Рабочие названия: Заметки из-под знака рака
Путешествие по стране больных
Правая грудь
I
Сначала было грудное вскармливание. Именно оно положило начало операциям. И что там было вырезать. Нет, неправда, материал для вырезания уродился хоть куда: за первые четыре недели материнства грудь стала литой и тяжелой, этакие шары для боулинга. Молоко каменело, комьями распределялось где-то в глубине, и неуклонно душило-давило на рассвете. Как будто нога в кованом сапоге становилась на грудную клетку. Я поняла в те дни, как живется нераздоенной корове. Один младенец явно не справлялся с этим моим потоком. Я до сих пор вздрагиваю при определенном звуке, ударе струи о стенку металлической кастрюли - именно так я сцеживала то самое давившее, лишнее, молоко по ночам.
-Кончай журчать, - иногда бурчал сонный муж.
Он же, очевидно, пытаясь вдохновить перед очередным мучительным кормлением, совершенно разъярил меня, сказав, как красива моя налитая, хоть и отливавшая синим на просвет, грудь. Не хотела я в тот момент никакой груди. Хотела я назад, в беззаботную плоскость, хоть в мое время и не было это почетно ничуть, и таким, как я, советовали подкупить дефицитной ваты в лифчик.
Короче, молоко не желало сосуществовать со мной и вылилось, в переносном смысле слова, в две небольшие операции. Такие небольшие, что проходили они хоть и в операционном отделении Еврейской больницы, но амбулаторно. Память рефлекторно подбрасывает примету больничного коридора, неповторимый его запах - тошнотворную смесь лизола и паровых котлет. Здесь же лежали послеоперационные больные, висели плакаты по гражданской обороне, я их изучила до температурного бреда. Кто-то с раскровавленной скулой, из предоперационной живой очереди, подошел сзади, спросил сочувственно: "Тебя-то как сюда?" Потом была операция под местным наркозом, и я слышала, как огромные ручищи хирурга с толстыми рабочими ногтями погружаются в разрез. Я только не решалась посмотреть вниз, чтобы понять, как они там помещаются.
По окончании операции номер один грудь мою поместили в бинтик-сетку, и она стала напоминать дыньку в авоське. Самый кончик этой авоськи прорезали, чтобы у младенца моего был беспрепятственный доступ к соску, и на такси я поехала домой, торопясь к кормлению. Мне велено было покормить именно этой грудью, прооперированной. Чтобы молоко, не дай Б-же, не убыло. Я сделала зачем-то, как сказано. Пока я кормила голодного сына, который в тот раз все не мог насытиться, наркоз отходил понемногу. Слезы мои капали на его личико и головку.
Соседка, гулявшая с внуком, понимающе поцокала языком: "Я тебе по опыту говорю, мастит кончается раком" (а умерла через несколько лет совсем не от рака, а упав в собственный погреб на даче). Культ грудного вскармливания и молока продлился еще недели две, до следующего мастита, и тогда я сказала, наконец, что отказываюсь кормить дальше. Сочувствия мой преступный ход мысли не встретил, и доставать финские таблетки, прекращающие лактацию, и импортное детское питание помогaла мне новоприобретенная подружка, товарка по палате в роддоме, которая , уже когда-то потеряв четверть груди в результате подобного вскармливания с последующим маститом, продолжала растить опухоли в травмированной груди и яростно сражалась с акушерками и врачами, вещавшими о священном долге каждой матери.
-Ребенку мать нужна живая и, желательно, здоровая,- назидательно сказала она, передавая пакетик таблеток, то, что осталось после того, как сама она избавилась от радостей грудного вскармливания тайком от “доброжелателей” .
Еще через две недели, когда в результате моих манипуляций молока не стало, была еще одна операция, поменьше, но оставившая особо безобразный шрам. Эту делал местный умелец из поликлиники, всю дорогу ругавший неопытных мамашек, безразличных акушерок и кровожадных младенцев.
А третья операция настигла уже гораздо позже, через 14 лет. Задолго после нее, через несколько лет , в гостях у знакомого, хваставшего матерью-писательницей, я открыла машинально сунутую мне в руки книгу и прочитала что-то вроде следующего: "Муж не успел еще войти в спальню, я была одна. Я легла и моментально заснула, но спала, видимо, всего несколько минут. Проснулась я от ощущения невыносимой, томящей, тянущей опухоли, продавливающей грудную клетку. Дотронувшись до груди, я почувствовала, как круглая масса шевелится под кожей. Как я могла не заметить ее раньше?! " - и так далее, - точное описание моей опухоли, моего пробуждения.
Не спрашивая, я знала, от чего умерла его мать... Но я не умерла: опухоль, хоть и большущая, была доброкачественной. Никто, правда не знал этого точно, поэтому операцию хирург предложил сделать по новейшей технологии: прямо с операционного стола взять опухоль на гистологическое обследование, и, если найдены злокачественные клетки, завершить мастектомией. В один этап. Правда, присмотревшись ко мне, он добавил: "Кажется, вы не хотите в один этап..." Странно, неужели другие женщины реагировали иначе? Хотя - понимаю. Кто-то думал о жизни и готов был отрезать эту чертову грудь, раковое гнездо. Я - слишком тщеславна? Слишком любила собственную внешность и женственность - больше, чем жизнь?
