. . . по садовой дорожке – туда,
где барвинок на выгоне пасся,
где случилось: как ангел,
на Пасху,
я родился в глухие года.
Не одна приключилась беда,
но о жалобах – после и молча.
Где ловил, как птенец, жадным ртом
благодатный источник молочный,
стёкший под материнским соском
с круглой горки в низину, на вереск;
тотчас ставший змеистым ручьём,
на ночном перекате речном -
полосканьем и хлюпаньем мельниц.
Сколько было в саду дождевом
с каждой ветки, под каждым листком
перебежчиц, предтеч, проволочек
среди капель, когда напролом
я, холоп этих заспанных вотчин,
сквозь листву пробивался, и вот что:
в щель на ставнях проникнул тайком
и лучом притворился. Пролёг
вдоль светлицы - к стене, через скатерть…
В доме мать прибралась. На порог
выйдет, словно на паперть,
и скажет:
«Отдохни. Утомился, сынок».
Скажет: «Кошка и дерево спит,
поздний час…» - и укажет на время.
А потом ещё долго вершит
ритуал сотворенья варенья,
как колдунья, где сладко дымит
мирный жертвенник – место горенья.
Спелый сад, что так древне шумит,
сочетая слова и деревья,
как ночной графоман, плодовит.
Обветшавшее небо скрипит.
Млечный Путь проницает сирени.
Это он – ариаднина нить,
тайный ход из домашней темницы,
лабиринта семейных традиций...
Как к лицу мне пылающий нимб!
Надо мною у хлевных яслей
наклонились волы и деревья,
кружевные воланы ветвей
и волхвы из соседней деревни.
Словно сон, навевая кругом
сельский запах овчины и пота,
все они говорят об одном:
урожай, поголовье, работа.
Все они - от креста до креста
жизнь прожив, будто звери в берлоге,
не чураясь забоя скота –
в этот миг милосердны и строги.
И нехитрые скарбы даря –
хлеб и сало да с яйцами сито –
как-то странно глядят на меня:
мол, неужто и вправду – Спаситель?
Я один им – надежда и свет,
продолжатель и выскочка рода,
летописец, краплёный валет,
первый козырь в семейной колоде.
Холод понял, что в прошлом зима,
и покончил с собою, как Вертер,
но ещё не прогрелась земля
да и ветер нешуточный, ветер
всё сильнее к утру
и тогда
рвутся с петель запоры и фортки,
и гудят на столбах провода,
и пространство проводит реформы.
Подчиняет весь воздух
и хат
потопляет все белые яхты
якобинская – с выходом в сад –
диктатура бунтующих яблонь.
я – отросток их грубых корней,
вольный пастырь людских одиночеств,
сквозь ночную лазейку в коре –
певчий, плакальщик, жук-древоточец.
жизнь быстра.
посему перед тем,
как распишемся в полном банкротстве,
распрощаемся, мой Вифлеем!
я был неуч в твоём домоводстве.
как легко мне за вас говорить –
всех, кому не мерещатся в речи
трёхударный рыдающий ритм
и метафор отары овечьи!
я люблю тебя, мой гороскоп:
певчей птицы апрельское соло,
заполошный салат голосов,
кавардак из капели и солнца!
неужели в утробе своей
эта звёздная пасть ненасытно
государства глотает, событья,
бесконечно любимых людей,
всё на пыль и безвестность смолов,
и развалятся школы и церкви?
я уйду, как уходят со сцены,
или – в штопор идёт самолёт.
и тогда, разгребая помойки,
вы отыщете каждый мой стих.
вы потом – по уходу – поймёте,
как вам пусто без песен моих.
и бессильно насупится критик:
я ему неудобный поэт,
в моём творчестве ни «красных нитей»,
ни «этапов» особенных нет –
только гимн
в честь Приапа и Феба,
бычий фаллос столбцов вдоль страниц!
у меня биография неба,
у меня родословная птиц.
вот мой дом – в голубом сновиденье –
кот на печке тихонько сопит,
батько курит и курит в смятенье,
месяц светит и мама не спит.
То зарплатные кончились деньги,
то картопля опять не родит.
погоди, я придумал что, мать:
принесу наши детские книжки.
почитайте мне по-украински,
мамо. Я разучился читать.
прочитайте дороженьку в сад
на мотивы спиваночек наших,
как по-бабьи скулила дворняжка,
отводя человечьи глаза,
когда вас хоронили... и дальше,
дальше, мамо: как мне ковзаны'*
на Крещение вы даровали,
будто волю,
про житные дали
вдоль дорог, где ещё кобзари
свои горькие песни певали...
как под вечер в обветренный сад,
словно тайный умыслили заговор,
собираются и гомонят
молодые опричники яворов...
как на Пасху, как будто они
после службы из церковки вышли,
осыпают цветками плетни
и христосуются вишни;
как их ветер не с силою гнёт,
а друг к дружке по-доброму клонит,
и чуть свет чей-то пивень поёт,
и сосед самогоночку гонит...
как над нашею хатой родной
небокрай подобрал себе колер
только голый один голубой,
и гуляют на выпасе кони,
а в усадьбе - вся груша в меду
и нападало яблок и яблок...
«Синку, я позбираю пiду…» -
и плывёт, подобрав себе фартук,
и восходят, как в марево, годы,
скрыв и хату, и маму саму,
а потом они вместе уходят
и навек пропадают в саду
______________________________
примечание:
* "ковзаны' " по-украински - коньки