Прямостояния пора. На перекрёстках
сосулевидные прикидывает оси
зима, зима. Ты возразишь мне, верно: осень?
Зима. Такая здесь зима! Грузна, громоздка,
ползнаменателя съедает года.
Темна лицом; посветишь лампой дня — и вовсе-
то без лица. К такой не подойдёшь, не спросишь,
как будто походя: который час? Отбросит
волною самадхийной в самоё себя.
Оттудова поди-ка выберись шутя!
Ну, ладно, осень. Ой, шалехет. Ну, зима.
Грузна и аскетична, и лицом темна.
И жгуче, откровенно пристальна, пусть исподволь,
как проникающая медленно игла.
А ты — как губка: пристальность поры вбираешь.
И представления твои о всём-то равно
полупусты, получудесны, полумгла.
Стоишь себе, так невесомо примостился
на перекрёстке суток и дорог. Пора
прямостояния на перекрёстках. Раб,
болтливый некогда: зима, мол, дикий вымысел, —
из пасти наглой выполаскивает соль.
А мысли — корчащий гримасы тусклый ноль
безвольный — кругом на воде.
* * *
Дождался дождь, когда разделаюсь с овсянкой,
и перестал.
На улице продрогшим черепичным танком
ночь
грохотала.
Кармельской смертной ночью Иоанн Креста нас
пугал, стращал.
И всё же ночь нежна, как на простое танки,
и никого не жаль.
* * *
Славно, должно быть, вот так студнем мреть в кафе, цедить слабый кофе
через слипшиеся, будто окаменелая пена морская, губы.
Кофе в прострации, поблёскивающему на стуле студню под стать, но посматривает ещё по сторонам.