Свинцовые тучи с мрачной грозой в августе – они нависли над половиной Одина, как видно, и вполне соответствовали общему настрою, царившему в этот раз в рабочем кабинете Императора. Доклад Фернера об интересных событиях, произошедших сразу на вторые сутки после покушения на жизнь монарха по всей Империи вызывал разве что желание грязно выругаться – у всех без исключения присутствовавших на совещании штаба. Поскольку из Оберштайна по традиции ни у кого не было особого желания выуживать жутко интересующие всех сведения о состоянии самого Императора, а Миттенмайер и вовсе появился в последние секунды перед началом, усевшись на своё место с необычной для себя наимрачнейшей миной, на каковую был способен – общее настроение было немногим лучше, чем чуть более пяти лет назад, когда известие о скорой смерти венценосца погрузило всех в тёмную депрессию. Кесслер тоже не помог соратникам в этом, отвлекая их сообщениями о поимке террористов, выбравшихся резвиться в злополучный вечер, и как будто вовсе не понимал, что именно интересно всем в данный момент. А уж тот факт, что как в воздушном, так и в наземном бою с врагами участвовали какие-то посторонние вместо силовиков Рейха и вовсе возмущал собравшихся до степени личного оскорбления – и это ещё обещало очень сильно сдетонировать. Выражение лиц после знакомства с полным докладом о боях, проведённых орденом Белой Лилии, который вместо удовлетворения вызывал лишь раздражение от того, что придраться бывалым воякам на деле было не к чему, было более чем красноречивым и единым в высоте степени негатива. Из-за этого Миттенмайер и не смотрел ни на кого, не желая помогать раздувать это буйство, и упорно прятал взгляд где-то на пустой поверхности стола.
Он действительно размышлял над словами Катерозе фон Кройцер о том, что повышение качества жизни людей ведёт лишь к катастрофам для тех, кто старается сделать людям хорошее, соблюдая их интересы и блага. Вот сейчас, вместо того, чтоб радоваться, что Император спасён, весь штаб бурно негодует из-за того, что не смог толком поучаствовать в операции по спасению – и вот уже Меклингер как будто робко уточняет, кто такая вообще эта выскочка фон Кройцер. Помнится, он и насчёт Биттенфельда пять лет назад прошёлся – дескать, этот кабан смог спасти Его Величество потому, что был равнодушен к искусству, вот какая тупица. Сам не понимает доселе, что сказал – мёртвые статуи и холсты в его системе ценностей важнее человеческой жизни оказались, получается. А вот нынче Биттенфельд вдруг порадовал – от него можно было ожидать диких воплей по типу «какие-то оборванцы из Союза, да работали вместо наших Чёрных Рыцарей!» - но вместо этого было вполне себе доброжелательное любопытство без всякой корпоративной зависти. Правда, столь шумное, что даже вызывало опасения, не перейдёт ли их пикировка с Валеном вообще в скандал – оба любители уточнять детали как будто, на самом деле просто молчать не могут от избытка темперамента. Мюллер вот молчит глаза долу – не похоже на него, интересно, о чём думает, покушение на Урваши вспоминает, видать? Или тоже грустит, видя, как растёт почва для разных пакостных измышлений вокруг имени Императора и Рыжей с Хайнессена? А ведь верно – сперва три танца на балу за сутки до похищения, теперь известие о том, что миледи спасла жизнь правителя Галактики – сплетникам из старого Рейха уже достаточно для самых грязных версий. Чего только не болтали, помнится, перед свадьбой Императора, узнав, что невеста беременна… Сейчас венценосная чета ждёт дочь – тоже повод для досужих измышлений на свой гнилой манер. Чем честнее и чище человек, тем гуще будет грязь, в которой постараются испачкать его имя, это уже закономерность, точно. Мюллер-то также с этим делом знаком, когда женился – столько было хиханек про вдову Яна Вэньли, мол, обменяла адмирала Союза на имперского, предала героев республики. И всем плевать, что у людей просто любовь – или причина злобы именно в этом? Та-ак, это подсказка, надо будет запомнить, кто начнёт делать намёки про появление якобы фаворитки у Императора, от того добра не жди. Что это я начал мыслить, как Оберштайн – старею, да? Эх…
Меклингер, ты меня уже раздражаешь своей вкрадчивой вежливостью – не ты ли больше всех волновался когда-то давно, что молодой император не спешил жениться, а теперь вслух сожалеешь, что у кронпринцессы только девочки пока? Лучше бы сам жениться поспешил в таком случае, осторожный ты наш интеллигент-искусствовед, только б мне самому не сказать это всё вслух однажды.
- Хватит уже завидовать успеху молодёжи, у них даже семей нет, - весомо, хоть и негромко, раздалось вдруг посреди общего гула. – Не их вина, что они оказались нынче нужнее нас, главное – что справились.
Повисла гробовая тишина – и не без причины, ведь эти слова произнёс не кто-нибудь, а Айзенакх, который фактически никогда не разговаривал вслух, предпочитая изъясняться исключительно жестами. Едва ли не единственный раз коллегам удалось услышать его голос – и это было перед злополучной кампанией против засевших на Изерлоне остатков республиканцев, когда случилась катастрофа, и стало известно о смертельной болезни Императора. По этой причине стон, повисший в помещении и вырвавшийся у всех остальных одновременно, был окрашен в тона едва ли не мистического ужаса и гудел гораздо громче, чем пять лет назад. Оберштайн снисходительно усмехнулся, желая, по-видимому, озвучить общее мнение – дескать, не пугайте соратников, адмирал, у них и так нервы натянуты порядком, но не то раздумал, не то не успел. Биттенфельд молча замахал в сторону того ладонями, нисколько не смущаясь, что выглядит смешно, и прошептал с каким-то детским выражением:
- Вы слишком много сказали, не накликайте опять беду! Пока Вы молчите, всё не так страшно…
Айзенакх индифферентно пожал плечами, снова умолкнув на неизвестное никому в Галактике время. Все взгляды вновь уткнулись в Миттенмайера, как будто изливая немую жажду новостей и деталей – всем же было известно, что вызволять пленного венценосца пришлось одиозной миледи фон Кройцер, которой все дружно скорее побаивались, чем воспринимали её в штыки только лишь как креатуру Оберштайна, и ему лично – единственному из всего штаба. Его участие в этой операции казалось всем вполне оправданным, историю о стародавнем, ещё при Гольдебаумах инциденте, когда самого Миттенмайера бросили в застенок с намерением убить, да столь прочно, что даже лучшему другу пришлось просить вмешаться того, кто станет Императором много лет спустя, знали все. Во всех подробностях – в том числе и то, что именно рука будущего венценосца остановила руку убийцы. Ничего приятного от того, что эти факты известны, никогда не ощущалось, и Миттенмайер полагал, что если будет вдруг известна сцена в чулане, когда он снимал оковы с друга, а Катерозе собственноручно прикончила убийцу, то от этого также не будет ничего хорошего. Любители томно повздыхать и потрепаться о судьбоносности поступков на деле ничего не понимают в том, насколько это всё тяжело на деле, для них оно не больше, чем болтовня о новинках драматургии в сезоне, верно, Меклингер? Ну, ты-то у нас вообще охотник до подробностей, кто где стоял и в какой позе, да что сказал, пропади оно пропадом, всё это ваше дешёвое интеллигентное любопытство, ненавижу! Миттенмайер с тоской и грустью поднял голову, понимая, что совсем игнорировать зрительные контакты с соратниками невежливо, но ничего хорошего не ожидая от предстоящих разговоров. Утаить настоящую роль Катерозе в спасении Императора казалось ему немыслимым и несправедливым, но сообщить прямо, как было дело, означало задеть хитрую струнку мужского шовинизма и дать повод для нехороших улыбочек, хоть бы и начисто скрытых под хмурыми лицами. Невозможность решить эту головоломку приводила его в отчаяние, а оттянутая пауза так и не помогла найти подсказку – по крайней мере, так ему казалось.
