Основная проблема стихотворного перевода заключается в том, что выверенное, вымеренное, доведенное до совершенства стихотворное изделие является для переводчика не более чем заготовкой, и ничем другим быть не может. Отсюда первейшая задача переводчика: зажав чужую заготовку в тисках родного языка постараться повредить ее при обработке как можно меньше.
Хотел бы сделать вас участниками увлекательного и неблагодарного занятия, каким является стихотворный перевод. Отправной точкой послужит нам статья в журнале "Иностранная литература" №9 за 2000 год (http://magazines.russ.ru/inostran/2000/9/bodler.html). Статья эта примечательна тем, что в ней кроме толковых рассуждений о творчестве Ш. Бодлера приведены пять переводов его стихотворения "Une charogne" ("Падаль") из цикла "Цветы зла", степень и качество обработки которых я и хотел бы вместе с вами оценить. Для этого нет нужды сравнивать все двенадцать четверостиший, достаточно взглянуть на первое и последнее. Желающие ознакомиться с полными текстами переводов могут обратиться к вышеуказанному источнику. Нам же по причине экономии места довольно того описания, что приводится в статье:
"Содержание “Падали” достаточно просто: первые девять четверостиший посвящены детальному описанию разлагающегося трупа, в последних трех поэт, обращаясь к своей возлюбленной, говорит о том, что и ей суждено истлеть в земле, но она останется в его стихах и силой его дара избежит забвения".
Итак, вот переводы первого четверостишия:
Было ясное утро. Под музыку нежных речей
Шли тропинкою мы; полной грудью дышалось.
Вдруг вы вскрикнули громко: на ложе из жестких камней
Безобразная падаль валялась...
(П.Якубович, 1909г)
Скажи, ты помнишь ли ту вещь, что приковала
Наш взор, обласканный сияньем летних дней,
Ту падаль, что вокруг зловонье изливала,
Труп, опрокинутый на ложе из камней.
(Л.Кобылинский, 1908г)
Вы помните ли то, что видели мы летом
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом
Среди рыжеющей травы?
(В. Левик, 1970г)
Мы видели ее в один из летних дней
Мой друг, напоминать вам надо ль?
Тропинка, поворот, и там, среди камней
Та отвратительная падаль
(И.Бабицкий, 1999г)
Ты помнишь, жизнь моя, как позднею весною,
Когда так ласкова заря
Нам падаль жалкая предстала в луже гноя
На жестком ложе пустыря?
(А.Гелескул, ?)
А вот подстрочник первого четверостишия:
Вспомните предмет, что мы видели, моя душа,
Этим прекрасным, нежным, летним утром:
На повороте тропы - отвратительная падаль
На ложе, усеянном камнями.
(Rappelez-vous l'objet que nous vimes, mon ame,
Ce beau matin d'ete si doux:
Au detour d'un sentier une charogne infame
Sur un lit seme de cailloux)
Несмотря на разночтение, смысл всех переводов сводится к одному: лирический герой и его спутница увидели на прогулке труп (будем надеяться, что животного), который и послужил им пищей для размышлений. Следует также отметить, что размер оригинала сохранен только в двух случаях из пяти. Остальные переводчики пренебрегли размерами заготовки, а это непозволительная вольность.
Далее. Отметим, что в подстрочнике не упоминается музыка нежных речей, там никто не дышит полной грудью и громко вдруг не вскрикивает. Там нет дохлой лошади среди рыжеющей травы, ни поздней весны, когда так ласкова заря, а есть "моя душа", то есть, спутница, предмет обожания, и прекрасное, нежное, летнее утро, которое входит в стремительный и отвратительный конфликт с разлагающимся трупом. Кроме того, интонация четверостишия не вопросительная, а скорее, требовательная, и это важно.
Можно ли перевести четверостишие так, чтобы сохранить эти и другие ключевые элементы лексики? Давайте попробуем. Вот мой вариант:
Припомните, что мы, душа моя, узрели
В один из чудных, летних дней:
Где поворот крутой тропы, как на постели
Смердела падаль средь камней
Как видите, мне не удалось добиться лексического тождества, которое, по моему мнению, одно только и может вдохновлять переводчика. Вместо утра - дни, и эта уступка, с которой я вынужден мириться. Я, но не вы. Вы можете попробовать довести строфу до совершенства.
Далее минуем шокирующие, неподражаемые, архисмелые, невообразимые для поэзии той эпохи подробности разложения и переходим к последнему четверостишию, которое венчает стихотворение, и где согласно традиции середины 19-го века должно совершаться поэтическое открытие. Вот как прочитали его пятеро наших переводчиков:
Так скажите ж червям, что сползутся в свой срок
Пожирать ваши ласки на тризне ужасной
Что я душу любви моей мертвой сберег,
Образ пери нетленно-прекрасный!
(П.Якубович)
Но ты скажи червям, когда без сожаленья
Они тебя пожрут лобзанием своим
Что лик моей любви, распавшейся из тленья,
Воздвигну я навек нетленным и святым!
(Л.Кобылинский)
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты - навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй!
(В. Левик)
Скажите же червям, что страстно иссосут
Ваш облик, как огонь поленья,
Что я сберег векам и душу и сосуд
Моей любви, добычи тленья!
(И. Бабицкий)
Когда голодный червь вопьется поцелуем,
Скажи нахлебнику могил,
Что я от гибели, которой не минуем,
Твое дыханье сохранил.
(А. Гелескул)
И снова подстрочник:
Итак, моя краса! Скажите паразитам
Которые, целуя, вас сожрут
Что я сохранил форму и божественную сущность
Моих истлевших страстей!
(Alors, o ma beaute! dites a la vermine
Qui vous mangera de baisers,
Que j'ai garde la forme et l'essence divine
De mes amours decomposes!)
И опять наши переводчики, имея одну и ту же заготовку, делают с ней, что кому вздумается. Тут и "образ пери нетленно-прекрасный", и "лик моей любви, распавшейся из тленья", и "тленная красота", и "бессмертный строй(?)", и "дыханье сохранил", и навязчивые "навек", "навеки", "векам", и прочие домыслы!
По моему мнению, не дело переводчика толковать и переводить смыслы. Его дело - по мере сил сохранять лексику оригинала, и если это сделано, то смысл сам проступит на поверхность, как переводная картинка. Вот вариант моего перевода:
Итак, моя краса, пусть знает червь сосущий,
Чьи губы вас сожрут впотьмах,
Что сохранил я вид и свет от Бога сущий
Моих страстей, истлевших в прах!
Таким образом, у нас нет оснований думать, что "поэт, обращаясь к своей возлюбленной, говорит о том, что и ей суждено истлеть в земле, но она останется в его стихах и силой его дара избежит забвения". На самом деле поэт эгоистичен и неучтив и мало того что, поручая своей спутнице передать его мнение червям, рассчитывает очутиться "впотьмах" позже нее, так еще и намерен сохранить не суть и облик чьей-то посторонней плоти, а форму и божественную суть только своих собственных страстей. Именно такие бесцеремонные откровения, как это и придают "Цветам зла" их неповторимый, вызывающе-дерзкий аромат.
Не напрашивается ли из приведенного примера вывод, что очень часто, читая переводы стихов и прозы, мы вынуждены принимать за художественную истину то, что на самом деле таковой не является?