Ты пришла и тишину моей души нарушила.
А она свободная как птица и горда
будто лето зрелое тихо одинокая жила
в доме, который на вершине гордых гор воздвигнут был.
Когда впервые увидел я тебя,
Голубые мне понравились твои глаза.
Губы мне понравились, горевшие как пламя
И не посмевшие промолвить даже слово.
Любовь, упрятенная глубоко в тебе,меня в волненье привела.
Несмело ты спросила: „А можно ли узнать, что
в этом доме есть?“
И вошли мы в тишину мою холодную.
И вошли мы в залы, где фрески мрамора царят,
И со стен лица строгие из прошлого, из темноты
смотрели грустно на тебя.
Тебе всё нравилось:
Любопытство заставляло спрашивать: что здесь,
что там.
Вопросам, казалось, конца не будет даже...
Но вдруг ты вспомнила в долине оставленных друзей
и толпу людей, от которых ты на мгновенье
отлучилась.
„Там ждут меня друзья“, – сказала ты и убежала,
и попрощаться не успела.
И лишь тогда я опустил свои глаза на пол,
в плитку напольную смотрел.
От ног твоих царапины глубокие остались.
Я нагнулся к полу.
И вдруг услышал в долине собравшихся людей
толпы злой смех и грубый.
„Она сказала что-то про меня“, – промолвил я
тихонько и подумал:
„Как могли те лёгонькие ножки так глубоко
поцарапать и испортить напольной плитки красоту?“
Vytautas Macernis. Songs of myself. XI giesme
Atejus tu sugriovei mano sielos tyluma.
O jinai, laisva lyg paukstis ir rami
tartum subrendus vasara, gyveno vienisa
namuos, kurie stovejo isdidziu kalnu virsuneje.
Kai as pirma karta pamaciau tave,
Man patiko sviesios garbinancios akys.
Man patiko tavo lupos, degancios kaip liepsnos
Ir taciau nedristancios pratarti zodzio.
Meile, paslepta giliai tavy, atsimenu, sujaudino mane.
Tu nedrasiai paklausei: „Ar negalima pazvelgt, kas
slepiama namuos?“
Mes nuejome i mano salta tyluma.
Mes nuejome i pilko marmuro sales,
Ir nuo sienu gilus praeities veidai is patamsiu ir
seseliu zvelge i tave.
Tau patiko visa:
Vaiko zingeidumas verte klaust tave: kas cia;
kas ten.
Klausinejimui, atrode, jog nebus ir galo...
Bet staiga atsiminei ten sleny paliktus draugus
ir minia, is kurios buvai tu valandelei
issiskyrus.
„Laukia ten manes draugai“, – tarei ir, nesuskubus
atsisveikinti, isbegai.
As tada tik pirma karta pazvelgiau i grindinio
mazytes klotas plyteles.
Tavo pedos buvo jas giliai isbraize.
As pasilenkiau prie ju.
Ir staiga mane pasieke sleny susirinkusios
minios siurkstus ir piktas juokas.
„Ji pasake jiems ka nors apie mane“, – tariau sau
tyliai ir galvojau vienas:
„Kaip galejo tos lengvutes kojos taip siurksciai
subraizyt grindinio mazytes klotas plyteles?“