Однако, когда Миттенмайер поднял голову, первое, что случилось – это хлестнувший его столь сильно, что оказался замечен первым, взгляд Мюллера. Выражение лица того вроде бы оставалось всегдашне приветливым, но в глазах тёмным пламенем мерцало колючее: «Не смей ничего говорить о деталях!», и Ураганный Волк вздохнул с облегчением. Спасибо тебе, Мюллер, уж ты-то знаешь, что к чему, ты, сменивший кучу флагманов при Вермиллионе, заслоняя своими кораблями «Брунгильду», пока мы с Ройенталем шмоляли по правительственным зданиям, весело зависнув над Хайнессеном… Да и про приключение в авто на Урваши, когда ты закрыл нашего командира собой, рассказывал тоже не ты… Миттенмайер чуть заметно хлопнул ресницами, чтоб дать понять, что понял сказанное, а затем, дабы замаскировать это движение от остальных, чуть отвёл взгляд в сторону. И тут же наткнулся на сверлящие его бешеным пламенем глаза Биттенфельда, в которых пылало: «Молчи про это приключение, добром прошу!» Это влило солидную порцию хладнокровия – рыжий кабан также знал, что сказать, он, который выносил Императора из огня в столице на Хайнессене, когда Рубинский взорвал едва ли не весь город, его стоило слушать. Так же молча подтвердив Биттенфельду, что понял его, Миттенмайер уже смелее отвёл взгляд дальше и увидел уже хмурый взгляд Валена, который гласил: «Я бы промолчал на твоём месте». Чёрные глаза Кесслера также пылали настойчивым требованием помалкивать, это было тем более приятно увидеть от того, кто защищал Императрицу с принцем, что решил выбраться на свет, от злобных чудовищ в человеческом обличье. Айзенакх тоже смотрел пристально и явно намекал, что не хотел бы сейчас лишних слов вообще… Похоже, обращаться к Оберштайну за подсказкой после этого вовсе не следовало, весело подумал про себя Миттенмайер, с тайным злорадством отмечая, что остальные вовсе не ждут от него детализированных сообщений про поход в подвал особняка Эрледиджен, который следовало бы отныне именовать по старой фамилии владельца – куда он девался, кстати? – особняк Ипатьева, так его и будут именовать сначала штабные, потом остальные силовики… А раз не ждут, то можешь горевать, Меклингер, подробностей не будет вообще. Миттенмайер ограничился угрюмым сообщением о том, что спецоперация была счастливо проведена вовремя, и миледи фон Кройцер, которую уместно именовать именно так, поскольку наличие мужа с фамилией Минц на данный момент скорее атавизм, виртуозно провела её, будучи фактическим командующим и главным исполнителем. А также он, Миттенмайер, свидетельствует, что воспринимать сказанное им следует именно так, и никак иначе, в противном случае он вспомнит старую традицию укорачивать языки с помощью поединков и всё, что вместе с этой традицией связано… Баллерляйн очень вовремя налил ему стакан воды, и Миттенмайер отмахнулся от остальных взглядов, решив вдруг выпить воду вовсе не залпом, а нарочито не спеша. А затем умолк вообще, внезапно ощутив полное, ничем не способное быть возмущённым, спокойствие и застыл, сложив руки на груди. Он не видел, что Оберштайну пришлось спешно увести свой взгляд в никуда, чтоб одобрение, щедрым осенним ливнем струившееся с его всегда бледного лица, не было направлено прямо на Ураганного Волка и не сподвигало полагать, что они успели договориться прежде. Биттенфельд, правда, не удержался от одобрительного кивка и сиял себе, вполне довольный услышанным. Мюллер тихо улыбнулся только глазами и взялся глядеть в никуда, как будто благополучно проскочив ещё один опасный инцидент и уже не видя причин уделять ему внимание. Кесслер и вовсе изобразил ровный одобрительный кивок, как всегда, прямее некуда.
Неизвестно, имел бы эпизод продолжение, кабы резко и с грохотом не распахнулась вызывавшая у всех трепет нужная дверь – можно было поклясться, что открылась она от хорошего пинка, столь яркое впечатление оставил у всех этот момент… Разумеется, это было неправдой. Однако в помещение стремительно вошёл принц, и у взрослых мужчин началось страшное дежа-вю, столь похож был пятилетний ребёнок походкой и взглядом на того, кто столько лет водил в бой флоты под их командованием. Ощущение было тем более сильным, поскольку на мундирчике у наследника престола красовался отцовский адмиральский ещё кортик вместо шпаги, но никакого плаща Его Высочество не надевал, он и после ещё долго будет манкировать плащи, отшучиваясь, мол, что отец его набродился по Рейху в плаще за них двоих. Но сейчас кроха смотрел на соратников отца вовсе не детским взором, с неторопливым интересом скользя взглядом по лицам, и вызывал этим настоящий мистический трепет – каждый чувствовал, что взвешен, оценен и учтён кем-то ещё более могущественным, чем тот, кого они все привыкли видеть своим властелином. И этот кто-то уже не носит в себе старые воспоминания о прошлых кампаниях, когда всё было намного проще, и герб Лоэнграмма ещё не красовался над всей обитаемой Галактикой, не стеснён старой дружбой и не желает позволять быть себе спокойным и снисходительным, чтоб не вызывать аллюзий с основателем Рейха – а решать будет со всей настоящей страстью, на деле присущей пылкому сердцу Райнхарда Первого, и с холодной головой своей матери, которая всегда пряталась за плечом Лоэнграмма Первого, дабы спокойно подсказывать ему, что делать. «Вот вы какие, стало быть, что ж, поглядим, на что вы способны будете дальше», - казалось, думал про себя совершенно взрослый человек, отчего-то пока находящийся в теле малого ребёнка, но осознающий также и плюсы этого обстоятельства. Они не понимали также полностью, но сильно нервничали ещё из-за одного обстоятельства – принц появился не в сопровождении матери, появление которой было бы для них привычно и логично, и не кронпринцессы Аннерозе, что вынуждена была заменять собой в этом случае Императрицу, и даже без других взрослых сопровождающих. Совершенно один, как и его отец в юности при дворе кайзера Фридриха Гольденбаума – это никто не осознавал напрямую, но чувствовал на подсознании как полное тождество, так и разницу в реальном возрасте ребёнка и родителя. И повисшее в результате молчание нарушил тоже принц, а не кто-либо из присутствующих. Он едва заметно прищурился, продолжая этим фраппировать взрослых бывалых вояк, и сказал нарочито спокойно, но с интонацией даже не своего отца, а ещё более спокойными нотками, за которыми угадывалась не привычная добрая натура Императора, а просто дремлющая пока мощь:
- Господа, мой отец очень плохо себя чувствует, и я прошу Вас сильно не утомлять его рабочими вопросами.
