоих больших,
как прекрасны невыразимо
в облаках эти ландыши...
Грелись мы в телефонных будках
и пылали как на костре,
было небо всё в незабудках,
а земля была в серебре.
Был мне другом, вождём и богом,
стал мне снегом, ветром, дождём…
Как-нибудь эту зиму с Блоком
мы продержимся, переждём.
Как сказал он: не жизнь втоптала,
Бог то снегом меня занёс…
Это ты, чтоб я не роптала,
улыбаешься мне из слёз.