Баба Дуся
- Тань…ка - а, - разносило эхо. Оно бежало за небольшой лесок, начинающийся после огромной поляны, усыпанной цветами и лопухами, где ромашки, как накрахмаленные белые маленькие облака, легко кружились стайками, приветливо заглядывая в глаза каждому прохожему. Свежий ветерок покачивал их, словно убаюкивая озорство. Слегка распушив свои лепестки. Цветы легко наклонялись, будто в приветствии. Вот и сейчас, они старались понравиться девушке, бродившей среди этого великолепия природы.
Татьяна, девица шестнадцати лет с длинными волосами пшеничного цвета, приглаженными и собранными резинкой в тугой узел, стояла с букетом ромашек, наклонив голову набок, что-то сосредоточенно разглядывая в них. Огромные глаза, полыхавшие синевой, застыли, как две звёздочки, прикрытые тёмной вуалью густых ресниц. Тоненькую фигурку облегало лёгкое ситцевое платьице в редко разбросанный мелкий синий цветочек, сливающийся с её глазами. Девушка слегка обернулась, услышав своё имя.
- Тань, ну, сколько тебя можно звать? – укоризненно выпалила Лена, подходя к ней вплотную. - Опять ты сюда пришла? Я всюду тебя искала, а потом поняла, что ты здесь, ну что ты себя изводишь?! Разве ты виновата в том, что случилось? – воскликнула подруга, беспокойно заглядывая ей в глаза.
– Ты приехала?! – выдохнула Таня, обнимая свою закадычную подружку.
Бойкая и озорная Лена, открытая и немного бесшабашная, находившаяся в том возрасте, когда хочется казаться взрослой, оставалась подростком, хотя ей тоже исполнилось шестнадцать лет. Она их просто не замечала. До недавнего времени Ленка одевалась, как мальчишка: носила брюки, а сверху неизменную рубашку на выпуск или широкую футболку.
Дружили девчата с первого класса, дополняя друг друга разностью характеров. Иногда, в разговоре с подругой, Лена вспыхивала от несогласия, но та нежность, которую она испытывала к Тане, всегда примиряла их. Но в школе Лена не давала спуску Таниным обидчикам. Её непримиримость граничила с какой-то неудержимой злостью. Одноклассница вставала на защиту подруги, даже когда чувствовала с её стороны неправоту. Но оставаясь наедине, они с жаром выясняли отношения. Их крепкая дружба строилась на доверии. И как бы девчата ни спорили, всегда приходили к соглашению. Таня с благодарностью обнимала Лену за её верность и преданность, за безрассудное заступничество, неизменно произнося: - «Коль любовь залезла в душу, то почаще сердцем слушай, ведь за друга в ухо дать, это просто благодать». Обе смеялись, понимая грани своим поступкам.
Подруги жили в одном дворе, учились в одном классе в небольшом волжском городке. Они любили на лето уезжать к Таниной бабушке в деревню в нижегородскую губернию. Уже четвёртое лето подружки гостили у бабушки Дуси, удивительной и не похожей ни на кого.
Маленькая деревенька, в которой жила бабулька, преображалась и разрасталась на глазах от предприимчивых людей, вдруг осознавших, что иметь свою землю, а на ней свить гнёздышко, это не просто престижно, это надёжно для любых жизненных поворотов. Вот и преобразилась деревенька от новых высотных да добротных строений, принарядившись лучше прежнего. Обеспеченные дяди и грязь пригладили гравием, проложив дороги до главной магистрали и до соседней деревни, жившей всегда зажиточно. То ли люди там другие были, то ли оттого, что рядом находился колхоз «Правда», дававший какую никакую работу, жили в этой Лосинке всегда лучше окружающих колхозов. «В Лосинке любят новинки, как задушевные пластинки, не стесняются, внедряют, и жизнь определяют», – с гордостью выпячивали свой лозунг колхозники. Но время и этот жизненный уклад изменило, и Лосинку, как и деревню Славянка, также осваивали предприимчивые люди, заботясь на приволье о своём здоровье на фоне развалившихся колхозов. А если новоявленные поселенцы и сад возводили да огородом умели пользоваться, сколько радости доставляли старикам: заброшенные поля жгли их неравнодушные души, солёными слезами вымывая надежду на восстановление справедливой укладной жизни, к которой они привыкли. Нельзя, чтобы земля была заброшенной. «На родной земле овощи вырастут для помощи, а на чужой – и вода не освежит года» - поговаривали старики, радостно прищуриваясь от закипающей жизни в погибающих деревнях.
В деревне у бабы Дуси, дворов двадцать осталось «живучих» с ещё копошащимися старухами и стариками. Многие дома раскупили под дачи приезжие люди с близлежащих городов, некоторые дома занимали выросшие дети, вернувшиеся к родным гнёздам. Так что летом в деревне у бабы Дуси, в её родной Славянке, набиралось много народа. А самое главное, молодежь приезжала из запылённых городов отдохнуть, подышать воздухом, молочка попить да рыбку поудить, так сказать, очиститься от городского дыма и гари. Уставала, видимо, молодежь от городской суеты, и что-то в них здесь, на природе, открывалось иное, незнакомое для них самих – чувство покоя, надёжности и какой-то защищённости. Видно просыпалась генетическая память, возбуждавшая тягу к земле и природе, заложенную предками. Да и дружба по симпатиям завязывалась крепкая да влекущая. А может, были приветливыми местные жители? Бабульки всегда угостят и молочком, и пирожком побалуют. Кто теперь угадает истинную причину. Но молодёжи, приехавшей погостить к друзьям, не привычно было видеть улыбающихся незнакомых людей, расспрашивающих обо всём на свете. Странно, что стариков интересовало всё: их родители, школа, увлечения. Открытые и одухотворённые лица с искренними горящими глазами не могли оставить равнодушными и гостей. Беседа лилась просто и открыто, и молодые люди, сами того не замечая, рассказывали о самом сокровенном местным бабулькам и дедам, бородатым, с сердитыми глазами, в которых нет-нет да и промелькнёт лукавинка. И так хорошо становилось на душе, будто попал к давно ожидавшим тебя родственникам, добродушным и гостеприимным. Восстанавливалась невидимая связь поколений, такая обоюдно-важная и необходимая. Недаром говорят: держись за ниточку родства, избежишь баловства. Вот и держалась молодёжь за основу основ – за старожилов родной земли, за добродетельную мудрость, открывающую, питающую и озаряющую. И эта аура доброты окутывала всё пространство, вливаясь чудесными превращениями в души приехавшей молодёжи.
Особенно хорошо становилось вечерами. Сама деревенька напоминала огромный цветник, окружённый живописным густым лесом и лугами да извилистой не глубокой речушкой в зарослях ив. Старички старались на славу, будто соревнуясь с природой: у каждого дома разбит палисадник, в котором колдовали бабульки-толстушки, добродушные и подвижные, выращивая яркие гладиолусы, пионы, розы, и только у бабы Дуси росли садовые ромашки – три огромных аккуратных куста с большущими белыми головками, заглядывая прохожим солнечными глазами в самую душу. Баба Дуся очень любила ромашки, ухаживала за ними и гордилась, что ни у кого в деревне их не произрастало.
Когда первый год Лена с Таней отдыхали у неё, кто-то оборвал все цветы, да так грубо – вырвали с корнем самые крупные, а оставшимся цветам измяли стебли. Грешили за поступок на приезжих, да кто видел, тот молчал. И слухи, как навозные мухи, ползли от одного двора к другому. Местные-то все знали, как дорожит своими цветами бабулька. Баба Дуся долго молчала, стояла над цветами, будто над мёртвым человеком. Очнувшись, старушка оборвала погибшие стебли, удобрила корни, полила каким-то настоем, а вечером, когда все дела переделала (а она до сих пор держала корову), вынесла табурет в палисадник и сидела каменным изваянием до самых сумерек. Только видно было, как подрагивают её веки, выпуская непрошеную слезу. Так продолжалось две недели. Лена с Таней тогда не на шутку перепугались за её состояние души: думали с ума сходит бабулечка. Решили помочь ей в дежурстве возле цветов, но бабушка никого к кустам не подпускала.
Баба Дуся напоминала статуэтку, заметно отличаясь от местных старушек: небольшого росточка, сухонькая, подвижная и аккуратная, она вызывала в каждом прохожем добрую улыбку. Милое приветливое лицо освещали добрые и ясные глаза. Наверное, в молодости, она была очень красивой. И эта внутренняя красота сохранилась в ней до сегодняшних дней. Её хотелось защитить, помочь в любом деле, да просто побыть рядом с этим удивительным излучателем теплоты и красоты.
Вернулся с войны её любимый Данил весь израненный, прожили они семь счастливых годочков, пролетели они, как миг единый. Когда любо каждое слово, каждый поворот головы, и даже недостатки считаются достоинствами, то летит время быстрее птицы, роняя яркие мгновения для памяти. Вот памятью и жила теперь баба Дуся. Сколько она девчатам про него историй пересказала, не сосчитать: то про то, каким он был знатным гармонистом, то про его проворные руки, извлекающие такие мелодии, что всё плохое уже ничего не значило. То про Танину маму, Ольгу Петровну, родившуюся ещё при живом отце, за год до его смерти, выросшую в этой деревне и уехавшую в город. «Что-то жизнь у неё никак не складывалась в лад», - так говорила баба Дуся про свою дочь, вздыхая и вытирая украдкой непрошеную слезу.
А Ольга Петровна родила свою дочь Таню уже под сорок лет, когда и сама-то перестала ждать ребеночка. Баба Дуся уже не надеялась дождаться внучат, и поэтому очень трепетно относилась к своей внучке. Все говорили, что Таня – вылитая баба Дуся в молодости.
Проработала баба Дуся всю жизнь дояркой в колхозе «Правда». Натруженные руки, маленькие, но сильные, не ведали устали и покоя. Таня любила наблюдать за бабушкиными руками, когда та стряпала пироги: руки летали, словно ласточки, виртуозно и быстро закручивая начинку в пирог. Сухими и тёплыми ладошками, слегка шершавыми, она гладила внучке лоб перед сном, будто снимала все печали и тревоги. Таня засыпала мгновенно, как от волшебства, сохраняя на себе чудодейственное прикосновение бабушки-волшебницы. Никогда не отказывало это волшебство: в любую тревожную минуту, стоило бабе Дусе погладить по голове, провести по волосам внучки, и у непоседы всё становилось на место. Недаром говорят, что внуки, это любимые дети бабушек и дедушек. Способность стариков проникать мудростью в озорство, отбрасывая уже ненужные амбиции (мешающие взрослому человеку быть простым и искренним, и понимать, и согревать), напитывают внуков великой родовой силой и единением.
