Нет ничего страшнее русского кровавого бунта Пушкин.
Наш Соловьиный сад сожрали гусенИцы,
урон плодам, идея заграницы
прекрасной бабочки поэтов- в сучьях вянет.
Тропа народная, как прежде тарбабанит,
кровавит балаганная тропа,
до памятника не дойдет никак толпа,
что чувства добрые, - но вишь, наш сам пиит
с толпою слит, раздавлен, тонзелит
он заработал, он бубнит: один не воин,
не я один тут доведен до паранои.
А критик все румяней, все белее!
Ах свет наш зеркальце, - канал россeйский, в самом деле.
Приди ж ко мне по Океану, критик мой,
я покажу тебе состав тех параной,
и заговор, что так тебя пугает:
кликуш здесь нет,
здесь Чунги-Чанги обитают,
что понаехали с голодных островов,
их кормят здесь, былинных здесь подков
не гнет никто: не богатырь, но и не раб.
не пьет кисель он, (что за зверь!) не имет плах,
он пашет целый - цельный божий день,
и нет на свете чунги нашего добрей.
А за углом в косички пейсы вьет
хасид. Его б давно пустил в расход
любой другой великий, наш, народ,
и тень Иосифа здесь бродит по соседству.
на идише, на спаниярдском, на химерском,
Америка, наш многодетный полиглот
большая нянька с мозгом пионерским
с небес не падает, О Господи - живет!
Живет в церквушках разных доминаций,
что выстроили улицу косую,
на хлебных кухнях, там где кошки голосуют,
а не кукушки, - хлеб для голодранцев!
Где мерзость зелья московитой паранои
не ведомa, свое здесь ходит тоще горе,
не понимая, все в заботах дня и хлеба,
как кровянит уже седьмое небо,
и ангелы склонились над халатом
Врача Голландии и Чеховского брата.
О Чунга Чанга не поймет, сквозь жизнь он пашет, -
не жил в Рассеях. Мне за Чунгу очень страшно!