Шаида Максудова. Идель-11, 2014. Чит. зал

Увидел свет очередной номер журнала "Идель" №11 (2014). Он получился многогранным, интересным, познавательным во всех отношениях. В первую очередь - для молодежи, а также для семейного чтения. Там есть, кстати, и отрывок из повести Гульшахиды о любви, и интервью с Д.Вагаповой, солисткой популярной гр. "Мураками", и о клубах по интересам и литобъединениях Казани, и новые имена, и воспоминания о выдающихся деятелях культуры нашей республики... Уверена, что каждый там сможет найти себе чтение по душе. Рекомендую!

Рубрики журнала:

Поэзия
Проза
Дебют
Татарский мир
Культурный слой
Про чтение
Новости
В переводе
Dixi
Наукоград
Своими глазами
Даешь, молодежь!
Горизонт событий
Бал-Омут


ГУЛЬШАХИДА*

Я и город белокаменный (повесть)

(отрывок)

В ноябре 2014 года татарской писательнице Шаиде Максудовой (Гульшахиде) исполнилось бы 88 лет. Сегодня мы публикуем фрагмент из повести Гульшахиды «Я и город белокаменный», рассказывающей о судьбе деревенской девочки Назии. Героиня повести приехала в Казань из татарской глубинки с мечтой стать настоящим художником. А пока она вольный слушатель в художественной школе и готовится поступать в художественное училище…

