Мальчик еврейский, в доме моём, в бедном Сионе.
Сумерки. Вечер. И вот я сижу. А ты
взобрался ко мне на колени.
Милый, тебе расскажу я быль о Машиахе добром,
и как он сюда не дошёл.
Старшим не стану рассказывать, милый.
Нет у них света такого в глазах,
И они не сумеют так слушать.
Судьба их в Сионе темна и глуха,
И глиняным тусклым лампадам подобны их души.
Не заблестеть двум чудесным алмазам в их глазах,
таким, как в твоих слезах.
И не смогу я их целовать так, как тебя поцелую
В лобик, когда расскажу тебе горькую правду.
Он не пришёл, Машиах...
Над бездной кровавой горным орлом он парил.
День и ночь я слышал его, чуял взмахи орлиных крыл.
А к берегу Яффо пришёл он с мешком на плечах:
Человеком, нищим из нищих, сыном мечты и меча.
Под солнцем палящим на ниве я видел его:
там он пахарем был.
И был он каменотёсом: гранит Йершалайма дробил.
Был он так близко, здесь... Я слышал биение крови его.
Так бьётся вино, струясь из бутыли в бокал.
И я слышал, как быстрым оленем он мчался в горах:
Скалы вторили бегу его эхом глухим.
Но до храмовой, главной горы, он не дошёл.
На подножие этой горы не ступила его нога.
Лишь до входа дошёл он. Дошёл до царских ворот.
И они там стояли, торговцы. Стояли там, как всегда.
Вот идёт к ним Машиах в сиянии гневных лучей
А в руке его - огненный ключ от царских ворот.
Обступили его торгаши. Что они говорят?
Слышал я, что они сказали ему:
-Ты ошибся, бродяга... И знаешь, в любом
Поколенье найдётся такой чудак.
-Йершалаим и храм? Ха-ха.
Для того и стоим мы тут, чтобы вас вразумлять.
Йершалаиму нужен богач, а не ты.
И мешки серебра и добра.
Ему нужно построить дома, чтобы жить,
чтобы есть в них и пить.
И ни храм на горе, ни Давидов трон,
Ни щит героизма не надобны тут.
И не нужно ему Бар Георы - беднейшего сына меча,
А нужен телец золотой.
Иершалаиму нужен покой.
Нужно золото и тишина,
И неплохо, что щит англичан на горе городской.
Ничего нет ужасного в том, что арабы стоят наверху,
А евреи - внизу...
- Смекаешь, бродяга?
И опять, как закончили речи свои, рассмеялись: - Ха-ха.
И он содрогнулся, Машиах, как тот, кого пырнули ножом.
И я содрогнулся, как будто меня пырнули ножом.
О, если бы вправду они вынули нож,
и в сердце тот нож вонзили ему,
Он бы взмыл, над ними взлетел,
и нож бы ему не помешал ...
Но глумлением жалким своим
пронзили его - торгаши...
И я слышал, как он измученным ртом вопрошал:
- Где они, поколения тех, что ждали меня?
Те, что звали меня из Рима, и от Титовой арки -
на царский венец?
И я слышал, как он прошептал под конец:
- Нет со мной поколений тех... О горе мне...
- И горе тебе, о земля, что по двум сторонам Иордана!
И он повернул, Машиах, и в сторону путь свой направил.
А в какую, и сам я, расказчик, тебе не скажу, потому что не знаю...
Может быть, это он завывает шакалом в кедровых садах Ханаана.
А быть может, пошёл он себе, чтоб уйти от людей.
В одинокую крепость, что дальше и тише всех крепостей.
Мецада - та крепость.
Он там без покровов сидит.
Шарав* обжигает его и тело сечёт... он сидит.
Стаи мух облепляют и лижут горючие раны его - он сидит.
И лишь ночь ему шлет аравийский просоленный ветер
От вод солёного мёртвого моря, чтобы раны его обвевать,
а он все сидит ...
А быть может, не так... быть может, в меня он вошёл.
И сидит в моих рёбрах и гневом пылает, и львом разъярённым рычит.
Но я о нём не скажу никому.
Я кормлю его мясом, плотью своею живой;
кровью своей пою, и она горячей вина.
В тайной своей глубине я на чело играю ему:
играю мольбу о прощенье, моления праотцев дальних моих.
И месяц встаёт как пророчество, всходит между олив.
А я на органе играю ему из потайной глубины:
О, как он прекрасен, твой вечный Иерусалим;
В Давидовом царстве, в полночном сиянье луны,
где все поколенья сынов Исраеля в талитах своих
всё ждут избавителя, сверканием вспышек озарены...
И всё содрогается горестной дрожью во мне.
И жарко глазам... это он там рыдает, во тьме.
А быть может, не так...
Может быть, он - тот орёл, что кружил над долиной Кедрон.
Всё делал круги над горой - и вдруг зарыдал.
Я видел его парящим, кружащим, - и слышал, как плачет он.
Птица плачет... И я сказал: птица плачет, не это ли крах
Мечты, прощальный круг: не это ль конец?
Исраэля спасенье от Храмовой горькой горы улетает в слезах ...
Круг последний орёл описал, к морю он полетел.
Он бесшумно летел, и спустился на землю мрак.
Может быть, он к Титовой арке вернулся опять.
Вновь невидим, в оковах, с головой под крылом.
В омут крови еврейской вновь погружаясь - по долгу мессии...
Вновь две тысячи лет... или нет? Как знать...
*шарав – горячий ветер с песком из пустыни, как и хамсин