«ВСПЫШКА». Фантастическое повествование.
На "Стихи.ру" - Сборник «С "Прозы. ру"».
(«ВСПЫШКА». Краткое содержание фантастической завязки -
http://www.stihi.ru/2014/12/17/6733
И -
«ВСПЫШКА». Часть 6 -
http://www.stihi.ru/2014/12/29/5700 .)
Дверь её открылась, и на пороге появилась женщина, хорошо за сорок. И она поняла. Не мыслями из слов, а просто моментальным осознанием ВСЕГО сразу: это был 1977-й год, и косичку ей родители заплетали на ночь всегда, чтобы не путались волосы, и чтобы быстрее можно было её переплести, отправляя дочку в школу, и выглядела она не странной, а просто десятилетней… Она непроизвольно вскрикнула:
— Мама?!.. Какая ты молодая!!!... — и прикусила язык.
Часть 7.
— Ты не спишь? Это ты включала у меня свет? Я сначала думала, приснилось, но потом проснулась совсем, и поняла, что нет. И слышу — ты ходишь по комнате, — я подумала, что это была ты… — мама, как всегда, в её манере, любила говорить обо всём обстоятельно.
— Н…нет, мама, я не включала. Что-то вспыхнуло, а потом постепенно погасло. Я думала, что это приснилось только мне. А ещё мне приснилось, что свет этот — добрый, и что всё теперь будет хорошо.
— Да?.. Ну ладно… А ничего нигде не горит? — мама огляделась и пошла посмотреть, всё ли в порядке в остальных комнатах. Она волновалась. Они с отцом оба в детстве пережили войну, бомбёжки, мама — первый год блокады, до эвакуации по «Дороге Жизни», и они не могли не волноваться. Ребята предупреждали Алёну… «Ребята?.. Как они там? Ведь у них там тоже всё кончилось, — что там с ними было? И где они все сейчас?» — пронеслись в голове мгновенные мысли, пока пришло невероятное, дикое осознание, что это теперь не важно… Когда стало понятно, что не ожидавшиеся оптические явления происходят и ещё будут происходить, и в «будущем», и в «прошлом», её предупреждали, что в первый момент здесь неизбежна паника, и у неё, и особенно — у всех остальных, но Алёне вмешиваться нельзя ни во что: она сама прекрасно знает, чем могут кончиться её попытки что-нибудь объяснять и рассказывать, — и она почти рефлекторно дала себе жёсткую команду молчать: разберутся и без неё, и это придётся просто пережидать… Главное сейчас — мама и папа. Мама заметно волновалась, но вела себя очень спокойно.
«Значит, она одна. У папки всё продолжается брачный сезон, и даже в разгаре. Ну что же, жизнь показала, что здесь — время есть, что всё это — не срочно, тем более что истерики у мамы спровоцируют немного позднее, после смерти деда в её день рождения. А дедушка, значит, сейчас ещё действительно жив? — с ума сойти… И вряд ли я успею его увидеть так прямо сразу… А может, пока не ехать в Москву? Димка же говорил, что, в крайнем случае, можно немножечко переждать… А шифровки, шифровки я помню?..» — в голове у неё плавно замелькали буквы и цифры под специально написанную мелодию, которую ей полгода крутили почти без перерывов в различном скоростном и звуковом режиме днём и ночью. «А со страницы 418? — … — порядок. Может, не торопиться?.. Ладно, посмотрим…»
Основным вариантом для неё оставался — связаться с Москвой через Ленинград, но она, так и не преодолев панического отторжения этого города, для себя эту возможность не рассматривала уже тогда («Да они сами не знают, на что там нарвёшься!»), основным для себя считая — «запасной» вариант связи с Москвой напрямую. «Но вот сейчас я всё равно делать не должна ничего. Как там мама?..» (Были слышны её неторопливые шаги по комнате и кухне.)
И при всём этом, Алёна стала чувствовать если не счастье, то душевный подъём, который совершенно не хотелось называть себе или объяснять. Вообще никогда не испытанная раньше радость — просто БЫТЬ — наполняла её новым наслаждением, несмотря ни на что… Зазвонил телефон, который теперь тоже мог нести только радость, — сейчас ей казалось именно так. Конечно, это звонил папа, — он спрашивал, как дочка, и обещал, что скоро перезвонит: вспышка, оказывается, была не в их районе, а по всему городу. Но причины — не понятны.
— Ещё только войны не хватало! — говорил он, а Алёна слышала его громкий голос в сильном телефонном динамике, — Вроде, вряд ли, — уговаривал папа себя и всех остальных, — Что-нибудь где-нибудь взорвалось, хотя слышно ничего и не было. Не может быть сейчас войны, — не с чего…
— В сорок первом, в июне, тоже никто ничего не ожидал, — помнишь? — тихо уточняла мама.
— Помню. Ч-ч-чёрт знает, что такое!.. Но мне никто ещё не звонил. И всё равно, сейчас мне придётся ехать: народ понемножку вываливает на улицу, движение усиливается (даже сейчас уже заметно в окно), и телефон занимать нельзя. Если что — говори, что уехал в район. Я перезвоню.
В общем, папе, начальнику ленинградского рай-ГАИ, придётся, так или иначе, работать. Пока — в полной неизвестности. Теперь Алёне пришлось делать над собой усилие, чтобы молчать. Домашний телефон оставался у него официальным номером, по которому могли позвонить, если бы звонили не из его ГАИ, где всё знали, а «из города». Так что в случае звонка ей тоже пришлось бы отсылать звонивших в район… Впрочем, родители были уже в разводе, но в каком-то странном, и Алёне о нём пока даже не собирались ничего сообщать. Из «взрослой жизни» она знала, что так и не сообщат никогда, и лишь перед её свадьбой ей подкинут посмотреть их паспорта с новенькими штампами регистрации их брака… «Молчи, молчи, побольше молчи, — уговаривала она себя теперь, — Не проговорись раньше времени.»
Молчал и телевизор, и радио, которое мама успела включить. Алёна вышла в большую комнату. Теперь она увидела ещё и высокую, раскидистую ёлку с игрушками, знакомыми ей всю жизнь, и с выключенными на ночь гирляндами. В доме ёлку обычно никто не выкидывал, пока не прорастёт и потом не начнёт неизбежно опять сохнуть. Сейчас как раз она радостно зеленела нежными хвойными ростками… Тепло и с чувством посмотрев на родную комнату и на большую ёлку без огней, она вернулась к себе и рухнула на кровать, понимая, что сейчас же встанет снова. Косичку расплетать не хотелось, поскольку она каким-то образом уже поняла или рефлекторно вспомнила, что окажется много мороки с расчёсыванием, и легче пока приноровиться так, как есть, что она по сути уже и сделала.