От любимого мужа Данила осталась гармонь, баба Дуся хранила её, как зеницу ока, не разрешая подходить к ней никому. Она научилась извлекать из инструмента настоящие мелодии. Старушка играла всё подряд: все народные песни выучила, даже отрывки из оперетт, подслушанных по радио. Бабулька покупала пластинки с полюбившимися песнями, и крутила их на магнитофоне, оставшимся от дочери Ольги. Она вслушивалась в мелодию, пока та не проникала в её душу, брала гармонь, и пыталась извлечь из неё полюбившуюся песню. Долго у неё не получалось, но упорство – это главная черта характера неугомонной старушки. Ей много раз хотелось бросить гармонь, но перед глазами вставал любимый Данил, и память заставляла работать. Сколько песен выучила баба Дуся! Больше всего она любила вальсы. Играла старушка в основном для себя. После всех работ вынесет заветную гармошку во двор, сядет на табурет и наигрывает: на всю деревеньку звуки плачут и смеются. Бабулька отказывала своим сельчанам в просьбе поиграть на свадьбах или праздниках. Она любила находиться с гармонью наедине, гладя её, как живую. Сливаясь с гармошкой, она переносилась в тот мир, где жил её Данил. Вот с ним она и общалась через гармошку, никого не допуская в этот сокровенный мир воспоминаний.
Как-то после очередной дойки своей Красульки, села баба Дуся за инструмент, а играть не может – не слушаются простуженные суставы рук. От тяжелой работы доярки, суставы давно стали припухать, а вскоре и вовсе переставали слушаться. Но с Красулькой старушка расстаться не могла. Долгими вечерами бабулька растирала пальцы до боли, до слёз, делая травяные ванночки: ради памяти Данила и тёрла свои руки. И пока лечила суставы, «наигрывала» что-то без гармошки, постоянно перебирая в воздухе беспокойными пальцами. И только по великой Таниной просьбе, (девчата знали, что она не любит играть по заказу), баба Дуся наряжалась в своё выходное платье, сшитое лет тридцать назад, садилась на стул, бережно брала гармонь и выводила нежные певучие вальсы тихо и грустно. Положив голову на гармошку, она надолго затихала, и скупая слезинка выдавала, что эта чародейка до сих пор любит своего Данила.
С тех пор, как оборвали её любимые ромашки, сидела баба Дуся вечерами в палисаднике каменным изваянием, не откликаясь ни на какие просьбы. Она надевала кипенно-белый передник, и издали казалось, что ромашковый куст растёт. Сидела старушка до самых тёмных сумерек, пока все звёзды не вскарабкаются на небосклон. Поклонившись Небу, забирала табурет и уходила спать. Слышно было, как она ворочалась в своей постели, тихо охая и вздыхая. Лена с Таней много раз пытались поговорить с ней о погибших ромашках, убедить, чтобы не расстраивалась, а она не отвечала, будто дала обет молчания. По деревне «поползли» слухи, что бабка свихнулась. Видел это состояние старушки и похититель цветов, переживая за сердобольную бабушку, перед которой робел и затихал, как от наркоза.
Ромашки на следующий год зацвели снова, вылечив своими солнечными глазами душу хозяйке. Никто больше не трогал эти цветы, похожие на белые облака. Про бабу Дусю всегда говорили – странная. Не любила она сплетен, никого не осуждала, худого слова не говорила о человеке, и ненавязчиво добавляла своим девчаткам, неотрывно следящим за её речью.
– Нет, мои милые, плохих людей, жизнь не простая, вот они и озлобляются. Что проку-то кричать и ругаться, это только от бессилия. Да и доброту у нас порой так переиначат, что только диву даёшься сочинительскому воображению сельчан. А сердечку всегда тяжко от неверия да злобы. Озлобленному человеку и вовсе не просто: разрушает он злобой не только свою душу, а и близких ему людей. – Чуть вздохнув, и вытерев платком высохшие губы, посмотрела ясно в глаза девчонок, и, улыбнувшись своим мыслям, легко проговорила, – душевные запасы, мои касатки, тоже не бездонные, если добро и тепло не впускать в душу, чернота, как пропасть, проглотит её. Ох, и трудно потом извлекать душеньку из таких глубинных провалов. Покроется такая душа чёрной коркой недоверия или равнодушия, и глазам свет застит – не видит такой человек ни солнца, ни серёжек на берёзах, ни ясные глаза звёзд. И так горемыке становится одиноко, что своей злобой начинает рушить всё вокруг. Не понимает он ни радости, ни смеха. Недаром ведь к Богу обращаемся, просим простить и сберечь душу, самую большую человеческую драгоценность. Радость душевная, что твой лекарь: лечит и прощает, от беды защищает. Озлобленность и на стены дома влияет, и на цветы, да и на окна. Окна-то в таких домах неприветливые, не замечали?» – спросила баба Дуся, пытливо глядя на притихших девчат. Она с любовью обрывала сухие листочки на комнатных цветах, погладив каждый стебелёк, что-то им таинственно нашёптывая.
– Скажешь, бабушка, окна! Они что, живые?
– А вы вот позамечайте, позамечайте. И цветы на таких окнах неяркие, будто стесняются показывать, чем хозяева дышат. А ведь цветы, что люди, у каждого свой характер да норов. Это Берегини Матушки-Природы, соединительные мостики с божьей душенькой. Понюхает человек травку или цветочек, и закружится от сладости его головушка, слеза прокатится по щеке, глядишь и душа ожила, оживил запах память-то, и добро захотелось творить. Вот ведь какое предназначение у Матушки-Природы, а мы её… – она махнула рукой, промокая глаза кончиками головного платка, и опять светло заулыбалась. – А в окна-то позаглядывайте, разрешаю, надо уметь взращивать душу, чтобы могла всё видеть да замечать.
Лена с Таней, бегая по деревне, часто заглядывали в окна и, правда, у каждого свой вид: где приветливый и весёлый, а где – угрюмый. Расскажут бабе Дусе, а она спросит, где дом стоит, и подтвердит, что хозяин угрюмых окон был пропойца да драчун, вот худо и поселилось в доме и глядит тоскливыми окнами-глазницами.
– Дети-то как страдают от этого! – баба Дуся тяжело вздохнула. – У Витьки-то, у хозяина этих окон, и сынок пьёт. Эх, девчатки, как же надо душеньку беречь, чтобы радоваться каждому новому дню! Вы видели, как молоденькое дерево огораживают да привязывают к палочке. Видели? – девчата дружно кивнули, – ну вот, – после тяжёлого вздоха заговорила чародейка, – привязывают-то и огораживают, боясь, что ветер поломает или коровы с козами объедят. Так и маленький человек. Растёт он в своей семье да в обществе, и потчуют его неокрепшие чувства пьяной бранью да побоями, или разрушительную информацию общество навязывает: то курить разрешают, то пьянку в кино показывают. – Она махнула обречённо рукой, не соглашаясь с расстановкой этих дел, – прости Господи, все измены оправданы: сходятся, расходятся, всё можно! – бабулька замолчала, и сморщилась от досады и каких-то своих мыслей. Помолчав, она тихо заговорила, будто сама с собой, – конечно, душа-то сама выбрала родителей, знать ведала, какие уроки надо пройти. Ведь родителей всё равно любить надо, – бабушка посмотрела в окошко, разглядывая жизнь деревеньки, и, обернувшись к притихшим девочкам, заключила, – родителям бы тоже взрослеть надо, мудрость-то никому не повредит, а вот друзей надо выбирать по делам, а не по словам. Страну, конечно, надо любить, но всё взвешивать, и не брать за основу все глупости, – она вдруг разулыбалась светло и открыто, – что притихли? Думаете, что бабка свихнулась и несёт чепуху? Да я к тому говорю, что огораживать надо ребятёнка разумно, а подмога его – это семья и тот круг, что окружает малыша. Палочки-то должны быть крепкими любовью, да не ломаться, чтобы достойный человек вырос, он тогда и в обществе не утонет, – она поцеловала девчонок в макушки, будто поставила точку разговорам, – чего сидите, марш со двора!
С бабой Дусей было так уютно. Спокойная и приветливая, она никогда не повышала голоса, даже если девчата на речке допоздна задерживались, только скажет:
– Живите, касатки, с добром, не допускайте к себе худа. Худо, что коршун, выклюет чистоту, и жизнь становится бесцветной. Это ведь чистота играет всеми красками радуги, а нет её, и душа умирает.
И так им становилось стыдно, что заставляли её волноваться. Пару дней не отходят от неё, а она улыбнётся, глядя на них, да и скажет:
– Чего глаза-то мозолите? Кыш со двора! Чего как курицы сонные ходите? Побегайте, мне бы ваши годы, я бы уж попрыгала!
Девчата с хохотом налетали на неё, кружили и, расцеловав, приговаривали: – не откроем мы секрет, лучше Бабы Дуси нет! – вздохнув, старушка изрекала:
– Доверие, как Солнышко, греет душу, заглядывая в каждую щёлочку, обогреет каждый уголочек сердца, все самые сокровенные чувства. Но оно хрупкое и ломкое, если дружишь с сомнением, и становится твёрдым, как железо, если веруешь, – бабулька ласково поглядела на девчат и ушла, оставив их в недоумении.
– Ты чё нибудь поняла? – Лена вопросительно посмотрела на подругу.
– Иногда, кажется, что она говорит загадками, а проходит время и всё становится понятно, – Таня чему-то улыбнулась, – я такая счастливая, что у меня есть такое сокровище!
– И у меня есть, ведь так? – Лена слегка напряглась.
– Конечно так! – девчата обнялись и заторопились на поляну.