Полкило, казалось, весило то трехсантиметровое в диаметре чудище с кровавыми щупальцами и усиками, похожее на морского ежа, что извлек и радостно продемонстрировал пожилой израильтянин, мой третий хирург. Он оказался, кстати, совсем не злодеем: сделал все возможное для того, чтобы шрам был незаметным, в отличие от советских рубцов. Я, правда, совсем не радовалась. Через неделю, не раньше, я решилась поглядеть на результат его рукодельных усилий. Я разделась и подошла к зеркалу. Увидев жалкую, опавшую правую грудь, я прошептала: "Клянусь, что ни один мужчина не увидит этого." Я нарушила, конечно, собственную клятву.
A в этот раз опухоли не было. Были подозрения врачей; было направление в одну из самых блестящих нью-йоркских клиник, специализирующихся на раке груди. Я продержала его в столе два месяца,как маловажную какую-то бумажку. Но звонили телефоны, сначала удивленно, потом встревоженно. И наконец я назначила дату биопсии. Сначала мы должны провести более подробное обследование левой груди, сказали мне.
Левая?! Но ведь с левой всегда все было в порядке! У нас есть сомнения, ответили мне.
На всех этажах огромной клиники чисто и торжественно, в лифтах - пуфики, пахнет дорогим манхэттенским кооперативом , все говорят тихо, как в музее или в читальном зале. Немногочисленных мужчин еще можно увидеть в комнате ожидания, а дальше начинается женское царство. Я провела целый день среди этих милых женщин, передающих меня из рук в руки, объясняющих каждый этап. Потрясающи все-таки биотехнологические достижения XXI века: все делается точно и эффективно, и сочетание сверхточного медицинского оборудования и умелых рук дает, думаю, результаты. При мне вышла откуда-то женщина-врач и передала букет “от первой выжившей" пациентки, на которой было испробовано какое-то новое средство. А мне предстояла штука попроще: установка маленькой титановой скрепочки в том месте, где располагалась та самая подозрительная клетка, возможно, превратившаяся уже в самоубийственную, убийственную раковую. Таким образом убивались сразу два зайца: и клетка отправлена на биопсию, и место возможной операции помечено. Вот там-то я и потеряла сознание по окончании длительной, но почти безболезненной процедуры.
Персонал суетился вокруг меня.
-Ее наконец достало,- услышала я чей-то голос.
Может быть, это действительно был выход из полосы отрицания.
В одном из кабинетов я подсмотрела в мониторе с моим ультразвуковым снимком текст в углу: "Подозрение на множественые злокачественные новообразования".
Пока я ждала результатов предварительных обследований в белой комнатке с репородукциями имрессионистов на стенах (импрессионисты, пожалуй, побили рекорд популярности, украшая большинство медицинских кабинетов и коридоров города), я подумала: "Надо бы съездить на юг Италии. Прожить месяц на вилле. Остальные несостоявшиеся поездки менее важны".
К концу дня я получила предварительный ответ по поводу левой груди. Рака не было. Не предала левая. Я шла к выходу, придерживая пакет с сухим льдом. Женщины в зеленой униформе проходили мимо, поддерживая под бледные руки (точь-в-точь Мария с классической картины, изображающей распятие) других, тех, что в полосатых халатиках, с безволосыми, блестящими черепами.
II
Через день после обширной вакуумной биопсии я уехала в Европу, волоча чемодан здоровой рукой, положив больную на сердце театральным жестом старой комедии: "Сударыня! Я - старый солдат и не знаю слов любви...". В первую же ночь мне приснился сон, в котором наш недавний красивый, дорогущий ремонт, венецианская штукатурка в оранжевых тонах, оказывается сделанным не на стенах, а на каких-то прислоненных к ним картонках и щитах, я отодвигаю их, а под ними настоящие стены - старые, ободранные, в ляпах древней больнично-зеленой краски. В ванной гостиничного номера я не только смывала косметику, но и меняла почерневшую за день от крови повязку.
И, как всегда это и бывает, жизнь показывает тебе проблему в другом ракурсе. Мы проводим чудесный, пленительный день в Нормандии, шагаем долго под добрым августовским солнцем по дороге, засаженной фруктовыми деревьями, отступаем на обочину, мажемся созревшей ежевикой, которая здесь удивительно вкусна. Случайная попутчица рассказывает за обедом о на днях обнаруженном у нее раке. Она очень подавлена и растеряна, пытается узнать у меня, работаю ли я с психоаналитическими пациентами на Скайпе. Мы с мужем переглядываемся, но, даже вечером, наедине, ни словом не упоминаем совпадение дат и событий. Даты - те же, что и у меня.