Едва мама повесила трубку, телефон зазвонил снова: конечно, это была тётка, мамина сестра. Они поболтали чуть дольше, но сошлись в одном: страшного, вроде, пока ничего не произошло, но причина вспышки тревожила, тем более что была она не мгновенной, а сияние держалось и затухало ещё какое-то время… («Знали бы вы, что такое — "какое-то время "!.. Но — молчи, молчи, — сейчас твоё дело — только молчать…» — мысленно уговаривала себя Алёна.) Домашних счётчиков радиации ни у кого ещё не было, а на работу ночью маме-физику звонить было бессмысленно. Домашний номер кого-то из коллег она уже набирала, но телефоны были заняты. Тётка сказала, что Лиза, её маленькая дочь, едва проснулась, очень коротко похныкала и сразу уснула опять. А вот дедушка, с рождения Лизы живший у них, тревожился, встал и уже кипятил чайник, — папа всегда поражался, что дедушка «пьёт кипяток, вообще кипяток»… («А что-то ведь здесь не так, если старенькому деду — не горячо, — не совсем это что-то здоровое…» — мельком прикинула Алёна и мысленно «поставила галочку» в «дневнике» своей памяти, — «Не внушена ли ему эта невосприимчивость? Тут много, вообще-то, вопросов… Надо будет эту тему поднять…»)
Не успела мама повесить трубку, как позвонили в дверь. И тут же опять зазвонил телефон. Алёна побежала к нему, а мама открыла дверь соседям. Звонила Минусенко, вечная мамина подруга с ранней молодости, теперь — ухоженная, тихая, модная и грустная старая дева. Тут Алёна просто сказала, что они ещё ничего не знают, ничего плохого пока не известно, а папа должен скоро перезвонить, — мама сообщит ей обязательно. И не выдержала:
— Нет, я вам точно говорю, что никакая это не война!.. Ну… ну, просто мне так кажется, и всё!..
Тут же телефон зазвонил снова, — это была одна из маминых коллег, которая так же ничего не знала. А мама тем временем уже разговаривала на лестнице с кем-то из соседей, причём, голоса были разные. Никто ничего не понял, и некоторые надеялись, что маме уже известна какая-нибудь информация: из МВД — от мужа, или о радиации — от физиков. Кто-то другой (в их академическом районе) с кем-то по поводу радиоактивного фона уже пытался связаться, но безуспешно. Что знала, она сказала (по сути, ничего), но больше муж ещё не перезванивал. Зато позвонила одна из его сестёр, — мама сказала ей то же самое.
Алёна-то как раз прекрасно знала, что нет никакой войны и никакой радиации, что поводов для беспокойства на самом деле нет (ТЕПЕРЬ нет), но и лично с ней творилось, и правда, что-то невероятное, и совсем не в том смысле, в котором кто-нибудь мог бы себе представить, — с одной стороны, как ни странно, всё оказывалось совершенно нормальным и привычным для неё, как само собой разумеется, — даже эта суета и тревога были сами по себе не уникальными, — а с другой стороны, эта-то «привычность» и оказывалась странной, — ведь Алёна внутри очевидно оставалась той, под пятьдесят, а вовсе «не отсюда»… Хотя… уже и не понятно… Но сейчас она постаралась вообще ни о чём думать. С лестницы по-прежнему слышались голоса соседей.
Чуть позже оказалось, что мама в спешке просто плохо включила вилку радио, она отошла от расхлябанной розетки, и поэтому радио не заговорило первым. Однако опять зазвонил телефон. Это был, наконец-то, отец, — уже откуда-то с работы. Он спросил, всё ли у них дома в порядке, и сообщил, что войны никакой нет, взрывов тоже не происходило, что некая вспышка вовсе не была аварией, но наблюдалась, тем не менее, вообще везде, — как минимум, по стране. Насколько он успел с кем-либо связаться (а телефоны, похоже, надрывались повсеместно), никаких опасных последствий это пока не имело. Оставалось ждать новостей. Но людей на улице стало много, атмосфера в проснувшемся городе становилась напряжённой, движение заметно усилилось, и все нервничали.
И тут же в комнате засветился экран включённого телевизора — экстренный внеплановый выпуск новостей. Все замерли в ожидании, пока кончится короткая заставка.
…Боже мой, старые дикторы, такие же, какими они были в её детстве!.. Имён она не помнила, но потом сказали, что их звали Анна Шатилова и Евгений Суслов. Но их Алёна, конечно, не запомнила и сейчас…
В новостях передали, что примерно в два часа сорок минут наблюдалось уникальное явление — яркая вспышка неизвестной природы. Наблюдалась она именно людьми — везде, по всему Земному шару, — но никакими приборами осталась не зафиксированной. Все показатели в норме, — температура, радиация, давление — ничто не обнаружило никаких скачков и аномалий. Учёные сообщили, что некоторые специфические показатели подверглись некоторому изменению, причина которого не ясна, но всё осталось в пределах нормы. Теперь они пытаются определить природу явления, но реальных поводов для беспокойства не обнаружено.
Алёна внутренне хохотала, вернувшись к себе в комнату: «Действительно, никаких поводов, абсолютно!.. Вы всего лишь выскочили из небытия, а я сюда всего лишь с Луны свалилась, — но вы этого не знаете, не почувствовали, и не фига вам не объяснишь… Не, — на Площадь Дзержинского придётся добираться быстро, — иначе я этого просто сама не выдержу!.. Но — обалдеть, насколько всё благоприятно: меня-то тренировали (сами, кажется, ни во что не веря), как быть, если Скачок произойдёт средь бела дня, и я окажусь где-нибудь в момент разговора (а то и где-нибудь в школе у доски, ха-ха-ха!), а получилось всё ночью… Значит, материя, действительно, не преобразовывалась. Но этого себе вообще не представить: коллапс одного времени, и только… А я — р-р-раз, и здесь!.. Ладно, — не надо ни о чём сейчас думать: мозги закипят. Мне и так-то — уже хватит. Уснуть, что ли? Получится ли? Нужна, вообще-то, "перезагрузка": слишком уж много всего…»
По телефону продолжались всевозможные переговоры, решалось, «врут или не врут». Затрещал приёмник: мама пыталась ловить «голоса». Но если там что-то и передавали, то «глушилки», видимо, работали на полную мощность. Созвонившись с сестрой, мама уточнила, что дедушка завтра днём обязательно будет слушать «БиБиСи»: старый ламповый приёмник, который он забрал с собой, был, всё-таки, посильнее и ловил больше.
