Венок строф
1
Восходит над юдолью краткой
высокий, как звезда, вопрос,
и застываешь над тетрадкой:
неужто, думаешь, дорос?
Был крохотен и малокровен —
неужто станешь с небом вровень?
Считал, что годы в сток сольют,
ан — окликает Абсолют?
А ведь казалось, весь ты взвешен
и найден лёгким, аки пух.
Соседкам услаждая слух,
свищи себе среди орешин:
там не пробьёшь ограды лбом,
где крылья сложены горбом.
2
Где крылья сложены горбом,
там и сюртук до подбородка,
и уморительным гербом
считаться может сковородка.
Там крыша к темени впритык,
но каждый к этому привык
и вызубрил два поворота,
чтоб остротОй слыла острОта.
Добиться места в банке шпрот —
вполне достойная задача,
но, удержав себя от плача
вплоть до улыбчивых широт,
шаг укрепляешь в яви шаткой
ошеломительной догадкой.
3
Ошеломительной догадкой
приходит мысль о временах,
спрессованных единой кладкой,
но обратимых, как во снах.
Минувшее настигнешь с тыла,
а всё, что будет, прежде было —
охота к перемене мест
творит бессчётный палимпсест:
во время перелёта птицы
пересекаются с собой,
все воплощения гурьбой
спешат на прежние страницы,
и рядом со стишком в альбом —
земля в сиянье голубом.
4
Земля в сиянье голубом,
увиденная словно с лунной
поверхности, где астроном,
воздав восторженности юной,
мир прозревает сквозь века:
как слиток, светится строка,
весома и неоспорима —
помета духа-пилигрима.
Неукротим свободный дух!
Парит, не скованный ничем, он —
не важно, ангел или демон,
лишь то значительно, что вслух
твердит о знании особом,
пронизан истины ознобом.
5
Пронизан истины ознобом
ток, исходящий от вершин,
и вряд ли сделается снобом
Кавказских гор приёмный сын —
тому порукою провалы
ущелий, сумрачные скалы,
чей неуступчивый гранит
от хворей душу охранит.
Раздор не дыбится распадом,
а прошлого затем не жаль,
что близью делается даль,
яд пересиливая ладом,
когда, влекомый вещим словом,
ты прикасаешься к основам.
6
Ты прикасаешься к основам
мироустройства, к тем корням,
что грезят о цветенье новом
назло остывшим головням.
Не сыто данью увяданье,
но прерывается рыданье,
когда один безбрежный миг
на человеческий язык
перелагается (подстрочник —
всё окружающее нас,
а также скрытое от глаз).
Бывает, что, взглянув на росчерк,
душа самой себе видна,
поэта восприняв сполна.
7
Поэта восприняв сполна,
встань у окна многоэтажки:
прохожих вяжет пелена,
шаги их скованы и тяжки,
у всех морщины на челе:
Россия, говорят, во мгле…
Из мрака вырвался, однако,
обычный бумагомарака!
Припомнив слово «рококо»,
заёрзаешь, неловко ёжась, —
и вся звериная серьёзность
вмиг улетучится легко.
Стезя, поймёшь, всего одна —
до самых бездн, а не до дна.
8
До самых бездн, а не до дна
доводит ангельское пенье,
но эта музыка слышна
лишь там, где есть долготерпенье.
Умение молчать и ждать —
сродни науке побеждать:
пока сомненья не прижали,
в хрестоматийные скрижали
на раз вписав Бородино,
сурьмой из пафосных запасов
строк воспалённых не запачкав,
не сожалел об этом, но,
чтоб не хватал хомут за шею,
он рвался к саморазрушенью.
9
Он рвался к саморазрушенью!
Геронтологии в укор,
он, верный дерзкому решенью,
и Агасферу нос утёр.
Запрудив жизненную силу,
дал фору и Мафусаилу —
не обвивая ствол, что вьюн,
он два столетия как юн.
Вдыхая тот же самый воздух,
такой же вижу быстрый блик —
и горделиво-скорбный лик
подозреваю в дымных звёздах:
остаток, так сказать, сухой
под мишурой и шелухой.
10
Под мишурой и шелухой,
способными отправить в аут,
заставив выдохнуть: «на кой?» —
беззвучно зёрна вызревают.
Извилист троп, но, несомненно,
изнанка — это не измена:
не умирают имена,
идущие тропой зерна.
В глобальном графике жестоком
порой случается зазор —
так влага карстовых озёр
вдруг устремляется к истокам.
Движений слабых под трухой
не различает лишь глухой.
11
Не различает лишь глухой
скользящей поступи мгновений.
(Приплясываний за сохой —
читай: взлететь поползновений —
не одобрял могучий граф,
в чём был, по-моему, не прав,
поскольку нет здесь параллели.)
Набрякли тучи, раздобрели,
и шелест праздного дождя
в листве блистающей всё длится,
пока шипящих вереница
не достучится, подведя
к мошенническому решенью:
Мишель рифмуется с мишенью.
12
Мишель рифмуется с мишенью?
Созвучие — не самоцель!
Зоил, подвергнув поношенью,
рекомендует вермишель,
но та настолько бесхребетна,
что только «глок» или «беретта»
уравновесят это зло —
строфу к абсурду понесло
плачевно-подлой подоплёкой
убийства из-за пустяка:
курок спустившая рука
была, по-видимому, лёгкой.
Пускай резов ты, словно ртуть, —
не защитишь от пули грудь.
13
Не защитишь от пули грудь
ни ментиком, ни доломаном.
Врать о солдатике забудь —
весёлом, стойком, оловянном.
На первых, может быть, порах
ты уцелеешь, вертопрах,
но, продолжая жаждать бури,
пробоины дождёшься в шкуре.
В сплетениях слепящих молний
на землю влажную падёшь,
разгульный перекрыв галдёж —
тем ощутимей, чем безмолвней.
Уже назад не повернуть,
ступая на кремнистый путь.
14
Ступая на кремнистый путь,
не пой, товарищ, трали-вали:
кремниста ли, терниста суть —
заранее поймёшь едва ли.
Лобастый, словно лабрадор,
воздень из лабиринта взор
к одной из бусинок Центавра:
какая, право же, растрава —
нести бессмертия тавро!
Едва обвыкнешь в круговерти,
как, точкой выверенной смерти
утяжелив твоё перо,
паблисити лавровой грядкой
восходит над юдолью краткой.
15
Восходит над юдолью краткой,
где крылья сложены горбом,
ошеломительной догадкой
земля в сиянье голубом.
Пронизан истины ознобом,
ты прикасаешься к основам,
поэта восприняв сполна —
до самых бездн, а не до дна.
Он рвался к саморазрушенью!
Под мишурой и шелухой
не различает лишь глухой:
Мишель рифмуется с мишенью.
Не защитишь от пули грудь,
ступая на кремнистый путь.