Мы общались не так много, Володя не так уж много времени жил в Москве, то уезжал в родную Кострому, то колесил по Карелии, восстанавливая своими руками разрушенные дома, фермы, храмы.
Вспомнилось лето 1991 года. Мой сын ездил тогда в паломничество к Ченстоховской Божией матери. Варшавские иезуиты дали тогда приют мужской части студенческой группы: пока в Москве ГКЧП, сидите у нас. Потом, когда дело разрешилось, ребята возвращались с приключениями. Поезд ушел без них, надо было спасать вещи, словом, ночью я помчалась на Курский вокзал. И вот победа... На каждом шагу останавливают бездомные, нищие, прося подать. Во всех киосках какая-то одна и та же вульгарная чепуха - заколки с поросятами, имитации стодолларовых купюр. Потом видение на эскалаторе - девять старых проституток, всем за восемьдесят, не меньше, и руки в татуированных розах. И вот по пути оттуда я встретила Володю. Может быть, наш разговор отозвался как-то в его стихах про вокзал.
Приходите завтра, 17-го почтить память Володи в музей Цветаевой. Подвальная комната, в шесть вечера. Он был одним из руководителей "Магистрали" после смерти Григория Михайловича Левина.
Владимир Леонович
Курский вокзал
Ии — раз!
Промежду лопаток
резиновым демократизатором!
Ии — два!! Повыше, по шейному
жалкому позвонку,
и — зa дверь, в толчки, на мороз...
Веничка Ерофеев
ангелов попросил бы
сюда не смотреть.
Ии...
Третий удар, однако,
не этот костлявый нищий —
а я принимаю: третий —
достаточнонеобходимый.
...Раз! Но меня нельзя
ударить демократизатором,
потому что, ударив,
придется меня убить.
Блюститель широкомордый,
дурень, что ты наделал!
Ты падаешь с перебитыми
шейными позвонками.
Меня добивают в ментовке
в счет 93 года,
когда демократизаторы
обыдлили всю страну —
в грязь лицом положили,
приказали не двигаться,
и оказалось, что можно
быть «великим народом»
лежа
лицом
в грязи.
Ха!
Веничка, милый!
Трезвость — покрепче водки.
Ангелы пусть не смотрят,
как в грязи пузырится
кровь моих гордых предков,
вскипая и пропадая.
След
Спортивный белый вертолет
ползет над сединою бора,
выслеживая волчий ход
через поля, холмы, озера...
Сквозь все следы — след как струна
из края в край искристой глади.
Здесь — заповедная страна,
здесь — не убий и не укради.
Он правит строго на восток,
на Каргополье — не собьется —
ведет основу сквозь уток.
Спасется? Или не спасется?
Бреду с понурой головой
след в след — в игольчатую опаль,
но слышу я не волчий вой,
а материнский дальний вопъль.
Над полем у села Шатой,
над мировою глухотою...
Я кончу круглым сиротой.
Я кончу полной немотою.