РУЛЕВОЙ
Моей натуре по плечу
И клавесин, и клавикорды —
Загрохочу своим аккордом,—
Клавиатуру растопчу.
Люблю я голь средь дымных утр,
И шлюхи красные подвески.—
Побереги свои подвязки,
Урок не впрок, о любомудр!
Кроши, отребье, скудный хлеб,
Лови от молнии изжогу,
И понемногу ешь дорогу,
Мой переполненный вертеп.
Прядайте, кони, растоптав
Окоченелую солому.
Мазни чурайтесь, остолопы —
Для маляра нужней устав.
Слагайте, барды, мне хорал,
Блудите в рукопись, поэты,
Воспойте Хама — у планеты
Он Музы полный генерал.
Грядет мой трон, дрожит земля,
Везу ей дремные отары...
В тар-тарары все тары-бары,—
Пойду погреюсь у руля!
ДЕРЕВО
Хрустит зеленый листопад,
Пугая воронье.
Ломают ветви, говорят...—
А дерево — мое.
И деловитых пять ребят
Хрипят, что душит свет
Древесный трепетный наряд,—
Снаряд разнузданный вострят,
И сталь визжит в ответ.
И кулаки живой листвы
Врезаются в нее...
Немое дерево, увы,
Но дерево — мое.
И рухнет раненный урод
Средь падшего листа,
Старуха хворост подберет,
И к Яну в пламя отнесет —
Святая простота.
Не застя свет,
белеет спил,
Тоски не утая...
Не ты ль, художник, говорил,
Что истина — твоя?
ХРАМ. РОЖДЕСТВО
Потому, что не жить, отрекаясь, кляня и горланя,
Я скользил по ледку через плечи служилых ворон,
Но нашел свой поход в опереньи двуглавом орлана:
И горяч жеребец, и почти розовеет паром…
Знаю, что-то стряслось, улыбнулось в проклятой «Дубине»,
Рыбари-бурлаки посветлели от соли в траве.
И двоится свеча, колыхаясь в рождественской глине,
И щебечет цветок у надежды в пустом рукаве.
Эх, Россия-простуда: мордовская, детская слава,
Без пощады любовь, перебитое настежь стекло,—
Ни стихи, ни стакан, ни погромы и римское право —
Ничего твой косой, вифлеемский прищур не сожгло.
Боже, дай догрести до клочка, чтоб лысеть на трясине,—
А с «пером» в животе я и сам доберусь до земли…
………………………………………………………………
Сын и Дочь подойдут; Он же — только о Сыне, о Сыне…
Дочь ладошки лизнет и глазницы прикроет в пыли.
Ну еще потерпи — вот и стало тепло и богато —
Снова нищие спят, и Звезда выплывает из ран.
Но ползут к алтарю не волхвы, а бухие солдаты,
И пустым рукавом подметают бревенчатый храм.
ВЕСЕННЯЯ СОНАТА
Шел дождь, протяжные дрожали поезда,
На ветках вороны тревожные роптали,
В бетонном ложе — лужи — стылая вода —
Все трепетали,
трепетали,
трепетали...
Сбивались в клочья облака и плыли зря,
В ночных витринах булки серые ссыхались,
И флаги рыжие — поблекшая заря —
Куда-то в морось
порывались,
порывались...
Потом шел снег и разлетался, голося,
Окоченела в подворотнях непогода,
И облыселой кровлей горестно тряся,
Все лепетала, лепе...
талая природа.
И ты пришла, как тишина, как не жена,
Так мне желанна и нежна, как будто жалость,
А в дымной луже ошалелая луна
Все отражалась,
отражалась,
отражалась...
* * *
Заставляя себя торопить свои кровные сорок,
Он ушел от женщины, как был — в трехдневной щетине,
Отыскал электричку, чтобы загнанно лязгала в морок,
И нахлестывал чахлую, и гремел по молочной лощине.
Он впервые за годы постригся у нищего парикмахера.
Растирая седые бугры не руками, а мокрым снегом,—
Все месил дымящие пашни в городке последнего пахаря,
И ему не было страшно — он вообще не был.
А когда перед утром в мутной прозелени подмосковной равнины
Он проснулся в поту средь лубочных пейзажей по стенам —
Сразу вспомнил все, подошел к окну, раздернул гардины
И наполнил тепло разрухи ветром, морозным и постепенным.
...В этом желтом, коротком письме его сна
карандашные тихие тоны
Оказались мудры и нежны — безнадежно веселая рана:
Было там, как зовут ее, и чужое число телефона,
Даже фото, смятое скрепкой, он увидел,
растворив облезлую раму.
И внезапно — глотнул вина воспаленной, сумасшедшей свободы:
Оттого, что счастливой кончается ночь, и век, и разлука,
И качаются ставни, и мчатся составы, истончаются воды,
Корабли кренятся,— и еще любят два мертвых друга,
Потому, что — любят.
И ты, которой нет, и не было вовсе,
Бережешь обрыдлую душу в краю, где хладные, смрадные зимы,
Позабыв, что лето иссякло, остыла скупая осень,
С невозможным, темным лицом ты давно иззябла у магазина.
А потом в вереницах небыли просто зайдешь погреться,
И дождешься меня, и чуть улыбнешься, пожав плечами,
И протянешь фантом телефона на истертой бумажке детства,
Чтобы я эту ложь хранил, и звонил в опоздавшем начале.
* * *
— Все мое прошлое умерло
И не вернется сюда...
Сядешь, испуганно-умная,
Сонная словно беда.
Стали такими нестрашными
Ветер, и боль, и песок.
Тихо ладонями влажными
Вправлю я в прядь волосок.
Так бы молчать нам и стариться,
Слушая вздохи сверчка...
Словно зеленые старицы —
Два безутешных зрачка.
Женщины, вскрики, бессонницы —
Все далеко позади,
Лишь твоя нежность бесовская
Прячет лицо на груди.
Долго темнеет на улице
В горькой и дикой земле.
Будем шептать и сутулиться,
В палевой плавая мгле.
Больше никто не позарится
На разоренный уют...
Завтра дрожащее зарево
Бедные капли прольют.
Белые гости последние
Нас безунывно простят
Там, где столетние, летние,
Светлые ветви шумят.