Возле ласковой речушки
старый бор стеной встаёт
Здесь ромашки на опушке
и войны обломок - дзот.
Дзот угрюмый, дзот бетонный,
память горькая войны!
Возле ёлочек зелёных
спит на страже тишины...
Я гляжу в его бойницы,
как в погасшие глаза.
В нём истории страницы,
в нём - военная гроза.
Годы ужаса и гнева,
боль народа моего,
когда славная победа
так ковалась нелегко!
Ещё немцы вслух решали,
как поделят шар земной,
пока им пинка не дали
здесь, под Красною Москвой.
Слепо веря, что их фюрер -
гений, не фашист - маньяк.
К нам ворвались злобной бурей,
стаей бешеных собак.
Всё учли, всё расписали,
ещё немец грудью лез,
словно за своё стояли,
отбивая этот лес.
Немец бредил блиц - атакой,
нашей, русскою землёй:
« Hier жить будут мама с папой
и Матильда с детворой.»
Шёл бандит в немецкой каске,
думал: близко до Москвы,
мол, дойду и до Аляски.
Глядь - и голова в кусты.
Захватить Москву хотели,
правду кривдой подменить,
но фашистские идеи
русские смогли сломить.
Жгли нас, вешали, травили,
зарывали нас живьём, -
дух свободы не убили!
Жив он в нас, и мы живём!
Наша славная победа -
это память на века,
как фашизм всего света
под Москвой сломал рога.
Здесь у леса били пушки,
бушевал свинцовый шквал,
на ромашках у опушки
кто - то трудно умирал.
Нет, друзей он не оставил:
весь полёг у леса взвод.
Отстоял он и прославил
этот бор и этот дзот.
Горсть земли рукой сжимая,
может, говорил солдат:
«Отчий край, земля родная,
помираю,..виноват...
Враг меня смертельно ранил,
я уже не поднимусь...
Виноват, в беде оставил
мать, отца, невесту, Русь.
Защищал село родное,
дом свой - отчее гнездо.
А убит - впервой такое,
виноват, не повезло...»
Может, в смертную минуту,
вдруг сражённый наповал,
говорил он так кому - то,
только губ не разжимал...
И лицо было, как маска,
а глаза остекленели,
где упала его каска,
там ромашки заалели.
Хоть заснул он беспробудно
и недвижным было тело,
жизнь таинственно, подспудно,
незаметно догорела.
Так костёр, давно погасший,
жар таит под пеплом хладным.
Всё, что было настоящим,
обратится в сон однажды...
И в том сне он видел речку,
что у самого села,
лица близких, хату, печку,
где ютилась детвора.
Вот мальчишки всей ватагой,
пыль вдоль улицы подняв,
мчатся с палками в атаку
на берёзовых прутах.
Вот стоит, а сердце - в пятках:
он стоит в её саду.
Не пустился чуть вприсядку,
как сказала: «Жди...Приду...»
То ли милая целует
или солнце на губах?
То ли горлицей воркует
или звон стоит в ушах?
Здесь она, его отрада,
на ромашковом лугу:
«Плачешь? Слёзы лить не надо!
Не отдАл я дзот врагу...»
Помнит дзот того солдата,
что один из всех живой,
так упорно, и так рьяно
продолжал неравный бой.
Как последнею гранатой
парень немцев тут добил.
Алой кровью враг проклятый
нашу землю напоил.
Дзот всё помнит, дзот всё слышит,
дышит прошлым боевым.
Он истории не пишет,
но она стоит за ним.
Отгремел салют победный,
отстрелялся старый дзот,
только парня той деревни
всё напрасно кто - то ждёт.
Не вошёл в родную хату,
не увидел мать, отца.
Не пришлось дожить солдату
до победного конца.
Дзот - свидетель беспременный
тех атак, боёв, смертей.
Всё стоит, как сторож верный
тишины родных полей.
Дзот угрюмый, дзот бетонный,
что он в памяти хранит?
Лес, фашистами сожжённый,
тайны всех, кто здесь убит?
Наверху растут ромашки,
у подножья дзота - мох,
отдыхает, труд был тяжкий,
и свершил он всё, что мог.
Смотровые страшны щели:
сердце дрогнуло во мне.
А доверчивые ели
снова верят тишине.
И вновь птицы распевают,
улыбается река,
только дзот один вздыхает,
что тревожит старика?
Дзот, дитя поры военной,
говорит против войны:
«Человек, ты царь вселенной,
встань на страже тишины!
Защити родные ели,
мир планеты защити,
чтоб ромашки не краснели
за людей, людей Земли!»