Через пять дней мы возвращаемся в реальность, и еще день уходит на то, чтобы начать слушать многочисленные сообщения от врачей и их секретарш, и встретиться-таки с извиняющимся почти что врачом, высокой женщиной с виноватой улыбокой на гуттаперчевом лице, избегающeй изо всех сил слова "рак":
- Не волнуйтесь, это совсем не опасно. Можно сказать, нулевая стадия. Совсем не рак.
Я: - "Ну, тогда я пошла?"
Переполох.
Началась подготовка к маленькой, ну совсем маленькой операции и следующей за ней радиации.
-В какой день Вы предпочитаете оперироваться?
Хм. Хороший вопрос. В какой день Вам было бы сподручней умереть? Достаю блокнот: нет, во вторник начинается новый курс, который я обязана прочитать, в четверг- сложный пациент... вот! Вторник через две недели подойдет? И семье удобней будет, там сразу начнутся праздники, будет время зайти ко мне.
Прощаюсь с пустячками, привычками, родинкой, которая лет до одиннадцати не видна была без зеркала, щекоткой утренней мочалки по часовой стрелке.
Через несколько дней позвонили с результатами томографии мозга: атрофия церебеллума. Эта штука, оказывается, называется паранеопластия: имунная система вырабатывает антитела в ответ на вторжение рака, но они атакуют не раковые клетки, а здоровую ткань в других частях организма. Потом - что нашли еще один очаг.
Гуттаперчевая кукла-врач всегда отвечает, кажется, с опозданием ровно на один вопрос, и после ее ухода неотвеченный вопрос висит в воздухе облачком, но я четко понимаю одно: операция откладывается в связи с осложнением диагноза.
На интернет-форуме по вопросам реконструкции груди кто-то задает вопрос: "Смогу ли я кормить реконструированной грудью, если мне воссоздадут сосок?" - "Для вас, мадам, все, что угодно!"
Из подслушанного разговора танцоров-сплетников: " У такой-то грудь неживая, реконструированная, видно. (Назидательно) Мужчины всегда чувствуют разницу, а они-то думают..."
Я узнаЮ, как пахнет испуганный человек.
Когда получаешь известия о серьезной болезни или возможной смерти, задумываешься невольно, стоит ли знакомиться с новыми людьми. Не хочется приручать никого нового, хе-хе. Рак превращает тебя в резидента, тщательно планирующего каждый шаг во избежание провала. Простое приглашение в кино на будущей неделе требует тщательно выстроенной фразы, избегающей прямого ответа, поскольку в кино, в общем-то, хочется, но ты не знаешь, какая процедура или даже операция ждет тебя - через день? или неделю? или - можно планировать на месяц? Планы становятся краткосрочными, ответы - уклончивыми. И каждый раз проходишь через надоевшую уже минидраму: сказать-не сказать. И все чаще закрадывается подозрение, что вскоре они сами... увидят.
Я, тонкий знаток всех оттенков слова "да", начинаю понемногу изучать "нет".
Затаиться и пререйти в режим глубоководной рыбы не совсем получается. Все чаще ближайшие друзья отзывают в сторонку "поговорить по душам". В конце концов надо начать рассказывать. Каждому в отдельности, глаза в глаза, потеряв противную свою манеру темнить и недоговаривать, то мучительно путаясь в эвфемизмах, то грубо и резко, со смешком, выкликая болезнь по имени. И слышишь в ответ: "Теперь ты обязана, слышишь, обязана лечиться. И я буду требовать у тебя отчета." И потом все они начинают звонить, и семь разговоров об одном и том же занимают пять часов твоего драгоценного (потому что - сколько там в запасе осталось?) времени, и ты не можешь даже наорать на них, потому что очень скоро ты будешь ждать этих звонков, как единственного спасательного круга, брошенного из прошлой жизни.
Мой беззаботно-спокойный, веселый, ребячливый муж бесшумно плачет по ночам.
И что же теперь, что же теперь?
В ночную тьму не сходят безответно.
Пусть пышет гневом старость на закате.
Ярись, ярись на умиранье света.
Хоть тьма права, и видно мудрым это
(Их слов на молнию, увы, не хватит),
Они во тьму не сходят безответно.
Дел праведных последние приветы,
Как блики, пляшут на зеленой глади,
Ярясь, ярясь на умиранье света.
Безумные ловцы светил в полете,
Узнав, что солнце надо отпевать им,
В ночную тьму не сходят безответно.
Пока горят слепящие кометы
В слепых глазах, угрюмцы все ярятся,
Ярятся в смерти на кончину света.
Молю, отец, на грустном постаменте,
В злом плаче славословья и проклятья:
В ночную тьму не сходят безответно.
Ярись, ярись на умиранье света.
Страшна не смерть. Страшен момент, когда захочешь позвать смерть, но имени не вспомнишь. Что остается делать, как не яриться?
