Г л е б
Нарком продовольствия Цурюпа
упал в голодный обморок.
С пригорка можно было увидеть купол храма, но Глебу показалось, будто там, на горизонте – ещё одно закатное солнце.
Он перекрестился непослушной от голодных судорог рукой, и тогда почуял отвратительный смрад мёртвого тела, прищурился – у обочины, прислонившись спиной к камню, сидели два колхозника, лица которых казались вырезанными из дерева, иссушенные летним солнцем.
Не дошли, подумал Глеб.
Это было лето тысяча девятьсот тридцатого года, и Глебу назавтра должно было стукнуть тринадцать годков – самый уже работник, но в селе их остались живыми четверо всего – он и семья уполномоченного по коллективизации. Остальные померли с бескормицы или разбежались.
Глеб убегал последним – странно, что он дожил – не был богатырём. Да, справный работник, жилистый, но росту не было, невидной стати парень.
Он с тоской глянул на горизонт – верно, до Киева было уже рукой поддат,ь но что-то погасло, видно, ушла надежда, и Глеб совершенно без сомнения понял, что ещё до именин помрёт – а и вряд ли до города доберётся – невидимая жилка безболезненно оборвалась в сердце, и тяжёлое до сих пор тело полегчало.
Но он упорно пошёл, потащился и видел ещё у дороги мёртвых, достиг первых домишек и застав, будто город сам надвинулся, и прохожих увидел Глеб, только никто не здоровкался, все плелись мимо, а на одном перекрёстке люди грузили на линейку трупы, они покосились на парня, будто примериваясь, не пора ли подвезти ещё и его.
Глеб шёл дальше, бессмысленно глядя перед собой и будто не замечая городских домов, стоящих сплошной стеной.
Усталость одолела, ноги отказались, и Глеб только что не рухнул в глубокую горячую пыль, уселся рядом с каким-то человеком, глаза которого ещё были живы, уселся и начал себя терять, и свет начал меркнуть среди дня, а последняя мысль была нелепа и ясна: он понял, что человек в страшных лохмотьях рядом с ним – это ведь юначка, дева, и он уже не видел, не знал даже, закрыты ли его веки, но был ещё жив.
Всё уходило быстро и беззвучно.
+++