Церемониальные поклоны прошли в полном молчании. Дальнейшее тоже прошло в гробовой тишине, порядком ударив каждому по нервам. Носилки с бледным Императором, лежащим на них спиной вверх, люди Кисслинга занесли и уложили прямо на пустой стол. Глаза венценосца были закрыты, на левой руке он лежал головой, правой ладонью он держался за пальцы Катерозе, что шла рядом, не глядя ни на кого. Сам Кисслинг оставался с другой стороны носилок. Однако пауза не затянулась.
- Садитесь уже, - почти безжизненным голосом произнёс Райнхард, открывая глаза. – Я должен кое-что сообщить, - и он поднял голову, чтобы с интересом взглянуть на всё собрание. – Хотя я не намерен нынче умирать от ран, они у меня слишком серьёзные на этот раз. Пять лет назад я позволил себе вслух сказать одну глупость, за которую мне очень стыдно, - его глаза чуть вспыхнули, но каждый заметил, чего стоит ему вообще говорить. – Короче, мой сын доказал мне нынче, что будет мне достойным наследником, что я и довожу до вашего сведения сейчас. Таким образом, в случае моей гибели никакой путаницы не будет.
- Папа, ты нынче не умрёшь! – вскрикнул принц так, что остальным стало прохладно, и с быстротой молнии очутился рядом с отцом, нежно обнял его за шею. – Я тебе не дам, не позволю, пойми уже, всё это пройдёт, - добавил он уже столь тепло, что у бывалых вояк заметно защипало в глазах. – Не говори больше вслух это.
Райнхард ослепительно улыбнулся и чуть кивнул головой, отчего его алмазная звезда на лбу вспыхнула несколькими яркими искрами.
- Ну разве можно не послушаться, верно, господа? – насмешливо прищурившись, снова оглядел собрание Император. – Честь имею представить Вам наследника престола, Александра Зигфида фон Лоэнграмма.
В ответ на положенный приветственный салют принц лишь вежливо кивнул головой и отпустил отца не сразу и с явной неохотой. Тот продолжил с тихой полуулыбкой прежним слабым голосом.
- А сейчас я должен засвидетельствовать тот факт, что говорю с вами лишь потому, что жив и цел благодаря стараниям вот этой известной вам дамы, Катерозе фон Кройцер, - паузу для поклонов он использовал для того, чтоб поглубже вздохнуть, и добавил уже с привычным соратникам пламенем в глазах, с которым объявлял им когда-то новые решения в кампанию против Яна Вэньли. – Я пожаловал ей титул герцогини, хотя она вроде пока не в восторге от этого. И это ещё не всё. Я учёл наш накопленный опыт, пока правим, и принял решение пожаловать вам каждому тоже титул – хотя наследные привилегии я не ввожу, наследники будут подтверждать своё право ими владеть. Но я не могу столько лет тянуть империю на ручном управлении, не заботясь о своих помощниках и соратниках. Распоряжения какие следует уже отданы, все подробности узнаете в рабочем порядке. Какие будут вопросы? – он медленно, но неумолимо поник головой сначала на свою руку, а затем застыл неподвижно с полуприкрытыми глазами.
Пауза грозила повиснуть, и её прикончил Биттенфельд, вспыхнув костром, как всегда и часто:
- Ваше величество, даже ради столь важных сообщений не стоило в таком состоянии появляться!
- Может, ты и прав, да и у меня свои резоны, - слабо улыбнулся Райнхард, не шевелясь. – Говорят, умри, но сделай, да по мне всё же - сделай, но не умирай. Я учёл наши наработки, времени у меня в плену было для того достаточно. Теперь придётся учиться воевать не так, как мы когда-то привыкли, поэтому времени может не хватить, - он открыл глаза, и алмазная звезда снова полыхнула множеством разноцветных огней.
На этот раз никто не мог похвастаться уверенностью в том, что Император посмотрел на него лично хоть раз, столь сквозным и расплывчатым был этот взор, в котором ясно читалось, что его обладателю сейчас слишком больно, чтоб можно было позволить себе роскошь тратить силы даже на такую малость. Тем не менее, Райнхард смог это сделать – ради этого он и назначал совещание. Биттенфельд, похоже, пропустил сообщение о том, что он также становится титулованным аристократом, вовсе мимо ушей – слишком занят беспокойством о состоянии сюзерена, что плевать хотел на такие «мелочи». Мюллер грустно улыбается – ага, ничего не имеет против, но и полностью солидарен в уже сказанном – мол, лежал бы ты и выздоравливал лучше… Вален немало удивлён, но даже обсуждать решение не желает – сказано, значит так тому и быть. Айзенакх как будто и вовсе ждал, что услышит то, что услышал – и ничего против не имеет. Кесслер даже тихо и по-доброму улыбается, а ведь он не из тех, кому безразлично, что приказывают. Остальные присутствующие не прочь пообсуждать новость на досуге, но явно обрадованы. Все довольны, надеюсь? Стоп, есть и недовольство, чувствуется, кто же это тогда… Меклингер, вот как, не ожидал. И как хорошо скрывает – не побудь во время оно Райнхард слепым, он бы не смог уловить эти эмоции сейчас. Ну, на Миттенмайера и Оберштайна можно не смотреть, они не обидятся, да и в их реакции сомневаться не приходится. Что ж, намекнём, что я понял, что есть кому быть несогласным со мной. Райнхард отпустил руку Катерозе и как будто ничего не значащим движением взялся за рукоять королевского палаша из Кёнигсберга – того самого, что прихватил из Сан-Суси после блуждания в неизвестной толком реальности. Взоры собрания инстинктивно обратились к древнему клинку, который венценосец будто нарочно повернул к присутствующим так, что можно было прекрасно рассмотреть и чёрного прусского геральдического орла на откидной части гарды, и тевтонский крест на клинке, и красного Бранденбургского орла на тулове рукояти – там, где у «братьев» этого клинка был когда-то вензель Императора Вильгельма Гогенцоллерна – там, где она ложится в ладонь. Сторонний наблюдатель, будь у него такое желание, мог бы даже прочесть девиз на клинке… Бриллиант в массивном перстне на пальце блеснул чуть зловеще, доказывая своё право на существование на монаршей руке. Общий сдавленный вздох восхищения, ага, каждый как будто не отреагировал, но эмоции-то, их никуда не спрячешь, все рады, хоть и удивлены… Не все. Кто-то заметно недоволен и насупился, ну так теперь я не трачу время на всех по очереди, один резкий взгляд и дальше несколько мимо лиц, в интерьер, есть! Успел, точно, Меклингер, это ты, и мне плевать, если ты это понял. Тогда тебе придётся понять, что нельзя при мне так хмуро воспринимать Катерозе – вот на кого направлен твой основной негатив, оказывается… Ну да, ты и на Хильду, помнится, очень косо смотрел – и дело явно было не в её полоумном братце, просто жеманное якобы недоумение, что она делает среди такой мужской компании. Чего бледнеешь-то, я ведь всего лишь прямо взглянул на тебя пару раз, или тебе уже есть от чего трепетать? Интеллигенция – состояние души, стало быть, экое горе…
- Я так понял, что других возражений нет, - с лучезарной улыбкой проговорил Император, не особо смущаясь тем, что глаза не выражают ничего, кроме боли. – Тогда я послушаюсь Биттенфельда и в ближайшие дни буду валяться и стараться поправиться. Уж как оно получится – сам не знаю, похоже, веселье только начинается. Впрочем, нас теперь уже чуть больше, - и он радушно усмехнулся, покосившись на молодую герцогиню, что смотрела в никуда, закусив губу. – Не соскучимся.