III
Диагноз, точнее, путешествие на пути к диагнозу меняют многое в отношениях: кто-то отдаляется в страхе (боясь заразиться распадом?), кто-то становится ближе. Перестаешь бояться говорить людям о любви: кто знает, выдастся ли еще шанс. Диагноз входит в твою жизнь, по-хозяйски расталкивая другие дела и интересы. Жестокость лечения делает рак очевидностью, проговаривает с противной назидательной интонацией: "Поскромнее надо быть... вот так.. помедленнее... а ты как думала? Думала, сверхженщина? А вот так попробуй теперь... Это тебе не стишки надуманные писать." Как раковые клетки поедают здоровые, так само слово "рак" поедает прежнюю жизнь сегмент за сегментом.
Это было в июне из лужаек и неба,
не оставляющего ничего,
кроме как расстегнуть воротничок
и усесться в грубое садовое кресло.
И если окажется под рукою
стакан холодного чая и том поэтов
семнадцатого века в синей обложке,
то картинка почти совершенна.
Помню муху, всё садящуюся на плечо,
и двух черных бабочек
в красно-желтую крапинку,
вьющихся надо мной в ясном боздухе
Я чувствовал - день предоставляет себя,
и не желал ничего, кроме
того, чтобы жить во мгновеньи - но каком мгновеньи?
Нет, не в этом, не в том, не в сём,
ни одно из этих удирающих прочь
не было достаточно совершенным.
К тому же, я был повязан вопросами
о прошлом и его длинной, неуловимой сестрице - будущем.
Где покоятся кости Джорджа Херберта?
Почему умерла молодой жена Джона Донна?
И, что насущно,
что надо было подать вегетарианцам,
близнецам, приглашенным недавно на ужин?
Кто знал, что они привезут виноград?
И отчего тот водитель в пикапе
мчался навстречу одинокому поезду?
И так бесценные мгновенья дня
были промотаны одно за другим -
или даже по тысяче зараз -
в бессмысленных расспросах и затруднениях.
Я всего лишь хотел быть горошиной
бытия в стручке времени,
но я вынужден был признать,
что сегодня это никак не выходило,
пока я захлопывал книгу на странице
с Томасом Траэрном и возвращался в дом,
где зажег огонь под кастрюлькой,
с дрейфующими коричневыми яйцами,
и, пока они варились среди пузырей,
я заглянул в маленькое овальное зеркальце
над умывальником, на случай, если
безумному стеклу есть что мне сегодня сказать.
Оставаться "в моменте" непросто, когда будущее уже протягивает липкие холодные пальцы, почти дотрагиваясь до тебя, но как прекрасен закат над Гудзоном, под звуки танго... Невольно ловлю себя на мысли: "А что, если одной живой груди достаточно для того, чтобы установить ту связь с партнером, которой требует аргентинское танго? По-амазоночьи." Я надеюсь, что моя левая грудь возьмет на себя функции обеих и будет представлять меня, живую женщину, и я буду танцевать. Пока не начну спотыкаться или падать без предупреждения, как обещает мой изменяющийся в результате атрофии мозжечок.
Я, одновременно раб и выкормыш рутины и ритуала, все еще пыталась поддерживать свои привычки, но делать это было все сложнее на фоне участившихся визитов в клинику. И, как всегда бывает в терапии: пациенты приносят тебе твою же проблему и просят научить с этим жить. Я перестала принимать новых пациентов и стала готовить к выписке кое-каких постоянных, но этот человек просто прорвался ко мне, больше месяца ждал приема... ну конечно же, пришел ко мне оплакивать потери, жене только недавно поставили диагноз... угадали, какой? - конечно же, рак, более безопасный его вид, но все же... зато мама умерла от рака груди, и теперь, когда он входит в клинику, где будут лечить жену, он вспоминает ту, в которой умирала мама. Ту, в которой буду лечиться я. Какой ужас, подумала я: теперь он и психотерапевта потеряет. И будет ходить по миру, веруя в то, что его касание приносит смерть.
Диагноз в чем-то похож на эмиграцию. Ты сначала прощаешься со многими вещами из прошлого, а потом начинаешь учить новый язык, приспосабливаешься к новым условиям, начинаешь находить источники поддержки. кто-то сопереживает, кто-то сердится на тебя за то, что порядок вещей нарушился. Никто, правда, не завидует.
Я работаю эти дни взахлеб, с былой жадностью, спешно заканчивая проекты, до которых все не доходили руки, подбирая последние колоски, подкручивая ослабевшие винтики, делая откладываемые на "потом" звонки. Потом будет другое, все остальное - сейчас. В какие-то моменты я с удивлением ощущаю слабые, но очень отчетливые уколы счастья. Рак вкладывает новое значение в самые простые действия. Семья моя, забыв старые обиды и обидки, объединена ожидаемой общей задачей. Друзья радуют теплом. Идиллия царит внутри и вовне. Что за ирония.
Готовлю лекцию по эмпатии. Эмпатичный человек резонирует с нами эмоционально и, благодаря деятельности зеркальных нейронов, начинает "чувствовать" в какой-то мере наши переживания, но при этом поддерживает свой собственный внутренний стержень и остается собой, чтобы помочь, а не идентифицироваться настолько, чтобы нам пришлось утешать его. Не социопатическое понимание для того, чтобы использовать это в собственных интересах, не вживание в чужую боль, а теплое, интуитивное сопереживание.
