Фонарей худощавых горела медь.
Темень стояла заставой костною.
Ты, правда, уходишь в сырую смерть
улиц, что выстланы синеворстною
болью теней? Ветерок,
сначала хилый, потом пожестче
лабает на гранях домов ветер – рок.
И сердце не держит дыханье отчее.
Последний отросток былой тиши –
газон, деревья, ветвистое небо
от алого запаха анаши.
И греет ткань лунного пледа.
Больше чем нужно рощи любил?
О, люд, уставший от прямохожденья!
Оттепель пестует снежный ил.
Раны следов – стихотворенья,
втиснутые в серую плоть,
проулка, чей вопль короток.
Надкуси последний ломоть.
Ясени падают в синий обморок.
Тугую флягу холодного дня
опростал в три глотка,
будоража горло.
Ныне любовь твою с молотка
продаёт ледяное орово
чёрной зари! Прячется, вишь,
мандарином маня, древесное стойбище.
Реальность – неспешная, мёртвая мышь.
Тесная шкурка её сокровище.
Тренированная гробить тварь –
время, расчётливое как процентщик.
Распиской в бюро сунет февраль.
И проскрипит: «Попался, птенчик!»
Нет, не надо цитат из тьмы.
Огни автострады –
горстью стеклянных пуговиц.
Упрямо когти жадной зимы
вонзились
в сизое мясо улиц.