- Это так, - раздался вдруг голос Меклингера, чуть подождавшего и воспользовавшегося начавшейся паузой после этих слов. – После затяжного боя, в котором безусловно бойцы ордена Белой Лилии были на высоте, не далее как сегодня, несколько часов назад на меня вышли представители отрядов, собранных под патронажем адмирала Мурая…
- Что?! – ожила вдруг, бледная, как дорогой алебастр, Катерозе, подняла голову и прорычала с интонацией дикой тигрицы, немало не смущаясь, что бесцеремонно перебивает адмирала. – Адмирал Мурай мёртв уже три года, что это за самозванцы, поди, люди Багдаша, да и всё!
Райнхард как будто не отреагировал – хотя на самом деле произошедшее его немало позабавило, сестра лучше его чует, откуда на него веет негативом – и позволил себе молча любоваться её звериной грацией и молниями в позеленевших глазах. На мужчин он уже успел настроиться – и заметил, что на деле никто всерьёз не оскорбился вопиющим нарушением субординации, кроме того, кого так резко прервали… Похоже, остальные сочли инцидент скорее забавным, чем действительно возмутительным.
- Поясните? – лязгнул тем временем Меклингер, припечатав даму пристальным взглядом.
Та мгновенно вспыхнула, как пристыженная школьница, и пролепетала, беспомощно растопырив в стороны обе руки с раскрытыми ладонями:
- Поймите, он правда мёртв, берет вот только у меня на корабле остался, с собой нет сейчас…
Эта резкая перемена из суровой бестии в испуганного ребёнка немало смутила всё собрание. Тем более, что никто не усомнился в том, что она говорит правду, и это известие немало покоробило бывалых вояк. Пауза грозила повиснуть, тем более, что Меклингер просто растерялся, а Император продолжил сиять непонятной толком улыбкой – и первый уже всерьёз начал сомневаться, что второй не завёл себе фаворитку… Адмирал не подумал о том, что венценосец уже угадал дальнейшее, и теперь просто радуется приятному известию и восторгается про себя доблестью своего бойца, хоть и дамы. Миттенмайер воспользовался заминкой и произнёс покровительственным тоном:
- Катерозе, ты что, сама его убила, стало быть? А когда и как это произошло?
Девушка с благодарностью посмотрела на него совершенно растерянным взглядом. Затем, чуть овладев собой, оглянулась на Императора, тот движением ресниц подтвердил вопрос, и заодно также добавил ей спокойствия. Это выглядело так, будто разрешение говорить было получено. Катерозе вздохнула и заговорила уже холодным тоном, уставившись взглядом в пустую поверхность стола.
- Я ему голову снесла клинком, который Ваше Величество изволили подарить мне после того, как уложили на поединке Юлиана Минца пять лет назад на Феззане. Я с этим оружием не расставалась довольно долго, и в тот раз оно тоже пригодилось. Так что не сомневайтесь, мёртв, голову я выбросила в открытый космос – просто согласно республиканским традициям, ничего личного. Он сам виноват, что так случилось. У меня выбора не было после некоторых его слов, пришлось вызвать его на поединок.
Она была всё же слишком взволнована, чтоб отметить, как изменилось настроение у присутствующих – Миттенмайер и Оберштайн улыбались, один весело и тепло, другой едва заметно, но также из гордости за даму. Райнхард сиял яркой радостью, хоть был и немало изумлён. Его взгляд, казалось, говорил: «Не сомневался в твоём характере, дорогая!» Остальные просто очень заинтересовались и удивились – кроме Меклингера, который вообще испугался, хоть и сохранял спокойствие для приличия.
- Это случилось при Маате, - бесцветным голосом продолжала девушка. – Мурай собрал коалицию несогласных – он всегда так делал, и при Яне Вэньли, и при Минце. Около пятидесяти тысяч только активных партизан под флагом с портретом Яна – и с дикими зубами на режим рыжей узурпаторши, стало быть. Было нужно срочно решить этот конфликт, я прибыла лично на своём корабле с обоймой истребителей, которых оставила летать над базой. Опасаться пленения при этом командующем не приходилось, но переговоры зашли в тупик. Мурай громко заявил, что я фактически держу Юлиана в изоляции, выключила его из управления автономией Хайнессена и делаю, что хочу, исчадье зла, короче, - она криво усмехнулась. – Я сказала, что рада его столь высокой оценке моих успехов, но, всё же лучше решить вопрос спокойно и не устраивать жалкие эпигонства а-ля Изерлон, поскольку базу строил Союз, а не Рейх, стало быть, ресурсы тут дрянь и нечего травить людей несъедобной провизией и байками про бессмертные идеи демократии, всё равно всё закончится мерзко. Тут он резко вспомнил, сколько мне лет, и сколько ему – я ответила, что Юлиан не старше меня, и он вроде бы ни разу не заявил вслух, что лишает меня полномочий говорить от его имени, и раз сам не прибыл, значит, не счёл нужным, - Катерозе чуть приподняла голову и заговорила совсем ледяным тоном. – Мурай, очевидно, решил соригинальничать пожёстче и сказал то, что не следовало говорить. Мне только и оставалось, что крикнуть: «Защищайся, старый ублюдок!» и вынуть из ножен гун-то. Ну, а его самоуверенность не была ему в помощь, на второй минуте всё было кончено. Зато я выиграла переговоры, как оказалось – бандиты сразу предпочли присягнуть мне, чем даже чуть удивили меня сначала.
Пауза всё-таки повисла – каждый обдумывал услышанное, только Миттенмайер и Оберштайн продолжили улыбаться по-прежнему. Биттенфельд уставился на девушку пылающими восторгом взглядом, Мюллер и Вален вперились в покрытие стола, как будто услышали то, что та предпочла не говорить, остальные же застыли с немым удивлением на лицах. Только Меклингер позволил себе глядеть с сомнением и опаской. В тишине раздался тихий и добродушный смех Райнхарда.
- А всё-таки, Катерозе, что же посмел сказать сей солидный муж, коль скоро дело его закончилось столь плачевно, а? – весело полюбопытствовал Император, как будто играя, вложив рукоять палаша полностью в ладонь. Теперь он вполне мог сам нанести или отразить удар, возникни вдруг такая необходимость.
Девушка заметно покраснела и пробормотала с сомнением в голосе:
- Может, не стоит говорить, а? – её тон при этом был едва ли не умоляющим. – Здесь принц…
- Он тоже мужчина, ничего страшного, - тёплым приятельским тоном проговорил Райнхард, тщетно пытаясь заглянуть в глаза смущённой молодой герцогине и поддержать её. – Скажи, как было, пожалуйста.
Катерозе чувствовала себя ужасно – ей представлялось решительно невозможным выполнять указание, а лгать она не желала, как, впрочем, и огорчать неповиновением не только командующего, но и дорогого человека. Она не замечала уже, что сильно дрожит, побледнев, как вдруг произошло нечто, что по-настоящему смогло спасти её из этого тупика. Её правая рука вдруг оказалась крепко охваченной детскими ладонями, и Его Высочество, возникнув как будто из ниоткуда, проникновенным и серьёзным взглядом доброго наставника уставился ей в глаза:
- Тётка, спокойно, повернись к отцу, аккуратно, вот так, - она совершенно автоматически выполнила сказанное, не сознавая толком, что делает. – А теперь говори только ему, остальные не слышат, не бойся.