Деревня Славянка, окружённая лесом с левой стороны, была защищена им от колючих зимних ветров. По правую сторону от деревни распростёрлись бескрайние поля и луга, где в низине протекала речушка Замухрышка. Так её называли местные жители, оттого, что в жаркие лета она высыхала до небольшого ручейка. Для детворы это место стало отдушиной. Замухрышка петляла и уходила вглубь леса, теряясь из виду. Самую её широкую часть, городские ребята увеличили вширь с помощью местного тракториста: совком трактора он рушил берега, а вся ребятня раскидывала лопатами землю подальше от края. Получился неглубокий котлован. Заполнившись водой, он напоминал небольшое озеро с проточной водой, что несказанно радовало местную детвору. Кто-то запустил в озерцо пескарей и окуньков на радость терпеливым рыбакам. Проточная вода радовала прозрачностью и чистотой. Через большую поляну к озерцу спускалась тропинка, и ромашки сопровождали любителей прогулок и купания до самой воды.
У многих городских ребят были мотоциклы, и чтобы не мешать деревенским жителям, мотоциклисты уезжали на поляну, гоняя вокруг неё на железных мустангах, убрав все препятствия с дороги. Когда-то поляна была пшеничным полем, а сейчас за ненадобностью заросла разнотравьем, радуя детвору живописной красотой. За лето ребята так укатывали землю, что этот след оставался и на другой год – не росла даже трава. Так и повелось – собиралась молодёжь на поляну и на мотоциклах катали девчат. Старались ехать след в след, не причиняя вред растительности полюбившейся поляны.
В то лето подругам исполнилось по пятнадцать лет. Танька стала просто красавицей, и ребята часто задерживали на ней взгляды.
– Тань, – Лена с ухмылкой глядела на подругу, – опять Вовка с тебя глаз не сводит. Вот дурачок, так и будет глазеть молча?
– Хватит тебе, Ленка, чушь нести, – покраснев, Таня поспешно отвернулась, боясь выдать свою тайну, а у самой сердечко заколотилось пойманной птичкой.
Володю Таня приметила года два назад, когда он бабе Дусе привёз из города лекарство. Переступив порог, он натолкнулся на глазастую девчушку. Замерев, они простояли секунды две, и, не сказав ни слова, подросток развернулся и вышёл.
– Кто это? – спросила тогда баба Дуся.
– Да какой-то чумной был, перепутал, видно, дома.
– Что ты несёшь, стрекоза? Это Володя приходил, догони, он лекарство мне привёз!
– Да ты что, бабушка! – возмутилась внучка, – ты что, хочешь, чтобы смеялись надо мной? Не побегу я за парнем!
– Тьфу, дурная, да ведь он по делу приходил! Что ж ты меня не позвала?
– Не успела, – как-то поспешно ответила внучка, не зная как остудить полыхавшие щёки.
Баба Дуся между прочим тогда предложила:
– Иди, охолони лицо-то, обгорело, поди, на солнце.
Татьяна помнила этот день. Потом они познакомились, но, почему-то сторонились друг друга, словно по обоюдной договоренности.
Приезжал в деревню ещё и Виктор, подросток, невысокого роста. Его знатная фигура отличалась от остальных ребят накаченными мышцами. Хотя Витька с Володей учились в одной школе, но между собой у ребят что-то не клеилось. Нахальство и зло Виктора отталкивало мальчишек, но когда кому-нибудь нужна была серьезная помощь, он бросался первым. Это выглядело странно и у некоторых ребят вызывало даже неловкость. По непредсказуемым Витькиным поступкам трудно было разобраться, был он на самом деле злым или хотел таким казаться? Носился Витька по деревне на мотоцикле, как угорелый.
Однажды, Лена шла из соседней деревни. В Лосинку она ходила по просьбе бабы Дуси, относила лекарство её подружке Трофимовне. Та маялась болями в ногах, и Баба Дуся сделала для её ног чудодейственную мазь на гусином жире и на отваре трав. Мазь помогала женщине, и та ждала это лекарство, как манну небесную. Трофимовна так обрадовалась девушке, что никак не хотела её отпускать. Старушка и кур держала, и гусей, да и сад-огородик имела небольшой. Вот и помогала Лена подруге бабы Дуси, отогреваясь обоюдной заботой. Не было у Лены ни бабушки, ни дедушки: их не стало, когда она была ещё маленькой. Девушка до боли в сердце завидовала Тане, а тут, у Трофимовны, Лена стала главной героиней – обласканной вниманием, вот и засиделась до вечера у гостеприимной хозяйки.
Лена шла по дороге в Славянку в приподнятом настроении, пританцовывая и напевая полюбившиеся незатейливые песенки. Вечерело. Занятая собой, она и не заметила, как из лесочка спешили к ней два мужичка, какие-то возбуждённые, видимо, слегка подогретые «тёплыми напитками».
– Эй, пацанка, погоди-ка немного, – услышала Лена за спиной. Оглянувшись, и поискав глазами, кого это зовут, она вдруг осознала, что эти двое торопятся к ней. Прикинув и поняв, что она находится посередине двух деревень, Лена испугалась.
– Что надо-то? Вы заблудились? – крикнула она примиряюще.
– Заблудились, заблудились, рыбкой долго заудились, потеряли счёт времени, вот думаем, какая удача, пацанка на дороге, дай спросим её, может подмогнёт найти дорогу, а то и не знаем, куда идти-то? – они откровенно заржали, обнажая беззубые рты. Подойдя, они бесцеремонно разглядывали девушку. Лёгкую Ленину рубашку колыхал ветер, периодически обнажая маленькие бугорки, неудержимо растущие и смущающие девушку. Вот на эти бугорки и уставились двое. Девушка старалась не выказывать своего страха.
– Вы что, с рыбалки идёте? А в какую деревню? Что-то я вас не видела в Славянке? – её дурашливый тон немного обескуражил мужиков.
– А куда скажешь, туда и пойдём, только вначале искупнёмся немного, жарко ведь? – долговязый шагнул к девушке.
– Я без купальника не могу, – она прижала руки к груди, будто защищаясь от липучих глаз, надеясь на появление каких-нибудь прохожих.
– Да ты не переживай, ты прямо в рубашечке и искупнёшься, да мы поможем, – их маленькие глазки жадно обшаривали всю фигурку девушки. Говорил долговязый, другой трусливо оглядывался по сторонам. Лена тоже оглянулась. – Ждёшь кого-то, или так просто созерцаешь природу? – поспешно изрёк долговязый.
– Жду, за мной должен был заехать мой парень, что-то задержался, – она искала какие-то зацепки, чтобы хоть как-то припугнуть любителей приключений. – У вас, наверное, тоже дети есть? А мне через неделю только пятнадцать исполнится, – она видела, как дрогнуло лицо у коротышки.
– И нам было по пятнадцать, на двоих, – долговязый громко захохотал, – теперь пошёл шестнадцатый, тоже на двоих, – он сделал ещё шаг к Лене. Девушка не стала больше ждать. Не ожидая от себя, пнув по ноге коротышку и закричав «помогите», она кинулась в Славянку. Так она не бегала ещё никогда. Казалось, что её подхватил ветер и нёс легко над полем и дорогой. Девушка не сразу поняла, почему она упала. «Наверное, запнулась», – мелькнула мысль. На неё навалился долговязый. Схватив больно за плечи, он с силой повернул её к себе. В нос ударило перегаром и ещё чем-то противным. Её чуть не стошнило. В бок ударили, потом ещё и ещё. Это подбежал коротышка и отдавал дол за пинок. Бок опалило огнём.
– Сука, я тебе попинаюсь! – коротышка склонился над девушкой и вдруг перелетел через неё. И долговязый отпустил. Ничего не понимая, Лена открыла глаза. Над ней склонилась какая-то чубатая голова, и некоторое время разглядывала девушку.
– Больно? – спросил знакомый голос. Он подал ей руку и крепким рывком поднял пострадавшую с земли. Рядом валялись распростёртые мужики. Подняв глаза на спасителя, она не поверила своим глазам: перед ней стоял Витька и миролюбиво улыбался.
– Я не слышала шума мотоцикла, что ты здесь делаешь? – сделав шаг, Лена вскрикнула. Резкая боль в правом боку пронзила всё тело.
– Что, сильно больно? Вот гады, я немного не успел. Кто тебя пинал? – он строго посмотрел на девушку. Она кивнула на коротышку. Виктор молниеносно подбежал и несколько раз пнул распростёртого мужика.
– Ты что делаешь? – Лена попыталась остановить юношу, но боль мешала ей шагать. Она застонала, приседая на корточки. Виктор подбежал и присел рядом.
– Идти сможешь? – приобняв Лену, он помог ей встать. – Вот гады, уничтожал бы всех, кто обижает…, – он запнулся, и процедил сквозь зубы, – баб. Нашли кого ловить, – паренёк дружески оглядел девушку и с ухмылкой заключил, – вот в таких случаях брюки, может, и неплохо носить, но только в таких случаях! – он улыбнулся открыто и светло, и Лене сразу стало легче. Витька был каким-то другим. Таким его она не знала. Разглядывая с любопытством подростка, она смутила его. Дёрнувшись всем телом, как от озноба, он резко изрёк, – Как они тебе кричали? Пацанка? Пацанка и есть! – парнишка миролюбиво оглядел Лену и, встретившись с её изучающим взглядом, отвернулся.
– Так ты всё слышал? – девушка недоумённо смотрела на Витьку.
– Да я разве мог предположить, что они замышляют? В голове не укладывается! Я тоже прогулялся на своих скороходах до Лосинки, позагорал там, ну и пошёл потихоньку домой, – он посмотрел на Лену, и она поняла, что это за ней он отправился в Лосинку, ждал, когда она пойдёт обратно. «Но зачем?» – промелькнула мысль у девушки. За спиной зашуршало, и она оглянулась.
Долговязый пошевелился. Витька подошёл к нему, погрозил кулаком и, оторвав от рубахи мужика кусок ткани, связал сзади руки. Связав тем же способом коротышку, он приказал им подниматься.
– Здорово ты их, – Лена смотрела на Витьку и не могла поверить, что этот парень совсем не тот, за кого себя выдаёт, или кем хочет казаться. – Коль любовь залезла в душу, то почаще сердцем слушай, ведь за друга в ухо дать, это просто благодать! – тихо пролепетала Лена. Виктор быстро посмотрел на неё.
– Ты это про что?
– Да про них, – она немного растерялась от его вопроса, и, опустив глаза, кивнула на притихших мужиков, – теперь ты мой друг, так ведь? – Лена замерла, ожидая ответа.
