И, теряя ее, он знал, что всему конец,
становился, как сталь, тяжел, напряжен, как нерв,
уставая считать, сколько в прошлое канет дней,
где он держит ее и касается влажных губ.
И, теряя, он знал: у нее там наступит ночь,
у него же теперь круглосуточно здесь темно,
словно он опустился и лег на такое дно,
где в молчании ледяном только мысли - жгут.
Он себя закалял одиночеством, коньяком;
никого не хотел и не видел себя ни в ком.
Те, что были с ним рядом и с кем он давно знаком,
выдыхали: "Тут соболезнуй, не соболезнуй..."
Он привык быть один - он же был до нее один,
черт же дернул сказать ей однажды "ну что ж, входи",
а теперь узнавать ее - в каждой, и там, в груди,
ощущать, как вонзаются сотни тончайших лезвий.
Нет, он знал, что пройдет. Отболит и начнет мельчать,
просто нужно прожить всю ее, каждый день и час.
Отпустить и - чего там еще? - он и так прощал.
А потом просто выдохнуть, выпрямив позвоночник.
И когда он добрел до постели и лег в постель,
он смеялся, хмельной, потому что всегда был тем,
кто легко забывал всех, кого он забыть хотел,
и вот только ее почему-то забыть - не хочет.
04.02.14