Судьба к неудачникам благоволит, пачками,
как сигареты, выдает неудачи.
То наволочки мочат ночью, безвольно плача,
а то калечат кулаки о стекла витрин и тачек.
И сумма стачек, случек, стычек
от жизни оставляет лишь, пробел в кавычках.
В глазах печаль, хотя, глаза закрыты,
или «убиты», пеленою лопнувших сосудов скрыты.
О горе от ума их лексиконы непечатные,
И речи как царапины вульгарностью кричащие
со стен каракули. Сами – иероглифы,
уродливы на фоне жизни, да, уродливы.
И без стыда зияет белизна листа
не девственна уже отнюдь и не пуста,
то жизни фон поверхностью своей тревожно чистой,
рождает в муках образы стерильного самоубийства.
В дверях, в несмазанных петлях, для фаталиста-
протяжный скрежет спускового механизма перед выстрелом.
И мистера, искрящегося с помощью канистры,
Чтоб не мучился, сверкающая пуля наделяет участью, святого мученика.
Но те, кто воздавали почести великой смелости
Из телевизора не чувствовали тошнотворный смрад «горелости».
И святость их и чистота, ничем не лучше святотатства,
лишь покрывало скрывшее от глаз банальность факта.
Назвав грехом, тем самым факт возвысив
и скрыв, не грех, но алых простыней стыдливый смысл.
Теперь пылает зарево, невинностью их глаз пылает,
и мысли закипают, словно варево на скипидаре.
Разгоряченность сердца заливает кровью органы,
как волны берег, железы захлестывают мозг гормонами,
и нервы напряженные, срывают тетивой безумие,
порок детей – отцов бездумье.
И вот разгоряченного и искаженного лица улыбка
и страж порядка, подожженный из бутылки смесью жидкой,
метается, округу оглашая диким воплем.
И полыхает, и трясется и в воплях топнет
греховный город под стопою невинных «толпов»