Заснеженный бок холма рассечен тропинкой,
как будто швом, сшитым кривыми стежками,
с проколами-ямками вглубь до слоя суглинка,
которые оставляет тот, кто мерит её шажками
мелкими и осторожными,
а издали – словно идет вразвалку.
Поднимаясь на холм нечасто, раз или два в неделю,
он колет снег своей полированной палкой,
сшивая тропиночный шов на холодном теле
невидимой нитью.
Он стар, одышлив, и у него сползают очки,
когда он с трудом переводит дух на вершине,
но он упорно взбирается вверх, оставляя стежки,
а спускаясь – рвет их лезвием тени синей.
Человек с палкой приходит в такие дни,
когда небо чисто, бездонно и от морозца звонко,
он подходит к обрыву и смотрит в небо, потом – вниз,
там тоже бездна,
только она ограничена у горизонта
виньеткой морозной из вязи ветвей ив,
растущих на кладбище,
но от этого не менее красивых.
Он смотрит с границы двух бездн, и взгляд его нетороплив,
если есть вообще в этот миг понятие «торопливость»,
он видит, как снизу, из сплетения ивовых паутин
взмывает в небо, исписанное строками самолетов,
белая птица,
и он в какой-то из бездн уже не один,
хотя его тело совсем не приспособлено для полета.
Тело здесь, на холме, а остальное - за
рамкой реальности,
там, где купается в небе птица,
но я никак не могу увидеть его глаза,
чтобы в этом уже окончательно убедиться,
ведь я не умею ходить
и все время стою за спиной,
пока человек молча соединяет бездны,
и если он даже решится заговорить со мной,
то вряд ли смогу стать для него полезным.
Я только шиповника куст, что растёт себе да растёт
на этом холме, в пяти шагах от обрыва,
где выронили надклёванный красный плод
две белых птицы,
когда ещё были живы.