Приятель ,которому я кратко излагаю свои постулаты, спрашивает:
-А как насчет сопереживания себе?
Вот это-то как раз мне и кажется опасным. Опасность скатиться в бессильную жалость. Мне кажется, нужно не самопереживание- самопережевывание, а копинг. А мой копинг - это работа. Если я не смогу работать, мне надо будет изобрести что-то еще, но что?! Наверно, ничего хорошего нет в том, что каждый момент моей жизни ощущался мною так резко и ярко, до боли, потому что потеря этого ощущения теперь кажется настоящей катастрофой.
Ярись, ярись.
IV
Еще одна биопсия, на этот раз проводимая прямо рядом с томогафом, просверливает еще одну дыру во мне. Въезжая и выезжая из томографа, представляю себе, как меня консервируют в чертовой машине, действительно из этой проекции напоминающей стеклянную банку без крышки, и закручивают-завинчивают - так бабушка в августе, бывало, раскладывала помидоры по банкам, заливала кипящим рассолом. В уши мне вкручивают затычки, но все равно злая музыка томографии прорывается сквозь них, провоцирует судорожную активность. Закрытое пространство располагает к гипервентиляции. Хорошо, что в моменты, когда я выезжаю на своем (про себя назваю его разделочным) столике, одна из лаборанток рассказывает сотруднице о маленьком племяннике, который, не желая уходить с площадки и высвобождаясь из бабушкиных рук, взывал к прохожим, уверяя, что он похищен незнакомкой. Она рассказывает с подробностями, история приближается и отдаляется, как морской прибой, по мере моих появлений-исчезаний. Кажется, именно этот рассказ помогает мне отвлечься от сложных манипуляций, производимой над и под моим телом, от небольшой боли и гораздо бОльшей,настойчивой, до тошноты, тревоги.
Хотя здесь-то тревожиться не о чем: на этом этапе все очень хорошо знают, что они делают, роли расписаны, процедура отлажена до мельчайших мелочей. Умный прибор видит рост, сообщает, что захвачены еще какие-то дополнительные участки, что операция соответственно тоже разрастается. К счастью, вспоминаю вовремя о своем ашкеназийском происхождении, увеличивающем шансы на рак груди чуть ли не в два раза, и отправляюсь проконсультироваться к генетикам. Милая девушка-азиатка подробно рассказывает о генах рака груди, их два, тип 1 и тип 2, номер один расположен на хромосоме 17, номер два - на тринадцатой. БРСиЭй 1 исправляет случайные повреждения в материале клетки. Если соответствующий протеин отсутствует в кетках, то повреждения не исправляются, и вероятность заболевания раком увеличивается. БРСиЭй 2 называется "геном, подавляющим рак". Мутации обоих генов приводят к наследственной, семейной предрасположенности к раку. А третий вообще обнаружился совсем недавно, шесть недель назад разрешили повсеместное тестирование. А еще есть редкие мутации...
То, что начиналось как крохотная микрооперация, практически, хирургическая процедура, теперь нависает надо мной возможностью мастектомии, когда удаляется одна молочная железа, или - простой мастектомии, при которой удаляются обе, или - радикальной, при которой также удаляются лимфоузлы и мышцы грудной клетки. С химиотерапией, убивающей не только раковые клетки, но и здоровые. С радиотерапией, облучающей грудь, ложе опухоли, а также все, что находится за ними - в моем случае, всего лишь правое легкое!
Думая о символизме ожидаемой операции, я начинаю собирать истории в одну, связную: о груди-кормилице, о хорошей и плохой груди, о груди-разрушительнице. В хиндуизме главенствует триединство: Вишну, Кришна и Шива. Женская грудь исполняет функции всех трех - по очереди или одновременно.
[]
Я говорю теперь слово "люблю" дважды в день, как витамин принимаю. Я считаю это своей
противораковой кампанией.
V
Спасаясь от дождя, вбегаю в армянскую церковь, в ее прохладу, такую приятную в жаркие дни и так пробирающую сегодня. И там... Нет, сначала - об эндокринных изменениях при раке. Некоторые виды раковых клеток питаются исключительно эстрогеном. Гормон эстроген отвечает не только за женские вторичные половые признаки, но и за рост и здоровье костей, и за уровень холестерола в крови, и за преремены, связанные с беременностью и меструальным циклом, а также за общее ощущение благополучия в женском организме: уровень энергии, настроение, сексуальное здоровье, здоровый вес. Эстрогеновые рецепторы, особый вид белков в ядре кровяных клеток и в мембранах, помогают гормонам проникнуть туда, где их ждет работа. Иногда это - созидание, иногда, как в случае рака или остеопороза - разрушение. Таким образом, повышение эстрогеновой активности, подпитывающей рак, также улучшает сон, настроение и нормализует или даже повышает сексуальную активность.
Итак, там стоит - я сразу поняла! - Крысолов с дудочкой, тот, что уведет меня из умирающего со мной вместе города.