– Может и так, время покажет, – как-то неопределённо промямлил юноша.
До Славянки шли молча. Сдав «друзей» участковому и проводив девушку домой, он не прощаясь ушёл.
– Что случилось, где ты так долго была? – Таня не могла понять, почему плачет её весёлая говорливая подружка, ревёт, не объясняя ничего.
-– Где болит, касатка? – баба Дуся прижала Ленину голову к себе и тихо гладила. Девушка подняла рубашку, и родные люди увидели огромный синяк. И оттого, что Лена чувствовала себя в безопасности, что её любят и жалеют, что её спас Витька, она опять заревела.
Выслушав её сбивчивый рассказ, старушка затопила баню и повела Лену в чистилище для успокоения. Горячей водой женщина вымыла девушку, приговаривая: «Как водица катится да к Елене ластится, так пусть все слова лихие да взоры плохие скатываются, не оглядываются». Омыв ушиб и намазав пальцы какой-то своей чудодейственной мазью, чародейка исследовала место ушиба, приказав терпеть. Лене казалось, что бабушкины пальцы проникают куда-то вовнутрь тела, под синяк, и изучают, как он сросся с её органами.
– Только ушиб, ничего не повредили. Спаси их души, Господи, – бабулька перекрестилась, и снова намазав руки, стала растирать ушибленное место. Баба Дуся что-то шептала себе под нос, прикрыв свои лучезарные глаза. Лене стало намного легче. Уложив девушку в доме, старушка долго сидела рядом с ней, поглаживая своей рукой то лоб её, то плечи, будто снимая всё пережитое.
– Ты уже не маленький тополёк, выросла в любви и понимании, значит, правильные выводы сделаешь, не будешь засиживаться допоздна, а потом бездумно ждать незнакомых…, – она запнулась немного, и изрекла, – незнакомых дяденек посреди открытой местности, где нет рядом друзей. Не будешь! – она сделала ударение на этом слове, предупреждая какие-то Ленкины объяснения. – Бог ведь тех бережёт, кто о себе заботится, а другим глупым даёт уроки познания, но только для мудрого взросления, так что вывод, касатка, сделай, и не возражай, к глупости липнет и глупость, и злоба, бывает, не отмыться от них до гроба, – бабулька поправила одеяло, и тихонько запела. Незнакомая песня заполняла души. Казалось, что баба Дуся достала её из «сундука» своих воспоминаний. Красота родного края переплеталась в песне с нелёгкой судьбой девушки, ждавшей с войны любимого, стойко выдерживая все испытания разлукой. Широта мелодии захватывала, будто раздвигая какие-то рамки бытия. Бабулька гладила Ленин лоб, врачуя своей чудодейственной теплотой.
Таня, наблюдая за ними, радовалась за подружку, что и ей достаётся эта волшебная любовь её бабушки-чародейки
Деревня гудела. Оказалось, что эти два мужика только неделя, как освободились из тюрьмы, но уже успели набедокурить. Участковый их сдал районному начальству, сняв все показания с Лены и Виктора. Юноша стеснялся повышенного интереса к себе. Казалось, что он стал ещё злее, задираясь к каждому проходящему. С Леной он больше не разговаривал на эту тему, и вообще старался её не замечать. И только иногда встречаясь со взглядом девушки, он магнитил её своими глазами, будто погружаясь в её душу. Девушка берегла все мгновения, согреваясь этим притяжением.
Мать Виктора, Наталья Вавиловна, поднимала сына одна. Ругала за все проступки, и только ночами, когда Витька спал (отдаваясь магии сна), мать подолгу глядела на сына, находя всё больше и больше сходства с его отцом. Она гладила украдкой его руки, нежно прикасаясь то к лицу, то к волосам сына, стараясь хоть как-то искупить свою занятость, будто прося прощения за душевные муки, не дававшие ей быть с ним ласковой и внимательной. Она до сих пор украдкой любила мужа, защищая это чувство ото всех, похоронив женское счастье на самое глубокое донышко своей души. Отец Виктора ушёл от них, когда сыну исполнилось пять лет. «Хозяйственность» Николая Егоровича зашкаливала (так поговаривали о нём односельчане). После его прихода в гости не досчитывали то доски какой-нибудь, то гвоздей с рубанком. Но Николай кричал, ругая и обвиняя за бесхозяйственность всех родных и соседей.
– Я взял не то, что лежало, а что валялось, – кричал разъярённый мужчина, – а если валяется, значит, ненужное.
Это и послужило основной причиной развода родителей Виктора. Наталья устала от обвинений соседей, от испытанных унижений, от открытого воровства мужа: никаких советов и уговоров он не принимал. Она не могла понять такого рода заботу о семье, и выговаривала супругу за все приношения в дом «бесхозных» вещей. Он обзывал её «дурой», пропадая на неделю, а то и больше. Но настало время, когда муж совсем не вернулся домой. Николай тихо развёлся с женой, потихоньку женился на другой, и только Наталья знала, какая буря жила в её сердце. Она заглушала боль работой, предоставляя сыну полную свободу. Витька жалел мать, но простить не мог безотцовщины, которая кусала его и унижала на каждом шагу его мальчишеской жизни. Николай старался исполнять обязанности отца: связь с сыном не терял, дарил подарки. Однажды, когда Виктору исполнилось одиннадцать лет, даже взял с собой в отпуск на море. Виктор, после возвращения, хвалился перед сверстниками с какой-то затаённой обидой и злобой:
– Мой предок не дурак, мимо брошенного не пройдёт, да и потерянным не подавиться, зато живёт как король – и дача, и машина, и краля его, что надо! А что мать? Работает день и ночь, а денег нет, только злобы да слёз полно. – И сплёвывал с оттяжкой через зубы. – Вырасту, – продолжал Витька, – дело заведу! Ох, и попляшет у меня кое-кто.
Кто был «кое-кто», никто не знал, но догадывались – отец, хотя тот ему на пятнадцатилетие подарил мотоцикл. Но, видно детская обида сильней всех подарков. Виктор приезжал к своему деду Егору в Славянку (бабушки не стало пять лет назад). Дед, молча наблюдая за внуком, только вздыхал. Они редко разговаривали. После смерти жены Егор Егорович научился мало-мальски варить и суп, и картошку мог так поджарить, пальчики оближешь. Мужчина всегда радовался приезду внука, видя его ершистость, всё вздыхал, ругая сына за недолюбленность внука. Дед иногда просил Витьку помочь по хозяйству: забор починить, курятник вычистить. Внук помогал, но Егор видел, что без особой охоты. Когда Витька стал объектом внимания во всей деревне из-за поимки преступников, за чаепитием дед тогда тихо сказал внуку:
– Чужую беду отводишь, значит, своей закрываешь все лазейки в судьбу. Судьба, – он будто попробовал это слово на вкус, – суд Божий, что заслужил, с тем и родился. Только равнодушие усиливает значимость этого суда, а доброта помогает искупить все промашки допущенные душой в прошлом времени, да и в настоящем тоже. Не петляй по жизни, и судьба изменится. Там ведь видят, чем душа дышит, – он поднял указательный палец вверх и, опустив руку, слегка стукнув кулаком по столу, изрек, – так и только так.
Виктор тогда удивился, что дед не ругал, а наоборот – одобрял его поступок. Это чувство было незнакомым: его ругали за всё и всегда. Внук посмотрел деду вслед и впервые увидел, как он постарел. Сгорбленная фигура Егора казалась беспомощной и одинокой. «Одинок, как и я», – подумал юноша.
Володя был полной противоположностью Виктору: длинноногий и худощавый, с крепкими мускулами и миролюбивым характером, он нравился всем, не только девчатам. Его огромные чёрные глаза заглядывали в самую душу. Он любил возиться с деревяшками, постоянно что-то чинил или мастерил в маленькой мастерской, сооруженной отцом в гараже. Молчаливый и сосредоточенный, парнишка вдруг неожиданно расплывался в улыбке, и казалось, что солнышком озарялось не только его лицо, а всей Вселенной становилось светлее. Таким видела его Танька, и, каждый раз встречаясь с Володей глазами, краснела, как маков цвет. Они не понимали, отчего вздрагивали и отворачивались друг от друга, будто оба натыкались на что-то острое. Их маленькая жемчужинка, каждый раз скатываясь с высоты этих чувств, пугая ребят своей хрупкостью и незащищенностью. Становилось страшно от одной только мысли, что эта хрусталинка сможет разбиться, так и не коснувшись этого великого таинства первой любви.
А Витька не отходил от Татьяны. Зубоскалил по поводу её глаз:
– Тань, видно, Батюшка, когда раздавал глаза, тебе по кусочку неба подарил! – И было странно слышать такую речь от Витьки. Других девчонок он задирал более жёстко, – что, Верунь, прокатимся до лесочка, или мамка ещё не разрешает? – и сам гоготал больше всех над своей пошлой шуткой. На Лену он только взглядывал, запуская магнитик в её сердце, но тут же равнодушно отворачивался, будто девушки и не существовало.
Однажды Таня разозлилась, и после очередной похожей шуточки, вдруг неожиданно для себя предложила Витьке:
– Давай, прокатимся! Чего застыл? Заводи свой драндулет.
Все затихли, а Володя сразу опустил свои омуты-глаза, его сердце полетело в жуткую тёмную пропасть без начала и конца. Таня уселась сзади и дрожащими от напряжения пальцами уцепилась за сиденье. Виктор, слегка ошарашенный таким выпадом девчонки, выжал газ, и мотор запыхтел белёсыми струйками, вырвавшимися из его ноздрей. Мотоцикл рванул с места. Таня дёрнулась назад и если бы не поймала одной рукой Витьку за плечо, слетела бы с сиденья. Виктор домчал её на своём коне до опушки леса, прямо через поляну (что запрещалось по негласному, но обоюдному решению всей молодёжи). Заглушив мотор, он медленно, как бы нехотя, повернулся к Татьяне и уловил смертельный испуг в её застывших глазах, увидел посиневшие пальцы и грудь. От тряски у Тани расстегнулись на кофточке пуговицы, она этого не видела, но поняла по обалдевшему Витькиному взгляду. Девушка внутренне напряглась, еле расцепив непослушные пальцы и, застёгивая кофточку, она старалась не глядеть на парня. Виктор слез с мотоцикла и подошел к ней, ухмыляясь и постоянно сплевывая несуществующую уже слюну. Парень старался быть раскованным и самоуверенным, но нервные плевки и бледность лица выдавали сильное волнение.