«Голоса» слушали все: и тихая, мирная антисоветчица-физик мама, и дед, и убеждённый папа-коммунист. Того, что в стране «всё в порядке и как надо», не считал никто. Но и революционером здесь по сути никто не был. Мама, слушавшая «голоса» и уверенная, что в стране не договаривается и перевирается очень много, говорила, тем не менее, после «Голоса Америки» и «Свободы»:
— А всё-таки, они — вражеские… Даже, вот, слушаешь, и сам голос диктора — вражеский. Не перепутаешь… И тоже, конечно, врут.
Для папы — вообще было всё в порядке: каждый занимался своим делом. «Наши» недоговаривали то, что «народу знать не надо» (а самому — очень хотелось), «враги», как им и положено, «вредили и настраивали против». Социалистическую реальность безупречной он не считал совсем, но оставался в уверенности, что «это — наше дело». Даже и «не без изъяна», и даже «очень большого», «наши» — всё равно были именно нашими, теми, которые «мы», а «враги» — врагами.
Дедушка же славился тем, что у него всегда и обо всём было своё собственное мнение, от картошки в магазине напротив и до правительства Великобритании. Мнение его оказывалось отнюдь не чудаческим, но основывалось на хорошем образовании, памяти и на природных аналитических способностях, передавшихся матери. Послушать его любили все, — и тёткины врачи, и мамины физики, и сам папа, относившийся к нему с огромным уважением, хотя иногда и подтрунивавший (но без ссор). Деду, конечно, требовалась разная, разнородная информация, которую он сравнивал и анализировал, можно сказать, профессионально.
Короче говоря, по тем или иным причинам, при тех или иных убеждениях, но информации внутри страны не хватало всем, и «голоса» слушали охотно. Сейчас они не были доступны. Приходилось ждать до утра.
В родительской комнате стихло, и Алёна вышла туда.
— Мама, всё в порядке?
— Да, вроде… — вздохнула мама.
— Знаешь, я сегодня лягу с тобой. Одна не хочу, — заявила она, хотя вообще, принято это не было, и мама обычно настаивала, что они должны спать с отцом, а дочка — в её комнате.
— Ну, ладно, сегодня давай, а то — странное что-то… Ну, ложись.
Алёна нырнула под одеяло. Удивительно, что она, хотя и совсем не чувствовала себя уставшей («Как новенькая!..»), действительно, сразу же крепко уснула, как после очень-очень тяжёлого дня. Даже на телефонные звонки внимания не обращала, хотя мама тут же вынесла телефон на длинном шнуре в коридор и прикрыла дверь. (Шнур был, вернее, тогда ещё не длинным, принести телефон куда угодно было ещё нельзя, но до середины коридора он доставал, куда его иногда и выносили.) Какое-то время тихие разговоры ещё продолжались, но недолго. Вроде бы, всё приходило в норму…
Как уснула, она не заметила. А во сне она увидела… похороны матери, — те, на которых была она сама в декабре 2007 года, не проронив почти не слезинки, потому что происходило вообще что-то дикое. Мама, умершая в реанимации, оказалась совершенно на себя не похожей, с каким-то жутковатым лицом и растянутыми губами, видимо, от крика (так, наверное, и умерла, — а потом рот ей, как сумели, закрыли). Тогда Алёну задурили, поскольку она перед поездкой в Петербург подавала три нервных, плохо изложенных заявления в президентскую администрацию, получила три ответа («Рассмотрено, принято к сведению»), и надеялась, что «ситуация под контролем».
Вероятность маминой смерти тогда даже в голову ей не приходила. Как это часто бывало, прошла серия тупых, дегенеративно организованных «мистических совпадений», смысл которых стал ей понятен лишь потом, и она совершенно искренне надеялась, что теперь-то «их прикроют» от любых нападок, — страшного ничего не будет. Поэтому, когда накануне маминой смерти ей рассказали даже несколько историй («так получилось») о том, как сообщения о чьей-либо смерти скоро оказывались ложными, и когда она увидела совершенно не похожую на себя мёртвую маму, она искренне ждала, что вот-вот это всё разрешится, и настоящая мама придёт. И конечно, об этом помалкивала, — только ждала. Так же она помалкивала во время психологических издевательств в больнице: всё надеялась, что кто-то «по заданию президентской администрации» — таким образом «ловит врагов»… Конечно, ТАКИМИ словами она начала скептически рассуждать лишь потом, а тогда у неё в голове было всё куда «красивее» и «реальнее». Лишь спустя какое-то время, в голову ей «чуть ли ни насильственно» пришла своя отвратительная мысль, к которой пришлось, наконец, прислушаться: если бы мама была чуть помоложе, то на такие «следственные» фокусы надеяться ещё было бы хоть сколько-нибудь «реально», — а мама была уже слишком старенькая и больная, и устраивать ТАКИЕ «постановки» в целях «вывести врагов на чистую воду» никто на самом деле не мог… Вот тогда-то она и начала, наконец, трезветь… В общем, Алёну, видимо, просто «обезвредили» на период маминой смерти, чтобы она на что-то надеялась и не принимала пока резких мер… Это был кошмар. «Трезветь» она начала уже после 40 дней, — а до тех пор всё чего-то ждала и «заговорщически» пока не успокаивала папу: «пока он всё равно не поверит, а вот, маму привезут — и он сам всё узнает»…
В общем, во сне Алёна погрузилась в САМОЕ жуткое «будущее», в самый эпицентр его кошмара. И… проснулась от того, что кто-то гладил её по волосам…
— Мама?!!
— Что ты испугалась, что ты так закричала?..
— Нет-нет, мамочка, всё хорошо, — это что-то спросони.