Рядом с тобой упасть с разбега
В беззаботную теплую мураву
Завтрашнего утра,
Сдувать с лица хулиганствующую листву,
И смеяться вместе над неприличной
Формой облака в синеве,
Не оглядываясь, не дотрагиваясь, не слыша,
Верить, что ты разделил этот смех со мной,
Что по нашим лицам
Бегут идентичные тени.
Не было, конечно, у него никакой дудочки. Но я в минуту рассказала незнакомцу, прочитавшему мне мини-лекцию о традиционной армянской архитектуре, чтО именно я делаю на этом квартале, а он немедленно извлек словно припасенную для меня историю излечения бывшей жены и уймы подружек, переживших мастектомию и реконструкцию. Мы обмениваемся электронными адресами, и я иду дальше, унося в себе ощущения гаммельнских детей - здорово и немного страшно.
Он звонит каждый день, неуклонно интересуясь каждым поворотом моей предоперационной саги, и старается оказаться поблизости в дни моих анализов и консультаций у различных специалистов, благо расписание у него свободное, работает он из дома. И мы идем тогда в маленький ресторанчик через дорогу от главного корпуса клиники, и он угощает меня рассказами о всякой всячине, от архитектуры до философии, а я ему рассказываю о своем интересе к поэзии и музыке, а потом мы говирим о междисциплинарных связях и перескакиваем с предмета на предмет, и я вскоре замечаю, что поездки в Манхэттен становятся чуть не долгожданными, и начинает казаться, что я езжу на свидания... И, как последнее, непреложное свидетельство того, что это все переходит границу дружбы - это теплая пульсирующая волна, проходящая через мое такое напуганное за последние месяцы, напряженное тело при каждом полуприкосновении крупных пальцев с мягкими подушечками к руке или плечу (их, полуприкосновений этих, надо сказать, становится все больше).
Рассуждая о сексуальной жизни людей, встречающих лицом к лицу смерть либо напоминание о ней, Ирвин Ялом свидетельствует, что многие пациенты кардиологических неотложек пытались овладеть своими спасительницами-медработницами прямо в движущейся машине, как только приходили в себя. Инстинкт жизни, воспроизведения в ужасе противится умиранию. Так что всплеск сексуального желания на фоне диагноза, ассоциирующегося со смертью - обычное дело. Но тут - нечто бОльшее, чем желание. Похоже, я просто влюбилась - странное время в моей жизни для влюбленности, скажете вы, и я соглашусь. Но и поспорю: ведь мой Крысолов, соблазнитель и спаситель, пробудил во мне интерес к борьбе за будущее, женское мое будущее, то есть, и веру в то, что я останусь такой же, что отсутствие половины или даже целой груди не поменяет восприятие мужчин: ну что грудь ? - по существу, поилка для младенцев. А я-то по-прежнему хороша. Как амазонка. Так даже острее. Как акцент.
А потом, когда операция уже назначена, я звоню и прошу прийти и просто постоять в комнате ожидания: все равно дальше никого не пропустят, да и вообще... не было бы неловкости. Но я-то буду чувствовать, что он пришел, что он со мной. Я полечу сквозь боль, как перышко, и его дыхание будет держать меня в воздушной струе, не давая упасть. Вот так влюбилась, представляете? И тут он говорит: "Знаешь, ты извини, но риск слишком велик для того, чтобы прийти. мне кажется, нам вообще сейчас лучше временно перестать общаться".
-Подожди, я не понимаю. Какой риск? Между нами же ничего не было. Ты считаешь, что я рискую...
-Нет, - говорит он. - Это я рискую. Эмоционально рискую. Если и твоя операция пройдет неудачно... Знаешь, как ты мне нравишься. Умница, смешная, очаровательная. Мне кажется, я по-настоящему влюбляюсь в тебя. Но у тебя все-таки рак, пойми. Ты вообще понимаешь, что все может обернуться гораздо серьезней, чем тебе сегодня видится? Я-то видел подобную катастрофу. Тоже начиналось с частичной мастектомии.
Потом он говорит что-то о Сартре и его взглядах на коэффицент риска, о наших различиях в эстетическом отношении к боли, но я перебиваю, почти оглохнув:
-Ты не мог... подождать с этой речью? Хотя бы до дня сразу ПОСЛЕ операции?
-Извини, я не могу это видеть, я не могу с тобой видеться, я переоценил себя, должна же быть проведена принципиальная черта, - говорит он и выходит из кафе. Милый, интеллигентный, с публикациями по эстетике.
Рак, как и слова, подрастает ночью, пока я сплю, укачавшись на эстрогенной волне.
VI
Тротуары под надземкой - заплеванные, в голубиных росчерках. Оживленная улица, самая старая и самая длинная в Бруклине, просто-таки вскипает на подходе к станции метро. Как всегда по пятницам, любавические юноши раздают субботние свечи в скрипучем целлофане. В нескольких шагах от них, у стены, сидит другой завсегдатай этого пятачка, бездомный камерунец, пытающийся продать эти же свечи, сорвав предварительно упаковку и выбросив молитву голубям под лапы.