– Ну, ты чё, Тань? Приехала, а сама дрожишь, за кофточку уцепилась.
Он неумело облапил её руками, уткнувшись ей в шею. Таня замерла, горло сразу пересохло, и она едва смогла выдавить:
– Вить, не надо…
Получилось это почти шепотом, и было столько просьбы и растерянности в этом её «не надо», что Виктор весь напрягся, расцепил руки и, отвернувшись, пошёл в лес. Таня сидела в оцепенении, не зная, что делать, куда идти, или просто продолжать сидеть. Она, наконец, слезла с мотоцикла и поплелась к Витьке, сидевшему под березой. Плечи его вздрагивали, слышалось жалобное поскуливание, будто защемили щенку лапу и, укутав в тряпку, не давали визжать. Виктор размазывал по грязному лицу слёзы. Увидев Таньку, он вскочил и отвернулся от неё. Таня не знала, что сказать, ей стало так жалко этого нескладного паренька, хоть сама реви, и она бы заревела, если бы не почувствовала внутренним чутьём – нельзя! Она тихо сказала:
– Не надо, Вить!
Виктор, как будто, ждал её слов:
– Что ты заладила – «не надо да не надо!» А может – надо? Что, я не вижу, как вы с Вовкой глазеете друг на друга?! Ему бы, наверно, не говорила – не надо. Да я всё детство слышу: «не надо, нельзя, плохо», будто других слов нет на свете, – он ещё раз сплюнул и, глянув зло на Таню, изрёк: – да пошли вы все… беги к своему Вовке.
Таня так напугалась, что её внутренний мир, которым она жила, вот уже почти два года (и никто, даже бабушка не догадывалась) – рушился. Она стала нести такую чушь, что сама содрогалась от своего вранья – только бы защитить свой маленький росток, свою жемчужную капельку, которую так бережно прятала и хранила в своём сердечке:
– Вить, ты что? Да ты мне всегда больше всех нравился! Нужен мне этот молчун! Ну, хочешь, поцелуй меня!
Витька смотрел на неё ошарашенными глазами и никак не мог понять – ему это она говорит, или кому-то другому? Он недоумённо огляделся, ища третье лицо. Но они были вдвоём. Паренёк нерешительно шагнул к Тане, но та отскочила, как ужаленная:
– Витенька, поедем, покатаемся!
Виктор и сам не знал, что ему делать и ухватился за её предложение с великой радостью.
С того дня по какому-то праву Виктор брал Татьяну за руку и усаживал на мотоцикл. Важно и бережно катал её весь вечер, не отпуская ни на шаг. Таня хохотала, что было удивительно для её характера. Её деликатно-спокойный нрав, неспешная выдержанная речь и слегка задумчивый взгляд притягивал подростков, как магнитом. Раньше девушка не могла позволить себе при ребятах даже обнажить застенчивую улыбку, искренне смущаясь внимания к своей персоне. Она раскрепощалась среди своих: с бабушкой да с Ленкой, закадычной подружкой, могла посмеяться, а больше считалась молчуньей. А тут её словно подменили – хохочет по поводу и без повода. Володя реже стал приезжать на поляну, а в его отсутствие у Тани глаза становились как у загнанной рыси – тусклые и беспокойные. И Ленкин взгляд изменился – в них полыхала бездонная грусть. Девушка впервые надела юбку, вместо брюк, и чувствовала себя неуверенно, будто это была вовсе не она.
Наступил обычный день, но Таня запомнила его на всю жизнь. Этот июньский день для неё стал роковым. Утром прошёл небольшой дождь, и солнце нещадно палило весь день, обещая своей духотой к вечеру опять дождь. На бездонную синь неба кое-где приклеилось по небольшому облачку, словно маленькие бантики на бальное платье. Девушка не хотела идти на поляну, но Виктор упорно «тарахтел» под окном, и бабушка, взглянув на внучку, сказала:
– Жалость – это великое чувство. Не только слабого и сильного, порой, пожалеть надо. Жалость – сестра доброты и хороша, когда её правильно понимают, а значит, жалеть надо правильно. Не давать надежду, если не готова её дать, и не привязывать жалеючи, если сердце не лежит к этому человеку. Жалость не даёт ни вырасти человеку духовно, ни осознать происходящее. Он ведь принимает это чувство за другое. За каждый свой поступок придётся нести ответ. Жизнь надо любить и себя в ней. Нельзя прожить с завязанными глазами, надо уметь возвращаться к себе самой. Только настоящее привлекает подобное. Солнце грязью не залепишь, отпадёт, а вот человеку отмыться от грязи бывает сложно.
Таня вышла спокойной и молчаливой, с твёрдым намерением поговорить с Витькой. Хотя о чём и сама не знала, но одно она ведала твёрдо – больше она с ним не сядет на мотоцикл, пусть хоть убьёт. Вышла и, не сказав ни слова, пошла рядом. Виктор попытался усадить её на своего «скакуна», но натолкнулся на такую грозную синеву глаз, что не посмел даже спросить, что случилось-то. Он нервно сплюнул на землю, будто выплюнул весь негатив. Спокойная Таня взорвалась.
– Что ты всё время плюёшься, как… – она не сразу нашла сравнение, – как верблюд. Земля тебя поит и кормит, а ты на неё плюёшь, разве это справедливо? Себя не уважаешь, её уважай! – Витька растерянно смотрел на взъерошенную подружку.
– Кого уважать, не понял я что-то?
– Да землю, землю уважай, кормилицу нашу! – девушка не могла успокоиться, она вымещала на парне все свои неправильные поступки и разлуку с Володей.
– Все плюют, – как-то потеряно обронил парень.
– Вот, вот, мы все, как в зоопарке: толи звери, толи люди. Высморкайся ещё! – её несло, Таня сама себя не узнавала. Она бы никогда не смогла сказать кому-то другому такое в лицо, а ему смогла.
– Да что ты ко мне пристала? У тебя неприятности? Я при тебе когда-нибудь сморкался? – юноша тоже закипал привычной злобой.
– А что, культурным надо быть только тогда, когда тебя видят, да? А потом, хоть, хоть…, – она не договорила, Виктор вдруг заорал:
– Остановись! Хватит воспитывать! Воспитатель нашлась! – он повернулся в девушке и увидел в её глазах слёзы. – Ты чего? Я не хотел тебя обидеть, – он не мог переносить женские слёзы.
– Вить, прости, что на меня нашло, сама не знаю, но правда, противно идти и натыкаться на плевки и… ну сам понимаешь о чём я, – она дотронулась до его руки и оба понимающе замолчали.
Дошли до поляны, а тут Володя идёт навстречу со своим мотоциклом, прихрамывая на ногу и морщась от боли.
– Вов, что случилось, ты упал? – Таня забыла обо всём на свете. – Да не молчи ты, что стряслось-то? – девушка подбежала к нему, взяв за руку, участливо заглядывая в глаза, замерла, ожидая ответа.
Но Володя забыл обо всём. Он смотрел в небесную синеву Таниных глаз и не чувствовал боли, не слышал её голоса. Он, как уставший путник, находившийся долго без воды, наконец, ощутил её прохладу. Он чувствовал её прикосновение, и казалось, что мир уплывал из-под ног. Им обоим казалось, что прошла вечность после их разлуки, которую они мужественно переживали. Не произнеся ни слова, подпрыгивая на здоровой ноге, Володя повернул мотоцикл, и они побрели через поляну к опушке леса, к той берёзе, у которой Таня была с Витей. Влюблённые не знали, о чём будут говорить, но когда Володя положил в сторонку мотоцикл и взял девушку за руку, не сговариваясь, они побрели вдоль опушки к речке, видневшейся в низине. Молодые люди бродили молча часа два, не замечая ничего вокруг себя. Им не надо было произносить слова, их сердца и взгляды разговаривали за них. Молодой человек забыл о повреждённой ноге. Прихрамывая, Володя не ощущал боли, не чувствовал, что нога стала тяжелее, припухая на глазах от полученных гематом. Он повернул к себе Таню и долго смотрел в её немигающие глаза. Руки соскользнули, и он ощутил хрупкость её тела, её незащищённость и безграничное доверие ему, как самому важному человеку в её жизни. Это доверие вернуло руки к её плечам. Взяв её голову в свои руки, он коснулся губами глаз, щёк, лба, и ему ответили Танины губы такими же лёгкими и доверительными поцелуями. Обняв девушку, Володя выдохнул:
– Пусть пройдёт год, два, десять лет, вся жизнь, я никогда не забуду этих мгновений.
– И я, – пролепетала девушка.
– Давай их беречь и дополнять каждый день по искорке в наш обоюдный костёрок, пусть он станет большим и надёжным в любые бури и испытания, – слова выплывали откуда-то из далёкой памяти, никогда не произносимые им раньше, немного от этого чужие, но такие нужные и важные для влюблённых именно сейчас. Он отстранил её и, глядя в глаза, прошептал: – «люблю». Таня положила на его плечо свою голову и замерла. И он уловил напряжённым слухом: «и я». Они не знали, сколько они так простояли. Таня чувствовала, что её маленькая жемчужинка, становится большой-большой, заполняя каждый уголочек её тела, души и сознания.
– Я всегда буду тебе доверять, – девушка подняла на него глаза, полыхавшие такой синевой, что Володя не удержался и опять прижал своё сокровище к себе. Это незнакомое чувство близости и родного запаха совсем закружило головы.
– Пойдём, а то скоро я стоять уже не смогу. Нога что-то разболелась, – Таня присела и увидела распухшую ногу любимого.
– Ты что ж молчал, пойдём быстрее! Обними меня. – Приобняв девушку, молодой человек с трудом наступал на больную ногу, потому что идти самостоятельно он действительно не мог.
Придерживая Володю за талию, она вела его к оставленному мотоциклу. Со стороны казалось, что влюблённые переплелись, вросли друг в друга от переполнявших чувств. И это увидел Витька, он почувствовал их состояние внутренним чутьём. И оттого, что в его жизни не было таких минут, он закипел таким неудержимым гневом, и, не соображая, что он делает, выжав газ, он рванул на влюблённых.