Она была слишком взволнована, а Райнхард слишком занят сиянием на неё, чтоб услышать тихое изумлённое: «Тётка?!!!», но принц успел резко повернуть голову и зацепить ледяным взглядом говорившего. Затем столь же резко отвернуться, чтоб продолжить понежнее сжимать дамскую руку… Оберштайн тоже заметил и шок Меклингера, и маневр наследника, но на его лице промелькнула столь мимолётная тень удовлетворения, что даже Айзенакх её не заметил. Катерозе наконец нашла в себе силы решиться, быстро прикрыла глаза и протараторила ледяным тоном:
- Он сказал «подстилка Императора», рявкнул на весь док. Пришлось принять меры, - и снова быстро открыла глаза, но уже полностью перестав дрожать.
По помещению пронёсся молчаливый вздох, что был на деле красноречивее любых слов… Райнхард как будто не перестал улыбаться и сиять благодушием на собеседницу, только почесал подбородок рукоятью палаша. Ещё его глаза стали чуть глубже обычного, но вздохнул он даже с восторгом:
- Ах, какая жалость, что его убила ты, а не я, - вежливым великосветским тоном произнёс Император. – Да ещё так быстро, получается. Но, всё же, хвалю, спасибо, - он неторопливым жестом положил палаш рядом с собой и протянул руку к девушке.
Та поспешно взялась за протянутую ладонь обеими руками и приложилась лбом к ней, прикрыв глаза. Затем осторожно положила её к оружию и резко выпрямилась, чтоб щёлкнуть каблуками. Из-за того, что она была столь близко к лежащей фигуре монарха, присутствующие снова взялись разглядывать клинок. И ещё никто, конечно, не мог предположить, что именно этим оружием во время Второй Инститории окажется заколот лидер реваншистов-антиклерикалов за сходный эпизод, детали которого пришлось уточнять столь тщательно – и Райнхард после ещё вспомнит этот разговор, разливая вино по бокалам после поединка. А сейчас он просто блеснёт роскошной улыбкой и вальяжно обратится к Меклингеру с указанием предоставить данные о вооружённых бандформированиях лично командору ордена Белой Лилии, Катерозе фон Кройцер, но через Оберштайна, так как она ещё нужна ему в качестве врача, и попросит унести себя снова в кабинет собственного замка.
Но почти сразу, пока дверь ещё не закрылась наглухо, произошло кое-что, не предвиденное пока никем. Райнхард не сразу понял, что с ним случилось, и пришёл в себя только после того, как окончательно выдохся от крика. Кричать же пришлось с такой силой, что звенел потолок, и окружающие всерьёз могли опасаться оглохнуть. За эти несколько секунд у дверей успели оказаться одновременно Миттенмайер, Оберштайн и Биттенфельд, преградив путь остальному штабу, и лучше всех наблюдать дальнейшее довелось им.
- Всё, папа, всё, это уже прошло, - с участливой интонацией взрослого родного брата говорил принц, перебирая руками волосы отца. – Теперь можно отдохнуть, не беспокойся.
- Катерозе, - тяжело дыша, как после затяжного бега, проговорил Император совершенно спокойным тоном, вежливо кивнув сыну, - а сколько у меня на спине разрезов-то, получается, самых глубоких?
- Семь, - чуть упавшим голосом отвечала молодая герцогиня, шурша обертками от использованных шприцов. – Тех, которые сквозь всю толщу мышц, до кости сделаны.
- Ага, Кирхайс, Кемп, Ренненкампф, Фаренхайт, Штайнмец, Лютц, Ройенталь, как раз семеро и есть, - задумчиво проронил Райнхард. – Ну, нынче они все уже у архангела Михаила в обойме, значит, спина не зря болит тогда. Порядок.
- Ммм, Вам тогда виднее, Ваше величество, - совсем тихо ответила девушка, заканчивая манипуляции с датчиком на предплечье венценосца. – Возможно, одна из ран закрылась, оттого и такой резкий болевой импульс. Ещё хорошо, что без остановки сердца обошлось на этот раз, я же говорила, что нагрузка опасна.
- Ладно, дома проверишь. Двигаем, - холодно обронил Райнхард, укладывая голову на подушку и закрывая глаза. – Я не имею права бросать своих нигде, - уже почти прошептал он и затих.
- На сегодня и впрямь хватит, - рассудительно заметил принц совсем тихим голосом. – И так Экселленцу работы на полночи, не меньше.
Рабочая обстановка на совещании восстановилась далеко не сразу после того, как Император покинул его. Проще говоря, все молчали довольно долго – каждый на свой лад. Ещё никто не знал, что именно напишет о только что произошедшем нынче и много лет спустя – и тот факт, что Биттенфельд возьмётся за мемуары с этого дня, станет известен только после его смерти. В них не будет обнаружено ни одной злобной эскапады по адресу Оберштайна – как будто все они совершенно не стоили на деле его внимания. Самое красочное и эмоциональное сообщение оставит потомкам Мюллер – не забыв описать реакцию каждого на эпизод с криком раненого монарха. Ничего не напишет об этом только Меклингер, в его записках нет таких упоминаний. Как, впрочем, не пояснено, откуда был взят имущественный эквивалент каждого пожалованного титула – из ассоциации владений мятежных аристократов, жители которых пожелали стать подданными ещё не коронованного Райнхарда фон Лоэнграмма. Сам он не принимал активного участия в жизни этих владений – попросту забыл о них в пылу войны и оставил на попечение своего тогдашнего, да и нынешнего советника, Пауля фон Оберштайна. Но штаб сразу оценил, что командор подарил каждому то, что принадлежало ему лично, хотя делать это был вовсе не обязан. Фактически для жителей тех территорий, однажды сделавших свой выбор, так ничего и не изменилось, хотя формально их статус стал иным, о чём впервые всерьёз вспомнят только через двести лет. Решение Императора было отмечено на деле лишь теми, кто принадлежал к силам, не воспринимавшим его существование позитивно – и вынужденных теперь резко убавить свои амбиции в эту сторону. Таким образом, династия Лоэнграммов окончательно стала сама собой – а не причудливым новообразованием, пышно расцветшим и подававшим все признаки того, что это ненадолго. И даже реваншистская авантюра под лозунгом «деды воевали» не смогла привлечь нужное количество сторонников для того, чтоб подвергнуть сомнению легитимность династии – хотя лидеры всерьёз полагали, что смогут сделать это. Однако подобные люди всегда слишком всерьёз воспринимают собственное мнение и полагают, что население обязано разделять его – а когда обнаруживают обратное, впадают в ярость и устраивают акции устрашения и насилия. С этим испытанием молодая династия справилась с честью – и выиграла стратегически уже сейчас. Первая же Инститория глянула только через пять лет, за десять лет до авантюры реваншистов. Чета Лоэнграммов будет ждать второго сына – и вновь будет вынуждена испытать немало …