-Зажигайте их, и вы будете веселы и здоровы!
-И умру здоровой?
Бездомный задумывается.
Буддистский монах с матерчатой сумочкой "Macy’s" через плечо, черное на оранжевом, улыбается хитренько: он-то точно знает секрет всего этого дelа. Латиноамериканский парень окликает: "Hey, beautiful!" Последнее утро красотки.
Через час с небольшим выхожу из метро на поверхность, на залитую осенним солнцем Лексингтон Авеню, прохожу до конца квартала, заворачиваю за угол. Уже больше месяца я хожу этой дорогой в клинику. Вдруг с удивлением замечаю, что название улицы меняется, и этот отрезок называется улицей, Ведущей В Туннель. Никогда не видела таких названий, но как символично!
Мотто последней декады моей жизни - "Открывай каждую дверь". что же я застыла перед этой, предпоследней, - в болезнь?
Толкаю.
Еще одна томография.
-Какую музыку Вы предпочитаете?
-??
-Ну, что бы Вам хотелось послушать? - лаборантка надевает мне наушники. - Я буду подбирать Вам по жанрам, хорошо?
-Хорошо, запускайте классический джаз, - и я отплываю в полуторачасовое плавание в субмарине томографа под скрежет, гудение и рояльные импровизации.
Прятки
Однажды ты вернешься в четыре, в пол-пятого самое позднее,
и не найдешь меня. Платья грудой на перилах лестницы,
нелюбимые тобой романтические смешные шляпы на тумбе у двери,
телефон заряжается.
Однажды вы зайдете на веб-страницу, а меня вовсе нет. Слова конфетно шуршат, стихи таращатся по-сорочьи.
В трубке жив пока голос "Вы позвонили в офис...", но помада состирывается с плеча рубашки, загорает полоска от кольца, черный воздух топорщится рентгеновским целлулоидом.
А потом, невзирая на выходящий наркоз и на постоянный круговорот пакетов с сухим льдом, меня, как рыбу во льду, везут в гости, а на другой день - в палаточный городок, на концерт. Важно не менять ритм и темп, важно держаться за привычное.
Счастье (если хорошенько подумать)
Счастье- это свидетельство доктора,
что ты здорова.
Дети, не возвращающиеся из университета
раньше конца семестра.
Не сидеть в Вилкс-Барре* или на мели,
Без аудиторов, без тяжбы, без гипса.
Счастье- это заснуть без валиума,
две груди, чтоб засунуть в лифчик,
(пока) не сбивать давление
И не подтягивать веки,
Не искать консультаций... не слишком?
И в субботу вечером
Смотреть с мужем
Что-нибудь старое с Фрэдом
Астером, oба в халатах,
Обсуждая ситуацию в мире, пенсионный план, то и это,
Упражнения для поясницы
И покупку новой трансмиссии,
Поедая ромовое мороженое на ужин,
Потому что завтра все равно быть нам на диете
Из фруктов, рыбы и проросших зерен,
Судача о флоридской вдовушке,
Моего отца новой подружке,-
И никто из родных пока не болен,
И младенческий плач больше не отрываeт нас от подушки ,
И пенсионные планы- пока только планы,-
Все это не казалось мне счастьем
в двадцать один,
Но, как ни странно, но именно это
постепенно оказывается им.
*В пенсильванском городе Вилкс-Барре находится известная тюрьма.
VII
Сьюзан Зонтаг, современный эксперт по вопросам рака и СПИДа, борец против симонтоновской позиции "Выздоровей, освободившись от того морального и эмоционального груза, который не дает тебе быть здоровым", написала в конце 70-х: "Болезнь - сумеречная сторона жизни, тягостное гражданство. Каждый из родившихся имеет два паспорта - в царстве здоровых и в царстве больных… Мне бы хотелось описать не то, как происходит изгнание в страну больных и какова там жизнь, но "карательные" и сентиментальные мифы, коими щедро наделено это печальное царство, то есть описать не реальную географию, а стереотипы национального характера". В знаменитом эссе "Болезнь как метафора" она сравнивает роль туберкулеза и рака в западной культурной традиции: та роль, которую в ХIХ веке играл туберкулез, в ХХ стала отводиться раку. В последующем эссе она написала о СПИДе как наследнике рака. Теперь, глядя на проблему через 30 с лишним лет, исследуя ее "изнутри", я не со всем в зонтаговских работах соглашаюсь: СПИД отступил, а рак непобедим по-прежнему; к ХХИ веку рак тоже превратился в молчаливого убийцу, как когда-то туберкулез; и, во многом благодаря той же Зонтаг, рак приобрел тот же романтический флер, который когда-то окружал смерть от туберкулеза. Как и СПИД, рак проходит через четыре стадии, и лишь четвертая обозначает себя страшной, всесокрушающей болью. Больные раком в начальных стадиях, когда он еще операбелен и излечим, внешне пышут здоровьем. Я знавала когда-то врача-спидолога, в ранные годы эпидемии проводившего на тот свет почти всех своих пациентов, лечения-то практически не существовало. Вот он как-то упомянул, что никогда нельзя было сказать по внешнему виду, что этот человек умирает, умрет в ближайшие дни.