Дни мои в городе потекли как река в ледоход – переполненные, набитые всяческими заботами. Первым делом я, конечно, мчусь в библиотеку художественной школы. Беру книгу «Начинающему художнику». Дальше читаю о передвижниках, читаю будто увлекательный роман, и тоже за один присест.
Бегаю по музеям. В тот, что у Кремля, хожу три дня подряд. Затем – в Музей изобразительных искусств. В душе моей масса противоречивых чувств, желаний, надежд и опасений. Во мне вдруг зарождается сомнение. Искусство так необъятно, так прекрасно, так просто и сложно сразу, – да смогу ли я создать что-нибудь хоть в малой степени подобное?..
Если постоянно об этом думать – недолго и в панику удариться. Ладно, ещё не всё потеряно – есть художественная школа, есть Натягунин. Он вновь сажает меня за мольберт, и вновь я рисую тонкошеий кувшин и желтеющую репу. И вновь я слышу за собой ехидный смешок медноголового Бари и весёлое хихиканье остальных.
«Ну, заяц, погоди!» – говорю я, вспоминая телевизионного Волка. Обхихикавшемуся Бари в его медную голову требуется набить знания за восьмой класс, целый год ему ещё долбить книги, а у меня одно дело – рисовать, да ещё, пожалуй, снова облазить все музеи...
Временами мы собираемся втроём. Зухра, её отец и я. Нурмухаммат абый, краешком губ улыбаясь или задумчиво склонив голову, рассматривает наши творения. На похвалу он скуп, и мы сидим и гадаем – то ли нравится, то ли нет. Нурмухаммат абый – профессор биологии, а она, как известно, наука хитрая, и открытий в ней ожидается прямо-таки громадное количество (это он так считает), и вот как заберётся он в свои дебри  — сидим и глядим в рот профессорский — за-а-ани-матель-но! Профессор раскрывает нам мир чудесной, звонкой мечты, что называют романтикой, разжигает наше увлечение научной фантастикой.
Мои отношения с членами приютившей меня семьи сложились по-разному.
Профессор надеется, что я не зря взялась за карандаш, вдохновляет меня к труду подвижническому. С тётушкой у меня кухонные контакты, во всём я ей старательная помощница — приняли меня к себе, тётушка, и за это большое спасибо! В неделю раз мою полы, а на меня глядючи и Зухра приноравливается. Утром и вечером – посуду. Да и мыть её тут благодать божья: кран отверни — вода горячая течёт, хочешь час, а хочешь день! С Зухрой мы в школу ходим, в кино, в музей, рисунки друг дружки то хвалим, то ругаем – в общем, с нами дело ясное.
А вот с Рустемом – беда. Какой-то он странный. То, что я на отчаянный приступ города кинулась, будто и не замечает. В институт уходит, из института приходит, а меня словно не видит. К нему друзей набивается ватага, все лохматые — ужас! Музыка оттуда магнитофонная доносится, гитары у них, кра-а-сивые и, как сами говорят, очень дорогие. Бренчат эти самые гитары, а как подходит время Нурмухаммат абый и тётушке Гульджихан с работы возвращаться — все исчезают. Когда они уроки готовят, когда книги нужные читают — это простому человеку, вроде меня, совершенно непонятно. Рустем со мной и разговаривает-то будто с малым ребёнком, «снисходит». И будь он хоть раскрасавец какой сказочный — мне всё равно, для меня что он, что пень… Но пень-то пень. Однако, не навожу ли я сама на себя тень? Тянет меня к нему, очень тянет...
За окном рассвет старательно отмывает ночь, чёрную замарашку, тихую и забитую. Люблю я предрассветную пору, особенно летом в деревне. Петухи голосят, коровы мычат, рожок пастуха слышится. И сон покидает дома.
Корову со двора обычно выгоняю я. Сосед, плотницких дел мастер, Гыйльфан абый, увидев меня, улыбается сквозь усы:
— Эх, сыновей бог не дал, уж я бы уговорил Вафу, забрал бы у него Нажюк, честное слово!
Я краснею, как маков цвет — стесняюсь...
Вот и сейчас я вспоминаю о нём. Мы — тётушка Гульджихан, Зухра и я — спим  в одной комнате. Вернее — спят они, сладко, по-ребячьи посапывая, а я — я смотрю в потолок. И делать вроде бы нечего, и спать неохота, и ходить неудобно. В общем, что ни говори, я не у себя дома. Наконец, всё ж встаю и, ласково поглаживая босыми ногами пол, скольжу в ванную. Умываюсь, хватаю купленный с Рустемом в художественном салоне громадный этюдник и выбегаю на улицу.
Желтопёрые нахохлившиеся осенние деревья будят в моей душе какие-то далёкие и грустные мотивы, я вновь вспоминаю доброго Гыйльфан абый. И слова его, зажигавшие на моём лице красные зори, кажутся теперь загадочными, добрыми, близкими... Я представляю себе усатое, улыбчивое лицо старого мастера, разбиваю его на квадраты, ищу пропорции, заполняю получившиеся квадратики глазами, бровями, носом и, поражённая, вглядываюсь в прозрачное видение. Из квадратиков смотрит не Гыйльфан-абый, а изводивший меня в деревне хвастливый Зуфар. Я даже слышу тарахтенье мопеда, и... пронзительно вскрикивает за моей спиной такси, я испуганно отскакиваю в сторону.