Алёна думала: «Наверное, у меня — действительно этот чёртов диапазон, потому что я сама не понимаю, как тут можно не свихнуться…» — но она и быстро успокаивалась. Сбывались те невероятные мечты: сама мама, настоящая, гладила её по волосам, да была ещё и молодая, по крайней мере, совсем не старушка, а Алёна — ОПЯТЬ маленькая… Но всё быстро начало восприниматься опять как реальность: не зря её так долго готовили к этому Скачку в том отвратительном «будущем», где её всё-таки нашли НОРМАЛЬНЫЕ люди…
И тут в голове у неё появились мысли о том, что ТО будущее на самом-то деле уже наползала СЮДА, — таков был уже заданный ход «исторического развития»… И ей надо было бежать на Площадь Дзержинского, чтобы его остановить… Но бежать — не сию секунду…
А мама говорила:
— Ты уже выспалась, нет? Вообще-то, уже утро, хотя ещё и довольно рано. Опять звонил папа, сказал, что скоро приедет. Если хочешь — поспи ещё здесь, хочешь — иди к себе, а если выспалась — то и вставай: всё равно, сегодня целый день будут звонить, мы будем включать телевизор и радио, будут заходить соседи, и спать толком не дадут… Если хочешь поспать — лучше иди в маленькую комнату, закрой дверь, и никто туда заходить не будет…
— Да, мама, я пойду к себе, — сказала Алёна просто потому, что ей нужно было, хотелось на какое-то время остаться одной.
— Да, знаешь, тут, всё-таки, произошло одно несчастье… Хотя, что это я? — Не обращай внимания, спи, — потом… Это — всё равно не у нас, и ты навряд ли знаешь.
Алёна навострила уши, но настаивать не стала, поскольку дала себе установку как можно меньше во что-нибудь вмешиваться.
— Я только чаю пойду, налью, — и побежала на кухню, куда, кстати, не заходила ещё ни разу.
Кухня оказалась совсем забытой: даже того гарнитура, к которому она привыкла почти за всю жизнь, ещё не было, и мебель стояла простая и разномастная. («Начальник ГАИ… В "будущем" не поверят…») Сразу сюрприз: чайных пакетиков не существовало, не продавалось, заварка — только полноценная, в заварочном чайнике. (Или «производная»… Надо же, — когда-то это были реалии жизни…) Забытые стеклянные бутылки молока… («Почему мама сама не выпивает положенные ей две бутылки, литр? — это же именно ей полагается за вредность… Надо пить…») Подсолнечное масло налито в какие-то «вечные» бутылки из-под вина, тоже стеклянные… В холодильнике — никаких красивых упаковок, — всё в простой бумаге, даже сливочное масло, которое ещё не переложено в маслёнку, и всего — с запасом…
Но — опять происходили странные вещи: с какого-то момента она вдруг начала ВСПОМИНАТЬ то, что было вчера ЗДЕСЬ!.. Вспоминалось это всё больше и больше, и не как что-то, давно забытое, но — будто бы восстанавливались сами рефлексы. Она уже, не задумываясь, как само собой разумеется, открыла именно нужную дверцу, чтобы взять новый коробок спичек (попади она в эту же обстановку в свои действительные 50, после стольких лет ДРУГОЙ кухни в этой квартире, она бы ни за что не вспомнила это ТАК, не сообразила бы… А тем временем в памяти прорисовался и вчерашний день — ЗДЕСЬ, в 1977-м, и то, что было неделю назад, и последний Новый год, давным-давно безвозвратно забытый, поскольку в родительском разводе (но и пока ещё не выросла она сама) — и Новый год уже оказался, не несущим ничего, кроме самой ёлки и простых подарков… А сейчас она его — помнила. И папа недавно возил её на машине на ёлку в Юбилейный, и она в последнее время невероятно увлеклась, как зрительница, фигурным катанием — с появлением и славой Лены Водорезовой… («А Черкасова и Шахрай ещё не появились, но появятся вот-вот, и у меня, с ними, помнится, вообще "сорвало башню"», — подумала как будто бы взрослая «часть» Алёны…)
Однако, хотя она об этом и не думала, уплетая «настоящую» колбасу с булкой, но как-то само собой она начала осознавать, что, всё-таки, это её новое состояние не оказывалось раздвоением личности, что не появлялось никакого внутреннего конфликта, которого опасались «ФСБ-шники будущего», но всё происходило органично: Алёна по-прежнему была той, пятидесятилетней, и ИМЕННО ЕЮ, но как будто бы она ярко вспоминала почему-то всё, давно забытое и несущественное, причём, вспоминала не только головой, но — и руками, ногами, которые всё начинали делать и восстанавливали будто бы сами собой, — как рефлекторно и безошибочно найденные спички… Действительно, как будто бы она — оттуда — начала ВСПОМИНАТЬ день сегодняшний — здесь, — и он тоже становился уже её естеством…
Она уже откуда-то помнила, что вчера, в субботу… («Надо сейчас проверить по какому-нибудь календарю…») Да-да, в её памяти всплыла школа, обычный день, радостный только потому, что субботний, и после уроков они с Линевской, в мороз, как делали это не редко, отправились за мороженным — на деньги, сэкономленные на завтраках… Линевская должна сегодня идти с её родителями куда-то в гости по какому-то посленовогоднему поводу, — ну, и к лучшему. У Алёны планов на сегодня не было, — праздники и каникулы уже прошли, и программа телевидения стала опять довольно скучной, как будто бы помогая стране войти в нормальный рабочий ритм…
«Сегодня — воскресенье, 16 января. Вчера была суббота, 15-е. Откуда я это взяла? — да просто помню и всё («ФСБ-шники будущего точной даты Скачка со стороны прошлого точно знать не могли, потому и не знали, не окажусь ли я в школе, или где-нибудь ещё… Но как благоприятно, надо же! — впрочем, сейчас надо проверить, а заодно уточнить у мамы, что это там за несчастье…» — Алёна опять вернулась к себе.
«А может, всё это — сон, бред, наведённая галлюцинация? Проверить это просто: когда-то мне пришлось ПРОВЕРЯТЬ, что я вижу именно сон, — и я могла ТАК просыпаться. Оказывается, во сне человек не может читать связный незнакомый текст… Если я пыталась несколько раз это делать во сне — прочитать ничего не могла, и просыпалась… Ну-ка…»
В комнате лежала газета «Правда», и Алёна уже знала, что она тут делала, — она знала это так же, как и то, где лежали те спички в кухонном серванте, сто лет назад забытом. В «Правде» была телевизионная программка на следующую неделю, и, чтобы не забирать родительскую собственно «Программу телевидения», она забрала к себе «Правду». Действительно, газета была вчерашней, за 15 января, а сегодня было 16-е января, воскресенье. Оставалось только проверить, когда включится телевизор или радио… Но — читать текст!