Не успели Таня с Володей подойти к берёзе, как сзади, совсем рядом, послышался нарастающий звук мотора. Володя оглянулся первым. Он видел, как Витька не сбавляя скорости, нёсся на них. Долго не раздумывая, со всей силой, он оттолкнул Таню в сторону. Сам отскочить не успел: подвела нога и молодой человек упал. Не доехав до берёзы, Виктор с размаху врезался в сваленное дерево, заросшее со временем разнотравьем, сравнявшись с местным ландшафтом. Это ослабило бег мотоцикла. Вылетев из сиденья, Виктор упал в траву, головой попав на старый ствол осины, ударившись о её большущий сук. Володю придавил отлетевший мотоцикл, и он не шевелясь, лежал под ним, запрокинув руку под голову. Таня вся в ссадинах и синяках еле поднялась на распухшую за короткое время ногу. Она не могла сделать и шага. Превозмогая боль, девушка допрыгала до берёзы и когда увидела Вовку под мотоциклом, сердце её остановилось, она завопила на всю округу:
– Витя, не надо, Витя- а…а…
Почему она кричала это имя, объяснить и потом не смогла. Она так долго кричала, что уже охрипла и не слышала своего голоса, но в каком-то исступлении продолжала повторять:
– Витя, не надо, не надо-о-о-о…
Через поляну к ним бежали ребята, но Таня этого не видела.
Девушка очнулась оттого, что её трясла подруга, тоже вся в слезах. Таня ничего не понимала: Витьку уносили куда-то мужики, а его мама что-то кричала ей в лицо. Вовку тоже вытащили и унесли, а Таня с Леной ещё долго сидели под берёзой, глядя перед собой опустошенными глазами. Накрапывал дождь, смешиваясь со слезами подруг, скатываясь по щекам огромным безвозвратным горем, способным перечеркнуть одним махом и дружбу, и доверие, и маленький жемчужный росточек, о котором так никто и не узнал, кроме её Володьки. Счастье всегда ходит рядом с горем, проверяя крепость чувств или решений. Но подруги пока этого не знали, и только ощущали горе и потерю: эти летучие мыши заполнили пространство, где находилась душа и сердце, мысли и любовь, распластав над ними свои чёрные крылья. И дышать, и жить стало больно.
Виктор лежал в реанимации после двух операций, так и не придя в себя. Уже три месяца юноша находился в коме. В деревне было тихо, будто вымерли все жители. Володю увезли в больницу с множеством переломов. Жить, сказали, будет, а вот каким и как – не известно.
Остаток лета прошёл как в тумане, Тане не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Она стала молчаливой и угрюмой. К Володе в больницу её не пустила его мама, будто Таня стала злейшим врагом всему человечеству.
Прошла зима с её метелями и вьюгами. Баба Дуся за зиму прислала внучке два письма. За нехитрыми строчками о своём житье, она будто бы невзначай вставляла: «Касатка, красота-то какая кругом, снег белый-белый, как свадебная скатерть, посмотришь на эту красоту и снова убеждаешься – жизнь-то складывается из чистых таких же страниц, и что в них впишешь, то и будет».
Другое письмо прислала ранней весной. Писала, что её корова Красулька приболела, и она её лечила, как могла. «Ведь и корова, что человек – душу имеет, погладь её, поговори с ней, ей и легче становится. А когда солнышко пригрело, весна в луговины понабросала травки, сколько радости-то и людям, и животным! Ой, касатка, а красота-то какая кругом! Глаза-то у ранней весны изумрудные, ясные да чистые. У нас старухи со стариками добрым словом вас, ребят-то, вспоминают. Ходят на ваше озерцо по рыбку, даже зимой ловили, окуньки-то подросли, здоровые, килограмма на полтора стали. Наловят, и сами сыты, а мелочь, отварив слегка, курам отдают. И животинка радуется. А ловят на недоваренную картошку – что только не напридумают, только бы живот не урчал от голода. Народ наш мудрый. Из-за болезни Красульки сено-то у меня рано закончилось, я уж и не жалела для неё ничего. А теперь на лужайку выходим, как она травке-то радуется! А я всё смотрю, как жизнь вокруг оживает, и думаю – жизнь, касатка, очень короткая, печали да проблемы наши до того затягивают свет, что мы порой не видим, как она хороша. Но душа человека красоты всегда просит, а если просит, значит, всё может пережить, сильная та душа, что к красоте-то тянется, добрая значит и живучая. У тебя скоро каникулы. Скучаю по тебе».
После бабушкиных писем Таня долго лежала ночами с открытыми глазами, и размягчался тот ком боли, с которым жила с прошлого лета. Таня думала, что не сможет больше поехать в деревню. Она всю зиму собиралась поговорить с Леной о Вите. Подруга тоже очень изменилась. Куда подевался её боевой задор. Лена и внешне изменилась на все триста шестьдесят градусов: худющая, долговязая, сменившая принципиально брюки на юбки, она отличалась от той Ленки, которую знала Таня. Её серьёзность и постоянная занятость и пугали и немного обижали. Таня не знала, что Ленкина теплота приобрела масштабы: она будто распространялась вокруг, как солнечная энергия, заполняя каждый уголок, становясь вселенской. Лена устроилась санитаркой в больницу, где лежал Витька. Она ухаживала за неходячими больными, уговорив врачей, убедив их, что хочет свою жизнь посвятить врачебному делу. Девушка не отходила от Витьки, пропадая всё свободное время возле его постели. Врачи давно махнули на неё рукой, устав спорить и доказывать, что можно, а что нельзя. Теперь, видя её искреннее желание помочь молодому человеку, они уважали её настырность и одержимость. Наталья Вавиловна, мать Виктора, относилась к Лене, как к своей подружке.
– Ленок, а если наш Витька не встанет совсем, не очнётся, или не сможет ходить, делать-то что будем? – женщина выплакала уже все слёзы, и только нездоровый блеск глаз выдавал её внутреннее горе. Она так привыкла к Лениному пребыванию возле своего сына, что не мыслила их семью без этой неугомонной девушки.
– Встанет! Я уверена, что он всё слышит. И ходить будем учиться. Да Вы так не переживайте, он сильный, выкарабкается, – и по тому, с какой уверенностью девушка говорила об этом, мать ей верила безоговорочно.
Оставаясь наедине с Виктором, Лена гладила его руки и тихо нашёптывала: – думаешь, я позволю тебе валяться бревном? Даже и не думай! Сам меня гипнотизировал, а теперь хочешь сбежать от ответственности? Ишь, притворился ничего не видящим и не слышащим. А я знаю, что ты всё слышишь и даже видишь сердечком своим. – Прижавшись губами к его руке, теряя самообладание, Лена просила, –Витенька, проснись, пожалуйста, мне так одиноко без тебя. Ты спас меня, а я хочу спасти тебя. Ты не думай, я всегда буду рядом, если ты, конечно, захочешь, – ещё тише добавляла она, – а не захочешь, я всё равно буду рядом! – Лена поправляла одеяло и начинала петь. Она выучила песню бабы Дуси, веря в её чудодейственную силу, и частенько напевала её своему дружку, – мне эта песня помогла и тебе поможет, не сомневайся. Я люблю тебя, – тихонько шептала девушка, прислушиваясь к своим словам, – очень. – Сердце выпрыгивало от радости и надежды, что любимый Витька слышит её. – Скажи мне, что ты меня не любишь, и я тресну тебя со всей силы, может, ты тогда поумнеешь и заговоришь со мной? – она гладила своего любимого, прижавшись щекой к его руке.
Ленка помогала всем бездомным тварям, нашептывая: - «Ты там поговори с кем надо, чтобы Витька мой встал на ноги, до смерти буду тебя кормить». Все кошки и собаки во дворе ждали появления девушки, как родной мамки. Она сходила в ЖЭК и выписала адреса всех одиноких стариков, живущих в её районе, и помогала, чем могла: и мыла, и стирала, и в магазины носилась. И всех своих подопечных просила помолиться за Витьку и за Вовку, чтобы они поднялись. Но об этом она не говорила даже своей закадычной подруге. Лена видела, как не просто Тане. В школе неугомонная Ленка забросила все спортивные кружки, без которых раньше себя и не мыслила.
– Лен, ты такая странная стала, может, поделишься, куда тебя носит, где ты пропадаешь? Мы перестали откровенничать, как раньше, мне не хватает тебя! – Таня обняла подружку, заскочившую в гости.
– Мы все когда-то меняемся, и только дружба остаётся, если ей есть место в сердце. А у нас есть такое место! – она приветливо посмотрела на Таню. – Ты для меня самая родная и близкая подруга. – Лена обняла подружку и тихо прошептала, – и тебе, и мне сейчас не просто.
– Лен, почему ты не хочешь со мной поговорить о Викторе? Меня по-прежнему не пускают ни к Виктору, ни к Володе. Я чувствую себя кругом виноватой, – сухие Танины глаза пугали больше самых горьких слёз.
– Мы летом съездим к бабе Дусе и там, на просторах успокоимся. Всё будет хорошо. – Лена доверительно смотрела в Танины глаза и понимала, как ей не просто сейчас жить отвергнутой близкими и родными обоих парней, попавших в такой сложный жизненный переплёт.
Вначале лета баба Дуся сама приехала за внучкой и попросила забрать с собой подружку Лену.
Перед тем, как уехать в деревню, Лена пришла к Виктору. Она долго смотрела в его мертвецки-бледное лицо, и вдруг расплакалась. Присев на краешек кровати, она приобняла своего друга, а потом стала неистово целовать его застывшее лицо:
– Витенька, пожалуйста, соберись, ты сможешь, я знаю. Разве можно молчать, если надо говорить? – Она только сейчас поняла, какая короткая жизнь, как надо ценить её, беречь себя и каждого человека, данного тебе в пути. «надо учиться видеть душой», – как говорит баба Дуся. – Я уеду к Тане в деревню, ты скучай по мне и я буду скучать, – она подняла на него заплаканные глаза и увидела, как дрогнули веки у Витьки. – Доктор, доктор, скорее! – девушка голосила на всю больницу. Вбежавший доктор увидел счастливое лицо сиделки Виктора, мокрое от слёз. – Доктор, он пошевелил ресницами, я сама видела! – Лена трясла мужчину за рукав халата.
– А тебе не показалось? – врач не успел договорить.
