“...мы плоть, которая умирает, и дух,
который слеп во веки веков, аминь...”
Макс Фриш, Homo Faber.
Мы напитывались гневом,
из углов тянуло хлевом,
отрок белый спелым девам
предпочтенье отдавал;
корпулентность не помеха
ни для страсти, ни для смеха,
не тушуйся, неумеха,
вылей выварку в подвал.
Вязких слов густое эхо
склеит ухо; где прореха,
о предчувствии успеха
помышляет ли швея;
льнут адепты теормеха
к шестерёнкам, в недрах цеха
точат цапфы, имярека
у реки лизнёт змея
и отступится, механик
в отложеньях донных нянек
не сумел припрятать пряник,
но, вертляво исхитрясь,
кнут с присущим кнутовищем
завещал мещанам нищим,
мы с тех пор упорно свищем,
устанавливая связь.
За свищом таит флегмона
загноенье время она,
искушеньям фараона
предпочтя сухой песок;
“Вне вопросов нет ответов...” –
объявил магистр советов,
обострён и фиолетов
пред рассветом колосок.
По каналам тянут тени
ветви сомкнутых растений,
мох растят из сновидений
купно сырость и роса;
глади вод колонна света
синкванонна для расцвета
влажной оптики, от лета
ос желтеет полоса.
Что ж ты, бежевый, изнежил
дщерь свою, она в манеже
направляет маршем нежить
в свежеслаженный корраль;
нрав у нечисти неистов
фиброй сук и коммунистов,
нежно нижется монисто,
спешно вяжется мораль.
У спиралей дуги гнуты,
мановением минуты
мы смещаемся от смуты
до нашествия макак;
вермут травами насыщен,
то ли он, чего мы ищем
иль глумления козлищем
к нам проник незнамо как.
Я брожу по тротуарам,
где ломают ноги парам
оперённым, по бульварам
совершавшим променад;
скобки из стручков акаций
налагают аппликаций
вязь на изверженья наций
и санации менад.
Я номад, но всё же модник,
по нужде чревоугодник,
носит медник томной сводне
гормональный пенсион;
холодна вода в каналах,
ярок вопль тюльпанов алых,
что останется в анналах –
пенной воли торсион.
Талой влагой холю скулы,
страсть бурлит в душе Вакулы,
распри, bel esprit акулы,
генераций череда;
камнем курд стучится к турку,
угол грёз сдирает шкурку,
не смешать ли мне микстурку
причинения вреда.
Скажем “да”, коварство тракта
поглощает катаракта,
акт второй, четыре такта
и гобой грядёт в овраг;
захлебнутся ли форшлаги,
станет глади у бумаги,
мимо склер, на скользком лаге
не живут ни герб, ни флаг.
Враг мой нежный, щёк отёки
подставляй, щелчки жестоки,
знают даже диплодоки –
одесную длань жестка;
не примащивай ошую
тушу рыхлую большую,
я пространство растушую –
ни насеста, ни шестка.
Хрипы сипов беспощадных,
черви перечных и жадных,
чад речений непечатных,
окрылённого стрелка
поглощает бог двуличный
и дрожит желток яичный,
облекая мозаичный
облик хляби и белка.
Из глоссария пеоны
извлекают лампионы,
освещаются пионы,
освящается вода;
посвящаю камень в угол
Редмонд выбравшему другу,
где от Рембрандта до пугал
тянут думы провода.
Да...
P. S.
Меня ли привлекать к суду,
ведь я работаю в саду
и грядок ряд, как блюд порядок, соблюдаю.
К чему я, собственно, веду
и что имею я в виду?
В бедламе бед я виадуком обладаю.
Soundtrack: Vladimir Ashkenazy, Beethoven, Piano Sonata No.15 in D-dur, Op.28 “Pastoral” – II. Andante.