Залегли капли крови в постельной складке —
так лощина пехоте укрытием служит.
Голова моя мечется в лихорадке,
как планета, вывернутая жаром наружу.
Генералы предали. Свесив букли,
запивают горькой свою присягу.
Наигрался парламент в лапту и куклы
и уснул, укрывшись державным стягом.
Под окном часовые грязищу месят,
проникая вокруг напряжением слуха.
Рассекает вечернее небо месяц,
будто сабельный шрам от уха до уха.
И заходит она, говорит “здравствуй!”
Пухнут губы каким-то особым звуком.
Мой двухлетний сокамерник плачет от счастья
и зовет ее мамой, и тянет руки.
И она гасит свет и снимает платье,
что и так кроилось не длинным аршином,
и заводит за гибкую спину пальцы,
и на лунном фоне встают вершины.
Королева моя, моя Кампанелла!
Мне и страшно, и сладко на этих подмостках.
И уж если корона, того, згинела,
то никак не скипетр в руке подростка.
Ох, не выдать себя для больничных сплетен...
удержать в достойных пределах корчи...
плотным строем шагают мои дети...
закрываю глаза, как не сделал Корчак...
Разбирая наутро простынный ворох,
санитарка скажет, склоняя вырез:
“А держал бы ты, мальчик, сухим порох”.
И со вздохом: “Быстрей бы ты, милый, вырос ”.