Вымотавшись от болевого удара страшной силы, Райнхард почти не сознавал того, что с ним происходило. Едва успев понять, что само это явление означало то, что он успел в очередной раз победить, хотя бы внешне и не очень заметно, возможности даже передохнуть так и не представилось. Терять сознание было опасно – риск не вернуться был ещё слишком велик, но и оставаться в реальности почти не получалось. Реальность сначала отдалилась в невнятный шум, в котором было ничего не разобрать – это хандрила голова, наполучавшая в плену неизвестно сколько сотрясений мозга – а затем ещё и взялась рябить перед глазами серыми всполохами. Если бы хотя бы спина не болела столь сильно, это ещё можно было бы терпеть. Но жар, кажется, не оставлял попыток прорваться сквозь все барьеры из препаратов, и угрожал доконать полностью. Даже сознавать, что цел и свои рядом, стоило серьёзных усилий. Реальность уменьшилась до руки Катерозе, которую раненый продолжал сжимать – её наличие ещё позволяло ему ощущать, что жив. Райнхард уже не сознавал, что по прибытии в кабинет в своём замке его уложили в постель, освободив от мундира, который он упорно не желал снимать, упрямо веря в то, что сможет поправиться, не укладываясь на простыни – так измучили его давние приключения, заставив умереть пять лет назад. Не ощущал он и возни с перевязками на спине – только еле уяснил себе, что на время рука Катерозе сменилась ладонями сына, которого он не мог уже видеть, мозг отказывался расширять зону видимости, сузив её до одного направления, к руке, которой он продолжал хвататься за реальность. Ни думать, ни тем более разговаривать он уже не мог – всё его существо сконцентрировалось на попытке удержаться рукой за жизнь, да так там и осталось. Хотя всякий раз, когда он пытался что-то сообщить вовне – этого было немного, жажда каждые несколько часов делала своё дело – его глаза вполне ясно смотрели в сторону Катерозе, которая понимала его даже без тех слов, что должны были быть сложены хотя бы в уме, но и этого не происходило в обессиленном от контроля за всем сознании, уже не контролирующем сейчас ничего. Остальным казалось, что Райнхард может говорить ей что-то молча, – а сама девушка не желала сообщать им, что даже на это он сейчас не способен. Ничего не говорил никому и Йозеф Экселленц, на этот раз никуда не отходивший – даже в кресло на краткий сон, он также прекрасно понял, что означает эта безобидная как будто неподвижность Императора. После молодой кардинал сменял принца, когда тот отправлялся в покои Императрицы, чтоб продолжать там делать вид, что всё в порядке, «просто у отца слишком много работы в этот раз». Та, страдая от всех сложностей беременности на последних неделях срока, не давала себе труда проверить, что на деле происходит в кабинете супруга, и даже отсутствие там Миттенмайера и Оберштайна, не характерное для рабочих совещаний, заметить не смогла. Так прошло двое пустых и муторных суток, полных тяжёлого ожидания – для тех, кто был рядом, и не содержащих ничего, кроме боли – для самого венценосца.
Однажды ужасная пелена, застилавшая всё вокруг тёмными пятнами, схлынула – и Райнхард инстинктивно вдохнул поглубже, ощущая себя, как обессилевший пловец, уже смирившийся с участью утопающего, и в этот момент выкинутый волной на берег. Он попытался вытянуть перед собой вторую руку, чтоб зацепиться за происходящее, но она в итоге безвольно упала. Однако незамеченной эта попытка не осталась, и в следующий миг родной голос зазвенел совсем рядом:
- Папа, тебе лучше? Не бойся, мать и сестра в порядке, я только что от них.
Говорить ещё сил не было, но на то, чтоб мигнуть ресницами, они уже нашлись. Получилось даже раскрыть глаза пошире – оказывается, они были полуприкрыты… Всё верно, Катерозе и Йозеф, оба рады несказанно, хоть и выглядят замученными слегка. Как странно, уже не в первый раз обязан этой молодёжи тем, что выжил – сказал бы мне кто в их возрасте, что спасать меня станут те, о ком я даже и не думал тогда – послал бы к чёрту такого провидца, ага. Ничего-то я им хорошего не сделал – кроме того, что жил, как считал нужным. У них, правда, на сей счёт своё мнение – даже не рискну уточнять детально, какое. Эх, спасибо вам, ребята, что снова вытащили – как всегда, я рискнул и переоценил свои возможности, но, кажется, победить удалось. Наверное, они из того же теста, раз Бог прислал мне именно их. Разве я виноват, что нужно сделать столь много, а сил то и дело не хватает?
Дальше была по-домашнему весёлая и деловитая возня с измученным телом, сопровождаемая приветливым и приятным щебетанием, которое служило источником последних новостей и новых сил для жизни. Как выяснилось позже, сын не наблюдал это, свернувшись калачиком в отцовском кресле и крепко уснув там – как только Лоэнграмм-младший понял, что опасность миновала, так сразу позволил себе отдыхать. В отличие от отца, всю жизнь делавшего это случайно и урывками, Александр Зигфид запомнится современникам тем, что умело дозировал нагрузки и отдых, никогда не доводя себя до полного изнеможения. Того же он требовал и от приближённых, вызывая тем их искреннюю любовь, и животную ненависть – у врагов династии. Именно во времена правления второго Лоэнграмма высказывание Яна Вэньли чуть подправят, оставив в виде: «Лоэнграммы слишком хороши, этим и отвратительны для республиканцев». Именно тогда сообщества сторонников республиканских идей окончательно оформятся в религиозные секты тоталитарного образца и снова введут практику человеческих жертвоприношений.
Сейчас же Райнхард не мог ещё почти ничего, кроме как улыбаться взглядом в ответ собеседникам – но этого было им вполне достаточно, чтоб с воодушевлением продолжать возиться с ним и ухаживать. Он же валялся в постели, вымытый и натёртый какими-то снадобьями с запахом росистого утра, успев уже наесться шедевров кулинарного искусства с кухни ордена Белой Лилии, и слушал радостную болтовню командоров ордена, которая приятно отвлекала от нудных болей, сделавших существование невыносимым – узнать, что раны взялись закрываться, и две уже почти сделали это, было очень приятно. Ему рассказывали весёлые байки, пели орденские песни, сложенные ладно и с серьёзной претензией, а после Йозеф снова устроил двухчасовой скрипичный концерт для обожаемого сюзерена, пока тот нежился в объятиях Катерозе, стараясь отвлечься от недомогания. День прошёл в какой-то сказочно приятной и бесшабашной атмосфере, заставившей Райнхарда помолодеть лет на пятнадцать и забыть обо всём. Вечером получилось улыбнуться уже по-настоящему – и унесло куда-то снова в солнечный день на горном озере, где его ждала жена, неспешно прогуливаясь среди зарослей цветущих белых лилий… Императору Галактики, спящему на руках соратников восемнадцати и двадцати трёх лет, было тридцать – а улыбка поселилась на его лице почти до утра. На этот раз он снова не чувствовал ни уколов, ни перевязок – но потому, что во сне ему было хорошо, состояние, к которому он так ещё не и привык к своим годам. Ему стоило огромных усилий разрешить себе радоваться жизни пять лет назад, чего он себе не позволял с детства, как лишился родной сестры, и о чём совсем забыл после гибели Кирхайса. Это спасло ему жизнь, но привычка не выработалась по сию пору.