Мне повезло: мой рак - в начальной стадии. Опухоли не прощупываются, а одна вообще едва видна. Накануне первого сеанса химиотерапии я смотрю на себя в зеркало: я так здорова, что все это не может быть правдой. Я не готова отправляться в царство больных с их одутловатыми лицами и безжизненной кожей. Я не просто выгляжу здоровой: после этих недель напряженной, как в последний день, работы, после всех этих профессиональных прорывов я свечусь каким-то невероятно живым светом.
-Слушай, может, они ошиблись? Перепутали анализы? - неожиданно для себя говорю я вслух, и слышу не менее странный ответ мужа:
-А я тоже не совсем верю, что у тебя может быть рак. Не похожа ты на смертельно больную.
Но болезнь уже проступает в надбровных дугах, смертельность скапливается в глазах.
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что они были одиноки в мире без любви
потому, что им было страшно одним, но они верили, что это пройдет,
потому, что они просить не могли,
потому, что им закрыли рот,
потому, что они были больны и тело не сопротивлялось болезни,
потому, что ходили наверняка,
потому, что у них не было связей,
потому, что смерть казалась желанной им, чужакам
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что им нравилось жить на отшибе,
потому, что к ним тянулись, что они легко заводили друзей,
потому, что они рисковали,
потому, что они были упрямы и не сдавались
потому, что было так много желаний
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что пропала их карточка, был пропущен их номер,
потому, что не оказалось койки,
потому, что не было мест и другое не скоро ожидалось
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что кто-то не проверил еще раз,
потому, что кто-то забыл и устал,
потому, что, на Бога надеясь, сам оплошал,
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что кто-то опоздал,
потому, что кто-то совсем не пришел,
потому, что кто-то велел им ждать, но они не могли больше терпеть
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
потому, что смерть - наказание,
потому, что смерть - награда наград,
потому, что смерть - это финальный насест
потому что смерть - это вечный гнев
Эти слова посвящаются тем, кто мертв
За неделю до назначенной операции мне снится сон, практически, сцена из "Брильянтовой руки", веселого фильма моего детства, когда отдельные части тела пролетают во тьме, ужасая отрицательного героя, который просыпается в холодном поту. В моем же сне одна грудь белеет на черном постаменте абсолютно темной комнаты, похожей на зал похоронного дома. Прощающиеся, в основном мужчины, проходят мимо груди, некоторые дотрагиваются скорбными кончиками пальцев. Грудь закрывают по еврейскому обычаю в черный ящик, черный квадрат. Я заглядываю в дырочку и вижу муху. Не одну, множество. Они ползут по фосфору груди, а потом начинают протискиваться наружу. Я жмурюсь в ужасе.
Негативная способность, по Джону Китсу, великому поэту и философу -это умение пребывать в неопределенности, не ища объяснений и фактов. Проживая жизнь, человек проживает вопросы, на которые, возможно, не получит ответ. Этим великие поэты отличаются от хороших, а художники - от ремесленников. Если приложить этот принцип к определенным событиям, вехам человеческой жизни, становится ясно, почему смысл не всегда постижим, почему не воздается по заслугам, почему тайна является такой притягательной. Выздоровеет ли добродетельный, поймают ли воришку, сгорит ли дом соседа, встретятся ли влюбленные? Обернется ли газетная хроника шекспировской драмой? А может, и вправду принцип негативной способности поможет, преодолев тревогу, принять загадки судьбы и неопределенность человеческой жизни, и восхититься ее поворотам и ухабам? Я вживаюсь в новую роль, стараясь избегать экзистенциальных вопросов и расширенных глаз. В поисках высшего порядка, в поисках организованного представления о мире мы забредаем в отдаленные его уголки, в те уголки сознания, где царит хаос. Принять и сбалансировать два этих организующих начала человеческого сознания непросто, и именно этим характеризуется сложность нашего существования.
Депрессия, обратившаяся в "творческую болезнь" - это неотъемлемая часть процесса самоанализа. Творческий рост возможен только с помощью самоанализа и самооценки. Негативная способность в любой момент может подвергнуться атаке непонимания, ритуала и рутины, но она дает нам возможность учитывать элемент непознанного.
И каждый успех в моей работе побеждает смерть. Вот тут я остановлюсь, любопытствующий, сочувствующий мне и в то же время предвкушающий страшную развязку читатель, потому что даже если мотор в лодке Харона забарахлит посреди реки, даже если таинственные рези в животе окажутся банальным гастритом, а не метастазами, никому из нас не предотвратить ту, окончательную, большую и необратимую смерть. Это просто дело времени. Но после каждой маленькой смерти, когда кажется, что чему-то наступает конец, оказывается еще одна маленькая жизнь.
Poetry translated: Dylan Thomas. Do Not Go Gentle
Billy Collins. In the Moment
Judith Viorst. Happiness (Reconsidered)
Irena Klepfitz. Bashert