– Да мне не показалось, он правда пошевелил ресницами, вот так, - она попыталась изобразить вздрагивание ресниц, но от перевозбуждения у неё ничего не получалось.
Валерий Львович изучил показания приборов и изрёк:
– Видимо, твоя правда, положительная динамика на лицо, – Лена повисла у доктора на шее, целуя его, она радостно повторяла:
– Динамика на лицо, динамика на лицо, – и опять целовала доктора.
– Да успокойся ты, егоза, рано ещё радоваться.
– Нет, не рано, – девушка не давала ему говорить, – верить надо, думать надо хорошо, а не сомневаться. Я верила в него, вот и результат! – влюблённая вытирала радостные слёзы.
– Лена, – врач серьёзно посмотрел на девушку, – возможно, из-за перенесённой черепно-мозговой травмы он никогда не сможет сам ходить, ты готова к этому?
– Я готова ко всему хорошему. Он будет жить, а что есть этого ценнее? – девушка присела на корточки возле кровати Виктора и, взяв его за руку, долго, не мигая, смотрела в его лицо, стараясь уловить изменения. Лицо оставалось таким же мертвенно-бледным и неподвижным.
– Вот видишь, рано ещё радоваться, хотя динамика, – он не договорил, увидев, как дрогнули ресницы больного.
– Вот, опять! – завопила Лена, – видели?
– Видел, видел, только орать в больнице нельзя, – улыбаясь, он обнял девушку за плечи, и чуть сжав, добавил, – ты просто молодец! Виктор это почувствовал и решил от тебя не уходить, – врач поглядел через плечо на счастливое выражение Лениного лица и, загадочно улыбаясь, удалился из палаты.
– Витенька, я всё сделаю, чтобы ты стал ходить, ты веришь мне? – она как никогда, была уверенна, что он её слышит. В подтверждение её слов, Виктор открыл глаза. У Лены остановилось дыхание. Некоторое время, молодые люди молча смотрели друг на друга.
– Привет, - тихо прошелестели его слова. Непослушные губы ещё плохо слушались. Она не услышала, а скорее поняла слово, по едва заметному шевелению губ. Лена кинулась к воде и, намочив тряпочку, тут же вспомнила, что он уже сам сможет отпить из кружки.
– Подожди немного! – девушка вылетела из палаты, сбегав на кухню за ложечкой, набрав в стакан воды, и влив ложечкой маленькую порцию воды в его рот, девушка замерла.
Видя, как Лена неслась по коридору, в палату вошли врач и медицинская сестра.
– Что здесь происходит? – Валерий Львович подошёл к кровати. – Уже воду пьём, а кто разрешил? – в его голосе было столько задора и радости, что все разулыбались. Больной долго смотрел на врача, что-то шевеля губами, облизывая их языком, потом тихо изрёк.
– Доктор, я буду ходить? – Виктор говорил одними губами, будто снова учась произносить слова.
– Какой ты шустрый, брат, – врач повернулся к медсестре, дав ей соответствующие указания и, посмотрев на больного, изрёк: – с такой помощницей не только ходить, летать скоро будешь! – и оттого, что он принял их союз, давая надежду на счастье, Лена кинулась к Валерию Львовичу и расцеловала его в щёки.
– Благодарю Вас. За всё мы вас благодарим, – тихо вымолвила Лена, оглядываясь на лежачего, будто говоря за двоих. Витька отвернулся, скрывая слёзы радости.
Ему часто снился один и тот же сон: они с Леной идут по поляне, и он её целует и нашептывает ласковые слова. И откуда-то бегут дети, много детей и кричат им «мама, папа». Он вдруг вспомнил про это видение и посмотрел своим магнитиком на девушку. Встретившись с нею взглядом, молодой человек впервые не отвёл глаза, заполняя сердце подружки, и сам заполняясь каким-то новым неизведанным чувством, мешающим дышать. Лена присела на краешек кровати, убрала с его лба отросшие волосы, и тихо, но внятно произнесла: – я всегда буду рядом. – Виктор смотрел на неё и видел, как повзрослела его Ленка, какой она красавицей стала, хоть и немного устала за последнее время. Ему казалось, что там, в своей закрытой жизни, проведённой все три месяца, он активной жил, реально встречаясь с Леной, как со своим самым родным человеком. Он не мог понять, кем она ему там приходилась, но эти сны согревали его душу истосковавшуюся по любви.
После результатов анализов, доктор долго наблюдал за пациентом, то поправляя ему одеяло, то проверяя капельницу. Наконец он сообщил Виктору, что тот не сможет ходить. Отец Виктора привёз сыну коляску. Он старался хоть чем-то быть полезным. Но парень замкнулся. Лена выгуливала его на коляске, не слушая никаких возражений. Виктор наблюдал за ней и удивлялся её оптимизму. Больной молчаливо разглядывал Лену, принимал без слов её заботу, ничем не выражая ни радости своей, ни недовольства. Ему делали массажи, его отец привёл какого-то мужчину, способного «…поставить на ноги даже безногого», как говорил про себя сам массажист. Виктору ставили постоянно капельницы, и уже никто не верил, что Витька встанет, и только сердобольная Ленка твердила ему: – «Кто хочет жить, тот мозгами шевелит. Я не позволю тебе бревном валяться, вспомни Маресьева, сам себя спас, да сколько таких мужественных людей, тысячи! Не смей сдаваться! – он поднимал на неё безучастный взгляд, но она парировала, – уйду от тебя только тогда, когда будешь ходить и начнёшь вредничать, как в прошлой жизни», – Виктор отворачивался, чтобы скрыть подобие улыбки. Эта девчонка его очень удивляла. Молодой человек понимал, что этот приговор, даден ему за его вреднючесть. Но Лена не давала ему впадать в тоску. И только когда она убегала по своим делам, Виктор понимал, что ему без неё ни дышать, ни жить не хочется.
Таня с бабушкой уехали в деревню без Лены. А та попросила отпуск у всех своих подопечных, поблагодарив их за молитвы, поднявшие её Витьку. В очередной раз, накормив кошек и собак, она дурашливо выговаривала им: – и вы скажите «мяу» да «гав» своим покровителям, они тоже помогли моему дружку. Летом без меня и сами не пропадёте, а осенью я приеду, вот увидите. Не скучайте, – она погладила каждое животное, поблагодарив за помощь. Девушка искренне верила, что любая сердобольная душа способна на помощь и поддержку, только надо уметь верить в это. Животные тёрлись о её ноги, будто понимая всё, что им говорилось.
Лена уговорила врача, отпустить их с Виктором в деревню на лето, убедив, что деревенский воздух поможет больному в выздоровлении. Валерий Львович сдался. Он созвонился с фельдшером деревни Славянка, дав тому рекомендации в лечении больного, заручившись его словом о помощи.
Отец Виктора отвёз молодёжь к своему отцу. Этот случай с сыном изменил и Николая Егоровича. Он доставал сыну дорогостоящие лекарства, приносил часто фрукты, а когда Виктор очнулся, разговора между родными людьми не получалось. Оставаясь наедине, они оба чувствовали неловкость, не зная, чем заполнить образовавшуюся пустоту. Отец впервые понял, что с родной душой, подаренной Богом, нельзя надолго расставаться, чтобы не разорвать родство, так необходимое для душевной радости. И Виктор понимал, что отец, это тот человек, кто подарил ему жизнь. Он теперь знал, как нужна и важна она, как необходимы те звенья, что делают тебя сильнее, радостнее и мужественнее перед опасностями и неудачами. Николай Егорович уважительно и трепетно относился к Лене, к её бесстрашию и оптимизму, так не хватавшему ему самому. Он часто стал вспоминать бывшую жену. Встречаясь с нею в больнице, посидев рядом возле сына, так и не проронив ей ни слова, уходя, он говорил одно и то же: «прости». Наталья Вавиловна тихо плакала, после каждой такой встречи, но слёзы были светлыми, лечащими, будто этим словом бывший муж цементировал все её боли и одиночество ушедших лет.
Таня не могла собраться с духом, чтобы сходить на место аварии. Она усердно помогала бабе Дусе, осунувшейся и постаревшей после случившегося. Девушка часто уносилась к тем дням, не понимая, как могло такое произойти? Боль за Витю стояла непроходимым комом. Она себя корила за глупое поведение. «Надо было понимать его, без отца рос, – думала девушка в который раз, но тут же снова закипала, не соглашаясь с озлобленностью Виктора, – мы родителей выбираем на Небе, так зачем злиться на них на Земле: разошлись, не разошлись – это их жизнь, их решение. Помогать им надо, а не злиться. Они ЖИЗНЬ подарили. – Она подняла глаза и увидела бездонную синь над головой. Игриво летали ласточки, догоняя друг друга. – И в тот день было очень чистое небо. Витя, Витя, прости меня за глупую игру, – Таня опустила глаза, и боль снова пронзила сердце».
Таня так обрадовалась Лене. Крепко прижавшись к подруге, она не хотела её отпускать.
– Тань, ну, сколько тебе говорить, перестань ты себя казнить, разве ты виновата, в том, что случилось с Виктором? Пойдём, посидим на том месте, может, обеим полегчает. Я везде тебя обыскалась, а потом поняла, где можно тебя найти. – Таня посмотрела на подругу, обняв её, она опять прижалась к родному человеку, радуясь, что Лена вновь рядом, и что лето не будет таким безликим и бесцветным. Очнувшись, Таня посмотрела на Лену, и за всё прошедшее время после того рокового дня (девушка с тех пор больше ни разу не плакала, не могла), у неё вдруг горячими потоками полились слёзы. Обняв свою верную подружку, Таня причитала:
– Вовочка, только будь живым…будь живым…
Лена ревела, обхватив худенькое тельце Тани, и так они стояли, обнявшись, грея друг друга своим теплом дружбы и понимания, и их рёв разносило оголтелое эхо, беззаботное в своей летней поре.
Вернувшись домой, они услышали, как баба Дуся играет свои вальсы. Она сидела посередине двора, без косынки, вся седая, и мурлыкала в такт музыке, закрыв глаза, немного раскачиваясь, будто баюкая свои боли и воспоминания. Такой бабушку они ещё не видели. Таня впервые увидела, как постарела бабушка. Она казалась такой слабой и одновременно сильной своей любовью и жаждой жизни. Внучка кинулась к ней, упала на колени и, уткнувшись ей в подол, замерла от переполнявшего чувства любви и сострадания к своей милой и родной душе. Глядя на них, Лена заунывно ревела то ли от радости, что всё становится на свои места, то ли от сидевших в душе ещё сомнений, но слёзы приносили какое-то чудодейственное облегчение.