На следующий день хоть и с трудом, но получалось разговаривать – и этому уже хотелось обрадоваться, как ребёнок радуется яркому цветку. Но говорить и думать о делах не получалось – и даже навестившие Оберштайн и Миттенмайер уклонились от того, чтоб говорить что-то серьёзное. Райнхард же не стал их ни о чём расспрашивать – такого озорства он не позволял себе с самой коронации, да и задолго до неё тоже. День поначалу был ясным и свежим – но после обеда солнце поблекло, отчего стало как-то тягостно. Узнай Райнхард, что просто собиралась гроза, он, наверное, обрадовался бы. Но говорить получалось с трудом, и он не стал спрашивать о грустной перемене, тем более, что ему казалось, что он слишком обременяет своих соратников и не даёт им отдыхать. Конечно, на деле это было весьма сомнительно – те были счастливы помочь чем угодно и вряд ли были бы довольны, узнав такое. Но император был на деле скромным и застенчивым юношей – без серьёзных комплексов, но очень тактичным, и эта его настоящая, мало кому ведомая натура сейчас одержала верх. Его можно было легко застать врасплох – если знать, как, и какие распоряжения ему не придёт в голову даже отдавать без специальных на то обстоятельств, хотя любой другой на его месте отдал бы их не задумываясь. Именно это в тот день и произошло – и тот, кому удалось совершить это с явной целью нанести тяжелейший удар раненому, прекрасно знал, что делал. Потому что знал слишком многое о настоящей натуре Райнхарда и знал, что охрана просто пропустит к нему без особых колебаний – ведь никаких ограничений командир на это не вводил. Он до того дня и помыслить всерьёз не мог, что следовало бы вводить подобные ограничения для родной сестры, у Катерозе и Йозефа не хватало на то полномочий, а Кисслинг искренне полагал, что её визит послужит во благо. Аннерозе Грюнвальд сумела доказать обратное не только ему.
Кронпринцесса вошла практически неслышно и остановилась, не подходя вплотную, этак в полутора метрах от постели. Йозеф, правда, сразу почувствовал опасность спиной – он как раз возился со шторами и дверью на балкон, и с чутьём бывалого воина скрыл среди них своё место дислокации, заняв позицию, с которой просматривалось полностью направление к дивану, и прыжок можно было бы совершить без лишних трудностей. Катерозе же была слишком занята, чтоб слышать шорохи длинных платьев – названный брат держался за её предплечья своими и что-то пытался сказать. Не пришлось.
- Какая чудесная идиллия, - раздался ядовитый голос злобной фурии, эффект от которого превосходил удар грома. – Стало быть, мне скоро придётся ждать племянника. Интересно, каким он будет – полголовы рыжая, видать, а полголовы золотая, - и гостья ехидно расхохоталась, очень довольная своей шуткой.
Райнхард побледнел, как свежий снег, медленно оборачиваясь на голос, да так и застыл с выражением леденящего ужаса на лице – это движение было непродуманным и причинило слишком сильную боль в спине, чтоб можно было пытаться сказать что-либо. Но он смог ощутить тихое и быстрое пожатие пальцев Катерозе и услышать непроизнесённую вслух реплику : «Молчи, ты слишком болен, я разберусь». Юная герцогиня резко обернулась на голос вошедшей, блеснув на ту взглядом, не обещавшим ничего хорошего:
- Вы ошиблись, принцесса, у этого ребёнка будут чёрные волосы, но разные глаза – один карий, другой голубой, - процедила она с ничуть не меньшей дозой яда, ослепительно улыбаясь. – И рост повыше Вашего брата, так что Вашим племянником ему не быть, как не фантазируйте. А тот, у кого глаза совсем синие и волосы почти красные, уже рождён – вот только не рассчитывайте, что сможете влюбить его в себя, хорошо? Кроме того, планируется ещё парочка – так что подсуетитесь там с невестами для них, пожалуйста.
Аннерозе даже глаза прикрыла на пару секунд от удара, столь не ожидала она контратаки с такой стороны… Райнхард тем временем овладел собой, полыхнул грозовой молнией в глазах и произнёс хоть и с большим трудом, но резко, как будто выплёвывая слова:
- Ты явилась сюда говорить гадости, Аннерозе? Тогда тебе тут нечего делать.
- Отчего ж так? – надменно улыбаясь, поспешила продолжить нападение та. – Разве я не могу полюбопытствовать, с каких это пор мой брат обзаводится фаворитками, приключения с которыми едва не стоят ему жизни? Кажется, тебя разделали те, кто служил под началом родного отца этой дамы, верно? Я вижу, забава у них удалась на славу, поздравляю.
Райнхард вскрикнул, как от удара электрохлыста – в сущности, именно это он и ощутил. Ещё не понимая, что так было задумано изначально, а вовсе не как результат феерической женской дурости, которой он был склонен приписать происходящее. Но прежде, чем он смог сложить в уме хоть какое-то подобие ответа, боль ослабла, а родной голос названной сестры уже блокировал следующий удар ровным тоном кошки, пригревшейся на солнцепёке:
- Принцесса, Вы склонны выбирать что – классическую пощёчину или удар каблуком? Сообщите, пока на Вас мешок этого не высыпался – с детства не люблю садистов, знаете ли.
- И по какому праву вы мне это говорите, герцогиня? – жеманно растягивая слова, прошипела Аннерозе. – Вы же у нас…
- По праву той, что всю жизнь спала, с кем хочет, а не одалиской работала! – прогремела фон Кройцер, плавно появляясь перед фигурой гостьи во весь рост, уложив ладони себе на талию. – А ещё мы твоего Фридриха вертели, как хотели из Изерлонского коридора, даром, что он на троне сидел! Так что прикуси язык, кукла кисейная, пока я тебя за дверь не выставила. Гольденбаумская империя была обречена, сколько ты там юбками бы не вертела, а в Союзе бы с тобой разговаривать никто не стал – принимала бы ты каждую ночь по две роты голодных мужиков, через восемь месяцев бы сдохла с голоду на помойке. Там, знаешь ли, Кирхайсов не водится, некому плакаться, учти.
Аннерозе заметно задрожала, но силы на ответ у неё нашлись.
- Я тоже всю жизнь спала, с кем хочу, если что! – свирепо прошипела она в лицо врагу. – Конечно, не ваш Союз нерушимый, люди были такие, что на тебя и не взглянули бы даже, не то, что мой малец вечно злой и голодный, постоянно лезущий куда не надо…
Катерозе тем временем сделала три громких церемониальных хлопка ладонями, заставив её замолчать.
- Браво, браво, милочка, так в анналы и запишем – спала, с кем хочешь, героиня ты наша, никто, правда, сына тебе не заделал, побрезговали серьёзные дяди, - всё выглядело так, будто миледи искренне веселилась, потешаясь над услышанным. – А отчего бы тебе не рассказать в таком случае, в каких отношениях ты была с герцогом Брауншвейгом, что после твоего старика метил на трон, а Союзу на съедение кинул твоего мальца, чтоб не мешал вам кувыркаться? Ты ведь так была расстроена, что беднягу заколбасили, что напялила траур раньше, чем успели выстрелить по косвенному виновнику его смерти, как известно. Ещё бы нет – парень честно замутил Липштадский заговор и даже ничего против не имел, чтоб ты Кирхайсом дальше прикрывалась! Он-то знал, что тому тихоне можно не давать, якобы горюя по убитому брату.
Аннерозе застыла с открытым ртом, а Райнхард сумел простонать, приподнявшись на локте:
- Это что, так и было? Отвечайте мне обе!