Из такси выпрыгивает лохматый черноволосый юноша, а за ним дева — «гроздья волос её золотых рассыпаны были по белым плечам...». Ба, да это Рустем! О-ла-ла! Я быстро повора­чиваюсь к ним спиной, а в ногах слабость непосильная, и сердчишко закололо... Дела-а...
«Слышится смех серебристый её» — во ведьма! Я, тарахтя этюдником, лечу к железнодорожной насыпи... Что? Откуда железная дорога? А разве я ещё не сказала? Нурмухаммат абый живёт в одном из самых красивых уголков Казани, и называют этот уголок в народе не улицей Новаторов, а «Кубой», и вот по каким признакам. Улица Новаторов — это как бы полуостров: справа овраг, слева овраг, а в оврагах сады яблоневые. С третьей же стороны — железная дорога, а за ней река Казанка «волны катит, незлобива и тиха». Во как! И любят железнодорожные люди этот свой уголок, и зовут гордо и громко — Куба!
«На Кубе живу!» — так и заявляют.
Так вот, я побежала на железнодорожную насыпь. Запыхавшись, опускаюсь прямо на рельсы. Раскрываю этюдник и вглядываюсь в одинокую берёзу. Художники почему-то говорят не «рисую», а «пишу». «Якупов написал новую картину». Поначалу это казалось мне очень странным... Теперь я уже сама себе говорю: «Пишу». Конечно же, я пишу, пишу эту вот берёзку-сомнамбулу. Когда вечером я бегу из школы, она тянется ко мне из спутанного марева деревьев, робко и доверчиво.
Сейчас она словно бы вырвалась из толпы своих подруг и купается в солнце, радуясь, что живёт в этом чудесном мире, просыпается в ней что-то, как в девушке, к которой пришла первая любовь... Я пишу о ней, пишу её. И то, что я узнала в школе, вплетается в эту осеннюю музыку, раскрываясь для меня совершенно в новом и ярком свете. «Непрерывность линий», — твердит мне Натягунин. Это значит, та линия, которая написана на одном вздохе. И душа моя прозревает, столько нового открывается ей, верного и прекрасного. Для художника недостаточно уметь рисовать – необходимо вложить в произведение сердце своё и дыханье — в этом художник, творец...
Я, забыв всё на свете, не замечая толпы собравшихся мальчишек, пишу свою золотую берёзку. Краски сливаются, смешиваются... не с водой, нет... с грустью моей и с радостью. И, рождаясь вновь на листе моём, зовёт и тревожит меня берёзка. Лёгкость необычайная переполняет меня, поднимая в прозрачное. На фото: мои родители небо. Крылья мои вздымаются ровно и сильно, лечу к далёким лесам на горизонте, к дубравам и рощам, а за ними пятна озёр, светлые реки, моя родина, мои друзья и одноклассники.
Скучают ли они, помнят ли? Как я тоскую по ним! Крылья мои, слышите?..
Гремит, захлёбываясь гудком, пассажирский поезд. Машу рукой ему, считаю вагоны «Казань — Киров». Бежит к местам моим, к родному Агрызу.
«Передайте привет им, вагоны! Передайте привет, машинисты! От Назии Ханнановой, что живёт в городе большом и каменном, на чудесном полуострове Куба».
В моей жизни теперь всё идёт своим чередом. Рисую без устали по шесть, восемь, даже по десять часов в день. А берёзке моей Натягунин был очень рад. «Ну, ещё парочку этаких композиций, и вполне можно в училище!» И целый месяц уже ждёт от меня новую «берёзку». Я пишу... и старую иву, и дуб, сожжённый молнией. Клонит голову Натягунин, молчит.
Он в недоумении. Ну почему это я написала одну хорошую, очень хорошую акварель, а больше ни-че-го не получается? О!
Я и сама этого не понимаю...
Через месяц, спускаясь утром на этюды к Казанке, я опять встречаю Рустема с его желтоволосой подругой. В этот день я пишу автопортрет. Досыта смеюсь над собой, над природной радугой красок, разлитых на моём лице. Огромные глаза, чуть хитрые и пронзительно синие. Симметричные ряды веснушек вывожу аккуратно и чётко. Вздёрнутый нос торчит задорно, и на губах язвительная ухмылка. Это моя месть заносчивому Хрусту – так я иногда называю Рустема.
Натягунин изводит меня, требуя новую удачную работу. Я показываю ему этот свой автопортрет. В первый момент он застывает, будто молнией ударенный. Смотрит он долго, потом вдруг вскрикивает: «Здорово! Наденька, замечательно!» Затем убегает в учительскую.
А настроение у меня удивительно мерзкое. Автопортрет мой, сработанный исключительно для того, чтоб отомстить противнику Хрусту, вдруг оказывается не тем, что мне требовалось. Тут-то и подвертывается медноголовый Бари. Он всё ещё мечтает посмеяться надо мной и, видимо, решил, что настал удачный момент. Вокруг нас толпятся мальчишки. Но я вплотную подхожу к медноголовому этому Чебурашке и говорю томно и громко:
 – Бари, дружочек, я понимаю, что ты ужасно влюблён в меня, но зачем так ясно показывать это? При посторонних как-то неудобно...
Бари потрясённо выпучивает глаза, лицо его заливается краской, а мальчишки вокруг заходятся от смеха. Не оборачиваясь, я удаляюсь лебединой поступью…

Пер.с татарского Р. Ахунова
------------------------------
* Творческий псевдоним моей мамы, Шаиды Максудовой (Ахуновой).

На фото: мои родители, Альметьевск. 1963.