Бабушка открыла глаза, позвала Лену, впервые спокойно отдала ей в руки гармошку, велев отнести её в дом, долго гладила своей тёплой рукой Танину голову и когда Лена села рядом с ними, наконец заговорила:
– И на лысой горе растёт трава, и цветы вырастут, коль ухаживать да не забывать про них. Любить и жалеть надо умеючи, помните об этом, касатки.
Таня подняла на бабушку глаза и вдруг почувствовала тот расточек в груди, тайно хранившийся от всех живущих: её жемчужинка жила, спрятав до поры свои лучики.
«Так ты жива?!» И впервые, с того рокового дня, Танино лицо осветила ясная улыбка, оживившая глаза небесной синевы, убирая поселившуюся бесцветную серость, заслонявшую весь год бездонную синь её глаз. Таня вдруг почувствовала, что осталось немного времени (так сказал доктор), и они с Володей обязательно встретятся. Она часто ходила к лечащему врачу Володи, как его надоедливая пациентка. Мать юноши запретила все свидания девушки с сыном. Таня садилась на скамейку напротив Володиной палаты и подолгу сидела, перебирая мысли, стайками птичек летавших от одних воспоминаний до других, расцвечивая лицо определенной краской. Она не знала, видел ли Володя её из окна (девушка от врача знала, что он уже понемногу ходит), но иногда сердечко бешено колотилось, и кровь закипала таким жаром, что щёки наливались ярким румянцем. Влюблённая бросала быстрый взгляд на окно, и любая фигура издалека казалась ей Володиной. Боясь, что такое её состояние могут заметить, девушка поспешно уходила. Она потом корила себя, что из-за глупых мыслей оставила свой «пост», но возвратиться обратно не хватало решимости. Таня и к врачу пробиралась, как разведчик, боясь натолкнуться на мать Володину или на него самого. Игорь Матвеевич посмеивался над робостью девушки, но было видно, что уважал её чувства, хотя первое время не хотел с нею даже разговаривать. Его покорила её настырная застенчивость. Он как-то сказал Володе: - «В окно смотри, может и полегчает от … природы-красавицы», – и, ухмыльнувшись, вышел.
Врач клятвенно обещал девушке не рассказывать о её посещениях больницы, хотя не понимал, почему. Однажды, зайдя в палату, он застал Володю стоявшим у окна. Молодой человек метнулся к кровати и, споткнувшись, чуть не упал. В его глазах плескалась безудержная радость.
– Хороша природа, угадал? – доктор хитро улыбнулся. Они обменялись понимающими взглядами, и с тех пор все процедуры больного сопровождались его открытой улыбкой, что несомненно помогало выздоровлению. И Володин врач знал, что Таня должна стать врачом. Такие настырные нужны больным. Однажды, он предложил своему пациенту написать письмо подружке, протягивая ему записку от неё. Молодой человек вспыхнул и дрожащей рукой взял долгожданный листочек. В нём было несколько слов: «Володя, я понимаю твою маму и не сержусь ни на кого. Я буду ждать тебя столько, сколько понадобится для твоего выздоровления. Я очень скучаю и… люблю тебя». Володя прижал драгоценное послание к груди и закрыл в блаженстве глаза. Когда вошёл Игорь Матвеевич, паренёк смущённо протянул ему сложенный вчетверо листочек бумаги. Доктор серьёзно кивнул головой и поспешно вышел из палаты. Роль почтальона ему очень нравилась. Как часто бывает, что некому сыграть эту роль, и отношения, которые рождены для большого чувства, заходят в тупик. Когда Таня развернула послание, в нём Володя писал: «Люблю, скучаю, верю и жду встречи. Твой Вовка», он написал больше между строк, и девушка это прочитала.
Воспоминания отражались на лицах девчонок, высвобождая наружу запрятанные чувства. Бабушка, вздохнув, улыбнулась, глядя на счастливые лица подружек, и сразу всем стало легче дышать: «Будем жить!» – прошептала она, чуть прикоснувшись к лицам девчонок, прошлась шершавой своей рукой ещё раз по их головам, будто смахнув все их горечи и сомнения и, поднявшись, засеменила в дом.
Лена с Таней ещё долго стояли во дворе, глядя на первые звёздочки, такие яркие и настолько далёкие. И девушка вдруг поняла, что она прожила уже одну жизнь, и родилась сегодня заново, помудревшей сразу на целый век.
– Здравствуй, жизнь! – вдруг громко закричала она и спросила Лену, глядя ей в глаза: – я тебе не говорила, что ты самая лучшая подруга в мире?! – Лена ошарашено смотрела на Таню и когда поняла, что та не шутит, растерялась. – Я люблю тебя, Ленка! – кричала Таня. – Я хочу жить!!!
– И я хочу жить! – громче подруги закричала счастливая Лена. Она подошла к Тане и, обняв её, зашептала: – Не оглядывайся назад, всё, что случилось, останется у тебя в душе, если можно исправить, исправляй, а я всегда помогу. Баба Дуся сегодня сказала, что надо идти вперёд, что бы ни случилось, ценить каждый миг жизни, беречь свою судьбу и дарить ей радость. Она ведь тоже ждёт подарков от нас. А мне Витька всегда нравился, – вдруг призналась она и заревела навзрыд.
Таня так растерялась, что не нашлась, что сказать подруге. Она ладошками вытирала ей слёзы и тихо твердила: «Прости меня, родная, прости». Лена слегка отстранилась и зашептала:
– Это Виктор оборвал ромашки у бабы Дуси. И в том виновата я. Помнишь, я ночевала на сеновале. Не спалось. Вышла во двор, а возле дома Витька с какой-то девчонкой. Она ему говорит: «Слабо нарвать мне букет ромашек?» – он и рванул в палисадник. Я спряталась, меня не заметили. Он просто очень торопился, боялся, что вы его застанете. Девчонка та долго хохотала, а я проревела всю ночь. Витька перед этим спрашивал, какие я люблю цветы, и я ответила, что ромашки. Он знал, что я ночую на сеновале, я только не поняла, за что он тогда на меня рассердился. Он решил подарить их той дурочке, не понимающей ни добро, ни душу. А я ему нравилась, я это знаю.
– Вот это подруга, что ж ты молчала? – Таня не знала, как ей утешить Ленку, свою доверчивую открытую и такую скрытную подружку.
– Ты заметила, я надела юбку. Баба Дуся сказала, что мамушка-Земля помогает нам женской силой, когда мы в юбках.
Таня внимательно смотрела на Лену, и впервые увидела свою подружку похорошевшей и повзрослевшей. Распахнутые смородиновые глаза притягивали, как два омута. Долговязая фигура превратилась в стройную грациозную осанку. Юбка подчеркивала изящность линий. Этот год стал для обеих подруг переломным.
– А ты знаешь, жизнь всё понимает, она мне возвратила Витьку, – Таня недоумённо уставилась на подругу. – Мне она возвратила настоящего друга. А ты знаешь, что Виктор приехал со мной? – Лена выждала, пока Таня переварит эту информацию, – но у него проблемы с ногами. Когда Виктор разозлится на себя, он пойдёт, ведь он такой упрямый. Я помогу ему встать на ноги, вот увидишь! – Лена счастливо засмеялась и закружила подружку. – Баба Дуся сказала, что она мне сделает чудодейственную мазь, буду мазать ему ноги, купать в роднике, а в носки класть разные крупы для массажа ступней, говорят, что помогают. Буду заставлять его ходить. И ещё есть новость - Трофимовна перебралась к деду Виктора, им вдвоём сподручнее время коротать. И я очень рада этому событию.
– Вот это новости! – Таня восторженно смотрела на свою взбалмошную подругу, ставшую такой мудрой и рассудительной.
– Я разговаривала с врачом Виктора, – Лена обняла Таню, и счастливо заулыбалась, – он утвердительно сказал, что если у самого больного появится желание ходить, он встанет. А у него появится! Уверена. Я его люблю! – вдруг закричала девушка, – я выйду за него замуж и нарожаю ему детей, троих, нет, пятерых, пусть попробует не встать! – Таня ошарашено смотрела на подругу и не могла понять: её ли это Ленка?!
– Ты знаешь, кто-то сказал, что хромой, идущий по дороге, раньше придёт того, кто бежит без дороги. И пойдём мы с моим Витькой по своей дороге, и всё преодолеем. – Лена счастливо улыбнулась, и крепко обхватив руками подругу, прижалась к ней.
Они долго смотрели на звёзды, и каждая понимала: так как было, уже не будет никогда. Любой жизненный урок оставляет в душе неизгладимый след. Важно научиться, правильно относиться к нему, уметь увидеть главную его основу и важность, чтобы не разрушать душу ненужными обидами да сомнениями. Не дать страху завладеть собой, чтобы мысль могла лететь легко вверх, помогая человеку подниматься духовно выше и выше. Для того ситуации и приходят, чтобы помочь помудреть, повзрослеть душой. Главное, сохранить веру и радость к жизни.
– Лен, а ты стала настоящей красавицей! – Таня слегка отстранилась, разглядывая подружку.
– Лишь бы душа красивости не потеряла. Я сегодня впервые хочу летать! – Лена прижалась щекой к подруге, – не сердись, что скрыла про Витю, тебе и так было не сладко. Я бы всё равно рассказала… для всего нужно своё время.
Таня смотрела на звёзды и мысленно рассуждала: «Человек меняется в корне, встречаясь по-настоящему с хорошим или с плохим, вся мишура отлетает, и он высвобождает своё настоящее лицо. Вот и с Леной так произошло… да и со мной тоже», – девушка поёжилась от ночной прохлады.
– Девчатки, идите пить чай, хватит вам звёзды считать, чай остынет, – баба Дуся стояла на крылечке, скрестив руки на переднике.
Подружки кинулись к ней и, не сговариваясь, прижались к её тёплым щекам.
– Как хорошо, что есть Любовь, – тихо вымолвила старушка, – она пришла первая на Землю, чтобы помочь не угаснуть Жизни! Берегите её, касатки…