Алёна посмотрела на последнюю страницу, где была и программа:
«В один абзац.
В новом аэропорту Николаева началось строительство аэровокзального комплекса, которое ведёт строительно-монтажное управление номер 7 треста "Николаевжилстрой". К услугам пассажиров будут уютный зал ожидания, ресторан, кафе, междугородный телефон, справочные службы аэрофлота.
(По сообщениям корр. "Правды")»
«Отлично! Текст читается. Дальше…»
«Из первых рук.
В курской картинной галерее мы оказались в тот ранний час, когда особенно приятно пройти по залам. Зимнее солнце только пробивалось сквозь тяжелые шторы, и свет его был не в силах нарушить естественную музыку красок. Редкие посетители. Можно задержаться у любого полотна, никому не мешая.
Но что это? Небольшая картина словно рассечена на две равные части. Если бы не рама, можно подумать, что она складывается, словно створки ставни. Обращаемся к научным сотрудникам…» — нет, это не наваждение, не сон.
Взгляд Алёны пробежался по заголовкам на разных полосах газеты:
«"Намеченное — выполним! " — О, да, это незабываемо… — "Вручение ордена Ленина товарищу Луису Корвалану"… — ух ты!» — и у Алёны в памяти сразу всплыла частушка, между прочим, не поздняя, а как раз тогдашняя:
Обменяли хулигана
на Луиса Корвалана!
Где б найти такую ять,
чтоб на Брежнева сменять!.. —
Это я вслух случайно не спела? Нет, конечно. А то, времена-то не из "будущего царства свободы", чтобы его поперёк разорвало (а ведь разорвало же!..), а здесь… Нет, ничего не будет, но — напугались бы, — папа бы напугался, и за меня, и за себя… И ведь ять-то они нашли, и сменяли!.. И — просто кончилась жизнь. Как явление: "человеческая жизнь"… Что пишут-то? Ну-ка: "14 января в Кремле член Политбюро ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР П. П. Подгорный вручил орден Ленина генеральному секретарю Коммунистической партии Чили Луису Корвалану…" Ладно.
"Норма убыли. Овощной конвейер — от поля до прилавка…" — началась скукотища… Ни по телевизору — ничего, ни в газетах… Вот зато они и вынуждены были ЖИТЬ сами: и в походы ходили, и в музеи, и книжки читали помногу, и под гитару пели, когда за столом собирались, и творчеством занимались, разным и много… А чего это я — в прошлом времени?.. Ведь я — именно здесь!..»
— Мама, а какое сегодня число? Шестнадцатое, воскресенье? Семьдесят седьмого года?
— Ты что, программку смотришь? Да, всё правильно. Разбери там заодно свою кипу, а то ты и сама не запуталась, где что!..
— Обязательно мамочка! Вот, прямо сейчас и разберу! — и поцеловала маму в щёку, обняв.
— Что это ты вдруг? Испугалась ночью?
— Да нет, просто так, — и подумала: «Бедные вы у меня, бедные! Сейчас я вам ещё стресса подкину!.. Но вы его переживёте, — для этого и «нелегалы-ФСБ-шники из будущего» поработали, хотя вы и не знаете, что это такое, всё вместе взятое. Мёртвой вы меня искать не будете, но поволнуетесь крепко. А что делать?.. — иначе… я ЗНАЮ, что будет дальше… А со всем, что здесь — сами разберёмся потом, как папка считает. И я тоже так считаю. Вообще-то, я понятия не имею, что будет дальше. Но только будет уже НЕ ТАК, как это видела я…» — и добавила вслух:
— Всё-таки, пойду, поваляюсь ещё… Да, кстати, ты там про какое-то несчастье что-то сказала…
— А… Ты знаешь такого мальчика, Гошу Бардашкова? Сначала они жили, говорят, в нашем доме, но я их не помню. Потом переехали — напротив «стекляшки», в трёхкомнатную квартиру. Ты его знаешь?
— Не-а…
Вообще-то, с год назад Алёна один раз его видела, — он шёл навстречу, толстенький, злючий, и его показала Хмельницкая. Но даже они друг с другом не поздоровались, и Алёна в детстве больше не видела его ни разу. А взрослая Алёна, узнавшая его вместе с остальной той компанией в свои 17-18 лет, даже вся напружинилась…
— Представляешь, говорят, что он разбился, упал с балкона. Я подробностей не знаю, соседи говорили, кто что (с ними кто-то дружит), но вроде, он зачем-то полез на балкон, когда была вспышка, — вроде, хотел рассмотреть что-то повыше, — и сразу насмерть. Родители сразу даже не поняли ничего, — хватились, когда было уже кончено… Кошмар какой! Не представить себе!.. Не война, ничего, вроде, не происходит, и — такое горе!.. Что же это? — то у вас в классе — Лена Одинцова ни с того, ни с сего, то — вот, соседи какие-то… Хоть мы их и не знали, но — такое горе!.. Я даже не хотела тебе говорить, но если ты его не знала — то и ничего, наверное. Вообще, в голове не укладывается!..
Мама ахала, а Алёна застыла. «Неужели это правда?.. Действительно, с ума сойти, но совсем не поэтому… Мамочка, милая! — это же убийца, и ваш с отцом, и был бы мой, если бы не…»
У неё даже слегка закружилась голова. «Не прямо убийца, — но… уж организатор — точно, один из главных… А ты, мамочка, бедная, так сокрушаешься… Но что-то всё это странно, — как-то уж очень всё кругом удачно, как мама говорит, "кругОм 16"… Не сценарий ли это, не балаган ли, не мерещится ли всё?..»
Алёна автоматически опять схватила газету, всё ту же, от 8 января с программкой на 10-16-е. Передовица: «Письмо центрального комитета КПСС — колхозникам, рабочим совхозов, механизаторам, учёным, специалистам сельского хозяйства, работникам промышленности, поставляющей селу материально-технические средства, всем трудящимся Советского Союза.
