Тревожат память прошлого картины:
скрипя смычком по тонкой тетиве,
я исполнял прощальные мотивы
не то своей, не то чужой... вдове.
Она вся в чёрном, даже губы ярко
накрашены гудронным помазком,
а у портрета, маленьким огарком,
свеча горела синим огоньком.
Я покидал её без сожаленья,
надев в последний раз свой лучший фрак,
под звуки восхитительного пенья
моих друзей – кладбищенских собак.
Им дирижировал печальный карлик –
Герой Труда, Магистр всех наук,
в миру Гимен, заведующий псарней.
Последний гвоздь, последний звук... и вдруг:
Мы шли по краю скошенной поляны,
в ночи светили семафоры глаз.
Я видел сзади все твои изъяны –
худые плечи и широкий таз.
Но не грустил, скорее наслаждался
изяществом непревзойдённых форм
и, как бычок неопытный, игрался
твоим хвостом, твоим хвостом.
Ты молча мне намыливала спинку
слезой дождя, вчерашнего дождя.
А я, болван, косился на ложбинку
и ноздри раздувал, в кулак сопя.
Потом ещё скребла когтями гриву
и говорила, как я низко пал,
а я стучал копытами игриво
и тихо ржал, и тихо ржал.
Я нежных щёк задумчивый румянец
с утра лизал шершавым языком.
Возможно, я паршивец и засранец,
вот только не домашний тихий гном;
когда кретин, но чаще отморозок –
своих желаний вечный волонтёр.
Но здесь – стихи! А там сплошная проза.
Заглох мотор, заглох мотор!
И, закусив клыками полотенце,
чтоб не поранить мякоть спелых губ,
я предавался перебоям в сердце
под хрипы трахеальных горлотруб.
Мне было так отрадно наслаждаться,
забив на тяжесть колдовских грехов,
и ежедневно вместе просыпаться
под скрип взаимосросшихся рогов.
08.10.2014