Не просто выжил, а даже вышел на большак.
Иной за счастьем выходит этак, он - за горем.
Но было горе скорее Голема на шаг,
вот потому и не поспевал за горем Голем.
И отовсюду, от самых вычурных руин,
от важных скиний и до занюханных конюшен
с укором сумрак взирал, уже непоправим:
Где Голем был ты, когда ты был взаправду нужен?
Почему не заступился, не встал ты на защиту?
Не вмешался в ту бойню почему?
Порою бед, в лихолетье где был ты?
В каких неправдоподобьях пропадал?
Каких горючих печалей
не унял, не утолил, не утешил,
когда слез ручьи не пересыхали
на щеках, на обескровленных, вдовьих?..
Оседает пепел, покрываются святыни золою,
вагонетка с прахом уже катится вне рельсов и шпал.
Промолчишь невольно, если беды все ты напропалую,
если все обиды ты, все смерти ты отважно проспал
на чердаке, на чердаке…
Не просто вышел, а даже очень удался -
на славу слеплен: могучий стан, тугая голень.
Но горе шло и не иссякало, морося,
а следом шел и не поспевал за горем Голем.
И что верзила, мессия глиняных кровей,
ни миновал бы: Терезин, Аушвиц ли, Майданек,
или Сухой то был Яр, повсюду шестигранник
желтел Давидов ему, мол, "Ву бисту гевейн?"
Восходил пар от земли, где ступал он,
от земли, весьма напитанной кровью,
кровью тех, кто ждал его и кого он
не сберег, не спас, одних с их отчаянием,
но
взор обращался не долу -
он глядел в не больно чистое небо
тяжело и вопросительно, только
и его вопрос встречался молчаньем.
Промолчишь невольно, если беды все ты напропалую,
если все обиды ты, все смерти ты отважно проспал…
Оседает пепел, покрываются святыни золою,
вагонетка с прахом уже катится вне рельсов и шпал.