Дорогие товарищи! Закончился 1976 год — первый год по выполнению решений XXV съезда партии. Он ознаменован дальнейшими успехами в развитии всех отраслей экономики страны, отмечен многими патриотическими начинаниями, огромным размахом социалистического соревнования. Его по праву можно назвать годом самоотверженного и вдохновенного труда советских людей, настойчивой их борьбы за повышение эффективности производства и качества работы, годом дальнейшего укрепления могущества и процветания нашей Родины. В сельском хозяйстве — этой жизненно важной отрасли нашей экономики — истекший год был годом напряженной работы по преодолению последствий жесточайшей засухи 1975 года…» —
«Уфф… — думала Алёна, — это — точно не галлюцинация. Это — атас. А именно — настоящая реальность 1977 года. Но это — меньший атас, чем тот, что наступил потом… Хотя этот — и не такой "весёленький"…» — и пересела с кровати на стул.
«Так что, — Бардашкова больше нет?.. Сейчас-то он ничему бы и не помешал… Может быть, теперь уже — и потом бы не помешал, не смог бы, не дали бы… Подожди, подожди ещё, — сейчас окажется, что всё — не так, что какая-нибудь ошибка… А может, разобьётся и выживет?.. И будет жить калекой… Нет, лучше бы просто вообще не было, на фиг… А разве он что-нибудь изменил бы сам по себе, разве он — не винтик Системы, хотя и "хорошо смазанный"?.. Ещё несколько таких передовиц "Правды", и страна рухнет сама — безо всяких Бардашковых…»
Алёна не увидела, нет, — но представила себе, как толстые коричневые щупальца огромного спрута пролезают потихоньку кончиками — сюда, в квартиру, — и в её комнату, и на родительский балкон… Её передёрнуло. «Хр с ним, с Бардашковым. Мне надо ехать туда, куда я поеду. А там — посмотрим.»
И ей опять стало страшно: а сделает ли что-нибудь Андропов? А сможет ли ЭТА гигантская костная система обрести гибкость, как ТА?.. «Но что я-то могу? Пока — только одно: завтра пойти в школу, как велели Димка и Толя, больше ТАКИМИ не существующие, а послезавтра — в Москву. Пока что я реально могу только это. А там — посмотрим, по ходу вагона…» — на губах у неё появилась задумчивая, лёгкая, мимолётная улыбка, и с этой улыбкой она почему-то задремала, сидя за своим столом. Наверное, умственное и душевное перенапряжение вызывало чувство физической усталости…
Проснулась она от звона отцовских ключей и звука открывающейся двери, от его шумного, как всегда, входа… Она вскочила — с этой нынешней, в чём-то, вроде, непривычной, хотя и само собой разумеющейся, с другой стороны, лёгкостью и побежала в коридор, где уже ярко горел свет, хотя начинало уже и светать. Папа уже что-то заговорил своим громким голосом, рассказывал, что его перехватили на лестнице соседи, пытались что-то узнать, — а мама тихонько что-то ему объясняла, видимо, то, что дочка спит, и не надо её будить… Но Алёна уже вылетела навстречу. Он уже повесил на вешалку свой «фирменный» гаишный жезл с подсветкой и серую ушанку с кокардой, расстегнул шинель, из огромного майора постепенно превращаясь в домашнего папу.
— Ой, деточка, ты не спишь! — не беспокойся, спи спокойно, — говорил он уже другим тоном, прижав её голову к своему толстому, серо-голубому милицейскому животу, поглаживая её по заплетённым и чуть разлохматившимся волосам. Это был самый толстый период его жизни (всегда на колёсах). С одной стороны, Алёна уже и забыла его таким за прошедшие десятилетия, — с другой стороны, она же осознавала, что он и позавчера был ЗДЕСЬ таким, и что она это прекрасно помнит… А папа продолжал её уговаривать:
— Не бойся, ничего страшного. Всё хорошо. Пойди ещё, поспи. Я буду дома.
Алёна оторвалась от него и спросила:
— Ну как там, всё хорошо? Тревога кончилась?
— Да, милая, всё уже в порядке.
— А это правда, что разбился Гоша Бардашков?
— А ты его знаешь?
— Не-а. Ну, видела, наверное, один раз…
— Да, правда. Чёрти что. Пацан-то ни в чём не виноват… Как его угораздило?..
— А кто-нибудь виноват?
— Нет, никто и ни в чём. Вообще не понятно, что это было.
— А другие несчастные случаи, аварии были?
— А ты что, уже телевизора насмотрелась?
— Нет-нет, это я — просто так. Слышала, как соседи говорят, — Алёна спохватилась, что начинает говорить слишком по-взрослому, а сейчас это было совсем ни к чему.
Она сказала, что ещё поспит, зашла к себе в комнату и хотела сесть перед окном (сразу подумалось, что ещё бы и сигаретку…), но вдруг сообразила, что она — не взрослая, а десятилетняя, что закрыться на защёлку нельзя, тем более, что защёлка и не работает, давно продавлена, а до того, чтобы потребовать её поправить или сделать что-нибудь самой, она по «правилам игры», неукоснительно действующим по меньшей мере «до Площади Дзержинского», ещё категорически не доросла… Сидеть же перед окном и лихорадочно думать в случае, если кто-нибудь войдёт — ни к чему. Она легла в неубранную ещё кровать и уставилась в потолок. Но в мысли и воспоминания она окунулась сразу, и теперь — в воспоминания до «секретного подвала», в последнее время — с пейзажами за окном, менявшими свет по времени суток…
Теперь она вспоминала бродяжничество < этот эпизод позднее будет включён в часть 1 > и очень многое до него, при жизни родителей и после… Вспоминая, она будто бы сразу окунулась в беспросветный мрак, о котором уже забывала в подвале среди живых людей, тем более, здесь, но воспоминания о котором на самом деле не исчезли и уже не исчезнут никогда. Хотя острота тех переживаний, особенно в новом «прошлом времени», разумеется, постепенно притупится. Но не сейчас.
