Обдирает душу власяница
вековухи ноющей, тоски.
Охает устало половица.
Оттого ли дома не сидится,
что тепло пробило стояки?
Заметёт безбрежное приволье -
диких трав хмельную колыбель.
Но не запушить мехам собольим
и не скрыть посадским богомольем
сиротливость брошенных земель.
В безлошадном вздыбленном загоне
ветер, одичав, поёт псалтырь.
И в его щемящем баритоне
рёв и топот.
Нищего ладони
тянет в обе стороны пустырь.
За буграми, балкою полынной,
за водой тенистого ключа,
кузня в три проржавленных аршина -
затянуло время паутиной
намертво погашенный очаг.
И краснеют от стыда рябины,
небо слёзы льёт из-за реки -
снова заряжают карабины
для последней, загнанной дичины
мастера намётанной руки.
Относились войлочные туфли -
прыть моя не свойственна летам.
На сердце мозолями набухли
парадоксы жизни. Ночь. На кухне
пьётся ностальгия по глоткам.