...И уже ничего не плещет в ушах, кроме соленых брызг
Да изжоги пепла, свистящего за крылами,
А когда золотым колоколом, злачным куполом
забивает дыхалку бриз,–
Скажи, прелестная, разбитная,
скоро ли придешь за нами?
Я и сам выживаю каждое утро в мышиной, льняной возне,
И за мной наблюдает Та, что бешено мне знакома –
В каждом ключе родниковом, в каждой хрустящей весне
Она открывает своим ключом створки панельного дома.
Так, привет, нимфетка-летунья, жеманный дичок-лопушок,
Самочка Крыма, в чьих ногтях распадаются царства мира
Сего –
вознесенная, скурвленная, затянувшая ремешок
В перекрестьи выпитой ночи,
в вороной подтанцовке тира.
Я и сам ведь вчера болтал ногами, наливаясь на чердаке –
Ах, как сладко бродить облаками, гремя молодой жестянкой
И размазывать сопли на молодеческом кулаке,
И свисать в проем двора, отдающий сиротской поганкой.
Но со мной была честная радость – чудная твоя ипостась,–
И она пожимала плечами, и, конечно, почти пылала...
Я послал горящий кораблик – последний, в косую грязь –
Седовласой японской
радиодевочке.
Но стих не доплыл до вокзала.
Ты прости, что спасал Он – тебя, переломанную черепицей судеб.–
Видно, ты красна Ему и с обритым черепом в ледяной больничке,
Где ползут стеклянные капли,
где светятся ветер и хлеб,
И гуляют важно синяки, синицы, синички...