Сейчас ей вспоминалось многое, — не связным каким-то периодом времени, но — яркими эпизодами. Яркими — по свежести воспоминаний, но мрачными и тягостными — по сути. Связующим звеном всех этих промелькнувших картин было чувство безысходности, безнадёжности, беспросветной бессмысленности существования. Сказать: «бессмысленности жизни» — даже не представлялось возможным, настолько она не чувствовала это, как жизнь…
Закрытые двери, перечёркнутые возможности, внешние и внутренние, тщательно разработанные кем-то облом на обломе, одинаковость окружающих людей, особенно после Германии и короткого, уже сомнительного периода возвращения, постоянная инсценировка липовой действительности и постоянная инсценировка (кем-то извне! — просчитано и выверено) — даже черт её собственной личности, — и всё это — неким выматывающим жилы, безысходным НАСИЛИЕМ бытия… Вот так воспринимала она свой существование до спасительного подвала, — она даже понятия не имела, в чём его спасительность, но оживала в этом ощущении. Чем-то подобным в первые полгода была для неё и её первая Москва, хотя даже в самые тяжелые моменты в Москве как будто дышалось… не то, чтобы свободнее, а хотя бы просто естественнее. А Ленинград, Петербург (кроме самого раннего детства) всегда казался чем-то, откуда надо уехать… Даже когда не пришло ещё этого осознания, она готова была воспринимать его как перевалочный пункт для отдыха (особенно, пока ждали её там мама с папой) и для дальнейшего старта — КУДА-НИБУДЬ…
Здесь в душе её мелькали эпизоды бесконечного плагиата, так и не давшие возможности реализоваться более или менее нормально, эти мрачно-«чудесные» псевдосовпадения, когда не успевала в ней родиться идея — на послезавтра весь город оказывался увешанным чем-то подобным… Очевидно просчитанный кем-то облом с радиожурналистикой, с вечером памяти Высоцкого в маленьком музее, и многое, многое в том же духе. И — безысходность, закрытые двери, «всё — как в вату», и в конечном счёте — отвратительная, тягостная, неслучайная смерть родителей и безысходность её существования, в которой не было уже вообще никакого просвета… пока не очнулась она в «нелегально»-ФСБ-шном подвале. Тем не менее, кульминацией и как будто бы смыслом всего существования до временнОго Скачка была насильственная (как и вообще ВСЁ в том мире) смерть её родителей, одного за другим, и так и не успевшая состояться — её собственная, путь к которой прервало то похищение её в «секретный подвал».
Теперь состоялось то, ради чего и было это организованно, хотя невозможно было себе представить, что это сбудется как живая реальность. Но… та цепь событий прервана не была. Алёна как будто увидела, что далее, особенно после смерти деда всё проецируется ровно туда же, в ту же родительскую и собственную её смерть… Здесь был опять другой мир, не заражённый трупной гнилью постсоветского гибельного, бессмысленного бытия, но ядовитые семена были посеяны уже здесь, и многое, произошедшее уже и намеревавшееся произойти, было дорогой туда же, откуда она только что выбралась. Замкнутый круг? — Алёна даже буквально вспотела от этой мысли. За стенкой зашевелились, стали слышны неотчётливые голоса родителей, такие родные, — и здесь, в комнате всё было такое родное, но ей вдруг ярко представилось, как изо всех тёмных уголков, пошевеливаясь, высовываются жирные и склизкие коричневые щупальца спрута, который не может ещё опутать всё, но уже готовится, примеривается… «Площадь Дзержинского! Я понятия не имею, к чему это приведёт, но это — вообще единственное, что я могу, чтобы только не было ТАК. Как-нибудь, но — иначе. Остановить эту жуткую последовательность! — рубить чем-то эти щупальца! Будь что будет. Площадь Дзержинского! Но не сегодня. Сегодня — или спать, или вставать, и… хоть погулять сходить… Завтра — школа, и надо успеть, ухитриться заскочить к деду, пока нет тётки с её дочкой из детского сада, и послезавтра — как-нибудь в Москву. На соображения, что и как, у меня — два дня: сегодня и завтра!..»
Алёна поднялась с кровати и решила, что спать уже больше не будет, — надо вставать и включаться в реальность, — лучше всего, действительно, погулять пойти, пока не сболтнула тут лишнего… Хотя и торопиться не надо, и помаячить у мамы с папой, посмотреть на них — нормальная возможность ещё есть…
Она посмотрела на часы и ахнула: ничего себе, уже почти полвторого! Надо же, время пролетело!.. Но она ещё и спала, и вспоминала… Она помчалась в большую комнату. Папа, раздетый, как и ходил дома, лежал на расстеленном диване, телевизор был включён, мама — что-то делала на кухне. Заканчивался, уже закончился «Сельский час», который папа, похоже, не смотрел, думая о чём-то своём. Алёна рефлекторно ждала рекламы, но, к её небольшому рефлекторному удивлению, картинка сменилась первыми кадрами нового фильма. Оп-па! — «Конец Санкт-Петербурга». Ни больше, ни меньше. Специально, что ли?..
Алёна сразу побежала к себе в комнату проверять по ТВ-программке. Действительно, 13:30, — «Конец Санкт-Петербурга», художественный фильм… В ТОЙ реальности она бы не сомневалась, что это — провокация. Теперь она осторожно порадовалась совпадению…
Фильм был старый, к 10-летию Октябрьской революции, — такой же наивный, как все политические фильмы того времени. Смотреть его, конечно, не очень хотелось, хотя этой реальностью, для неё когда-то уже ушедшей в прошлое, она наслаждалась остро. В первый момент её удивило, что папа не переключил канал, но она сразу вспомнила, что «лентяек» ещё не существовало, и, чтобы переключить, ему требовалось подняться с дивана. А это, видимо, было просто лень. Да и каналов здесь — всего три, — вряд ли где-нибудь в такое время — что-нибудь интереснее… Но телек — уже цветной. А фильм — чёрно-белый…
Зазвонил телефон. Прибежала мама. Оказалось — тётка, и она сказала, что дедушка уже поймал какие-то «голоса» по приёмнику. В целом всё было так же, как говорили и здесь, но вдруг — какая-то странная мелкая новость: оказалось замеченным, что сразу в нескольких странах на разных языках несколько психически больных детей, когда-чего-либо просят, произносят одну и ту же фразу, очевидно не понимая её смысла, как будто этим просто хотят заслужить поощрение: «Советского Союза больше нет. Если хочешь спаси мир — спаси Советский Союз». Говорили, что число таких сообщений пока что растёт, и их ожидают гораздо больше. Причина этого явления пока совершенно не ясна.
— Чушь собачья какая-то! — выругался папа, — Вечно они нагородят ерунды про Советский Союз, когда от них ждут нормальных новостей!