Повисла крохотная пауза – кронпринцесса ловила ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, юная герцогиня скалилась милой улыбкой волчицы, император скрипел зубами от боли, понимая, что само наличие паузы уже означает, что услышанное – правда. Орден Белой Лилии переманил себе на службу обслугу предводителя мятежного лагеря аристократов, разумеется, после гибели господина они оказались не у дел и охотно поделились при случае известной им информацией. Герцог не особо интересовался своей семьёй, живя отдельно, охотно оказывал покровительство молодому Райнхарду, хотя и воспринимал его всегда как странное недоразумение, с котором приходится мириться, и даже был не чужд идее отдать за него одну из своих дочерей. Не будь у молодого Лоэнграмма цели захватить трон, мстя за поруганную честь сестры, да не случись победы при Амлицтере, сделавшей его по праву национальным героем – не случилось бы Вестерленда, возможно. Но тогда бы так или иначе Райнхард и Кирхайс погибли бы, перемолотые войной с Союзом вкупе с интригами Лихтенладе, вздумавшим выхватить трон их руками, они и так уже погибали вместе – просто одного успел всё же спасти Оберштайн, сам чудом не погибший вместо Кирхайса. Оберштайна и правда никто не учёл, того, кто спасёт будущего императора ещё не раз, а Райнхард просто никогда не был злобным по натуре, даже если и намеренно демонстрировал клыки, оттого и не побрезговал просителем. Всё это было понятно вполне, тем более сейчас – но ведь не будь правдой то, что довелось услышать, стычки, что произошла только что, не случилось бы вообще. Итак, позвонить именно тогда, когда он невменяем от горя, и выключить связь на нужном месте – это был действительно сознательный жест, Оберштайн был прав, хотя ни разу не сказал этого Райнхарду в глаза, тот слышал это, когда тот вполголоса обронил это себе. Только Оберштайн был в те дни слишком великодушен к несчастному командующему, чтоб добивать того подсказкой, что этот жест намеренно толкал его к суициду. Тот подспудно и сам это чувствовал, жжение, которое раздалось внутри, когда экран погас, было очень конкретного толка… Именно его подобие сейчас Райнхард и ощутил, услышав слова той, что столько лет считалась его сестрой, будучи роднёй по крови. Он потребовал объяснений только потому, что того требовал сейчас статус венценосца – на деле он услышал вполне достаточно, а права горевать открыто у него не было.
Тишина была нарушена не одной из противниц, а шорохом штор и нарочито гулкими шагами кардинала, вышедшего оттуда в сияющей золотом епитрахили и с массивным напрестольным крестом на груди. Сейчас Экселленц выглядел посолидней многих сильных мира сего, которых довелось встречать Аннерозе, да и ледяной взгляд в сочетании со ставшими резкими под светом окна фамильными чертами Гольденбаумов стоили дороже всех армий Рейха, которые бывали у него до того, как некто Лоэнграмм дослужился до адмирала… Она могла оценить это зрелище в полной мере, и замерла от ужаса, толком не понимая ещё, что именно видит – но понимая, что это вызвано из мироздания её неосторожным желанием уколоть брата ловкой выдумкой в стиле придворных интриг старого Рейха. Как назло, крест блеснул яркой искрой на грани, и от её сияния пришлось дёрнуться, как от внезапного укола. Аннерозе ощутила такую досаду, что до крови закусила губу – она собиралась насладиться приятной сценой унижения Райнхарда и заставить его оправдываться, как в детстве, а вовсе не держать ответ за собственные похождения в молодости. Убежать от сильной соперницы – куда ни шло, но драпать от священника – несмываемый позор для кого угодно.
- Герцогиня фон Кройцер, давайте не будем вынуждать кронпринцессу рассказывать о её приключениях в правом крыле Сан-Суси и о персиках, которые попали в синий кабинет, хорошо? И без того розовое платье было ими сильно подпорчено, помнится, да так, что герцогу пришлось послать за новым, - учтивым великосветским тоном ронял слова Экселленц, приближаясь, как страшный посланец неба. – Чужие дети – такие порой невыносимые, верно, госпожа Аннерозе? Даже хуже намного, чем тот, кого самой нянчить приходилось – то подслушивают под мебелью, то кидаются кубками с вином – ужасная история, короче…
Аннерозе побелела, как свежая известняковая порода при обвале, задрожала мелкой дрожью и визгливо вскрикнула, прикрывая ладонями лицо:
- Вы не можете знать этого, кто бы Вы не были! Этот мелкий Гольденбаум был сущая дрянь, как здорово, что он сгинул наконец-то, сбежав к чёрту! Вам какое дело до тех вечеров, не подскажете?!
Экселленц улыбнулся столь очаровательно, что засияло поистине всё вокруг, и вежливо кивнул головой:
- Вы совершенно правы, сударыня, мелкий Гольденбаум был та ещё дрянь, просто чудовище такое кошмарное, ага. Именно он мне и поведал все эти подробности, даже видеозапись подарил, да. Вам дать копию на память? – он подмигнул с такой милой миной, что кронпринцесса пошла радужными пятнами.
- Вы чудовище! – в ужасе прошептала она, сделав шаг назад.
- Что Вы, милая, я просто веду себя согласно тем правилам, которые Вы установили для себя, - радушно развёл руками кардинал, продолжая улыбаться, и толкнул локтём Катерозе. – Займись раненым, ему очень скверно от того, что происходит. Коль скоро Вы, о несравненная Грюнвальд, полагаете возможным мучить человека просто так, то отчего же правда о Вас Вам так неприятна? – добавил он снова столь же радушно. – Возможно, потому, что Вы привыкли только издеваться над людьми, а любить их вовсе не научены?
- Вы не должны были вовсе появляться и жить в этом мире! – глухим голосом взвизгнула Аннерозе. – Вы все, все – Вы просто недоразумение какое-то! Вас всех, всех нужно устранить, прикончить, убрать! – почти задыхаясь, вещала она вполголоса, захлёбываясь от злобы.
- Я тоже в списке? – ледяным тоном уронил вдруг Райнхард, судорожно цепляясь за плечи прильнувшей к нему Катерозе, молча умолявшей его не волноваться. – Надеюсь, первым номером там, а?
- Ты… пожалеешь, что дал титул этой прохиндейке! – прорычала кронпринцесса с интонацией бешеного зверя, и кинулась прочь из кабинета.
- Сатана за службу платит черепками, - нарочито вежливо крикнул ей вслед Экселленц. – Не забывайте об этом, пожалуйста.
- Это опасно? – насторожившись, спросила Катерозе у Йозефа, осторожно поглаживая по волосам венценосца, поникшего головой ей на грудь и прикрывшего глаза от грусти.
- Не более, чем всегда, - спокойно пожал плечами кардинал, поворачиваясь к ним. – Истерика от креста и невозможности осуществить каприз – к вечеру успокоится и станет делать вид, что инцидента не было в природе ни разу. Прости меня, Лоэнграмм, если можешь, но мне пришлось окоротить её, чтоб не было хуже.
- Проехали, - тяжело выдохнул Райнхард. – Спасибо, что прикрыли.
- Ставь кофе, Йозеф, - тихо попросила Катерозе. – Или тебе чаю сейчас, Райнхард?
- И мяса с хлебом, - едва слышно проронил тот, проваливаясь в тихую дрёму. – И концерт Вивальди после тоже, пожалуйста.