Алёна тоже пожала плечами, но через несколько минут до неё стало вдруг что-то доходить, и она даже опять убежала к себе, чтобы не выдать эмоций: Димка обещал ей «приветственный салют», — что-то такое, чтобы КГБ уже было готово к неожиданностям с детьми, и Алёну воспринимало сразу серьёзнее… У себя в комнате она, схватившись за голову, соображала, и картинка прояснилась: память об исчезнувшем временнОм отрезке после Скачка могли сохранить только люди с очень низким показателем «L», то есть, больные, или — как единственная в мире Алёна — с полным Диапазоном «L»!..
«Вот заразы!» — подумала она со щемящей нежностью — к тем, кого здесь уже не существовало… — «Это там, в будущем, набрали взрослых больных с низким показателем «L», которые здесь, после Скачка, должны были тоже сохранить память, хотя они больны и неадекватны. Значит, их, как попугаев натренировали на разных языках говорить одно и то же, а здесь, в прошлом, они оказались детьми, и, желая получить что-то хорошее, по привычке твердят то же… И новость об этом облетает, конечно, весь мир!..»
Алёна села на свою кровать, мучительно обхватив голову. Ей хотелось кричать: «Димка, Толя, получилось!!!» — а кричать это было некому: выходило, что они сейчас где-то — молодые, и ничего не помнят, потому что ЗДЕСЬ этого ничего ещё не было, а Диапазон — у неё одной… Никого больше нет, и она — вообще одна… Нет, не одна: мама с папой, которые ТАМ уже умерли, и ещё куча народу, но что-либо знает она вообще одна во всём мире… И ТАМ, в будущем, ребята заранее всё это ЗНАЛИ, хотя и так никогда и не убедились в том, что это — правда… Ей казалось, что от таких соображений можно сойти с ума, — но она уже и знала, что не сойдёт, и именно поэтому она здесь и оказалась: ей этого не позволит пресловутый Диапазон, и именно поэтому в Скачке у неё не «перегорели пробки» памяти — как у всех остальных здоровых…
Низко наклонившись головой на колени и обхватив голову руками, она сидела минут десять… Но родители в той комнате заговорили между собой, и она очнулась. «Нет, Димка, Толя, — конечно, вам не надо было волноваться, — я вас не предам, и послезавтра помчусь в Москву!..» — из глаз у неё текли слёзы, которые надо было немедленно прекратить.
Она умылась, налила себе чаю и пошла в комнату. Из разговоров родителей среди прочего оказалось, что один из таких больных детей в Югославии говорил ту же фразу на языке, которого не знал ни он, и никто в доме. Оказалось — на испанском. «Ах, ну да, — подумала Алёна, — Значит, в будущем его перевезли куда-нибудь в испаноязычную страну, со всей семьёй, наверное, и фразу ему вдолбили взрослому — там. А он теперь, после обратного временнОго Скачка, опять оказался ребёнком, и — там же, где когда-то родился и вырос… Здесь они ещё никуда не уезжали и знать ничего не знают… Такие, вероятно, будут ещё…»
По телевизору фильм дважды прерывался короткими экстренными выпусками новостей, но в основном — успокоительными. О некоторых больных детях во всём мире с их странной фразой о том, что Советского Союза больше нет, в самом Союзе не заикались. «А здесь-то их должно быть больше всего… И КГБ, уж конечно, в курсе…»
Ну, с этим было всё ясно, и наши (наши?.. — да-да, НАШИ!..) скоро тоже вынуждены будут это сообщить. А время шло, и Алёне очень хотелось пойти на улицу, посмотреть этот вернувшийся мир… И здесь, во всяких новостях, не хотелось ничего пропустить, но и прогуляться — нужно было поторапливаться, ведь здесь она теперь — МАЛЕНЬКАЯ, и чуть позднее её уже не отпустят… Ладно, — если что новое — расскажут, — а послезавтра, уже в Москве или на подъезде к ней, телевизионные новости больше не будут иметь для неё значения: делать их начнёт она сама, вернее, её информация из шифровок навеки канувшего, исчезнувшего вместе прожитым временнЫм отрезком «будущего»…
Алёна сказала, что пойдёт погулять, и пошла одеваться. Бог мой!.. Она всё знала: где что лежит и что надо надеть, но глянув в зеркало, пришла в ужас. Ничего не попишешь, — идти придётся как есть, в непонтовых советских детских зимних вещичках… («А то, в период бродяжничества я к роскоши попривыкла!..» — сама же усмехнуась она, — «Но бродяжничество было — беда, экстрим, а здесь — вроде как, норма… Ладно, это — преходящее. И тем более преходящее, если я СДЕЛАЮ ДЕЛО… Не хочу же я сейчас забить здешние невинные ещё головы — ТЕМ материалом, из “ТОГО будущего” — вместе с прилавками… Нет, всё должно быть НЕ ТАК, по-другому… Ох, что же будет?.. Поймёт ли кто-нибудь что-нибудь по-настоящему — здесь… Поймут. Здесь — живые люди, которых давно уже не было — ТАМ… Ладно, сейчас надо будет просто сначала сделать то, что должна. А косички эти дурацкие перед поездкой отрежу. В “будущем” оказалось, что я умею стричься сама, — вот и подстригусь. Тем легче доберусь до Москвы, — искать-то будут с косичками»…
Тем временем, она закрыла дверь своей квартиры. А из печально известной в «будущем» квартиры справа вышел взрослый сосед. Он посмотрел на Алёну с какой-то долгой задумчивостью, они поздоровались, и Алёна успела быстро подумать: «Уедешь в Израиль». А потом, пока пешком побежала вниз, игнорируя лифт, чтобы увидеть как можно больше, она сообразила что-то по поводу этой его задумчивости, — даже приостановилась на ходу. Никаких ПК в мире ещё не существовало, но, видимо, «по старинке» они что-то уже делали, о чём прекрасно знало ЦРУ, но чем, каким-то образом, «не занималось» ещё КГБ, тоже в действительности уже замороченное, — и ЭТОТ сосед понял, что с Алёной происходит что-то «не то»: то ли он не слышал её мыслей (если они уже слушали, — а её нормальный мыслительный фон резко изменился), то ли не обнаружил ещё какого-то привычного отклика, — но что-то в ней показалось ему очень странным, непривычным. «Тем более, надо как можно быстрее добираться до Москвы!.. Шифровки-то ещё помню? Ну ка, страница 472?.. да. А 23? да», — впрочем, неким фоном шифровки крутились в её памяти постоянно, и сейчас это не мешало, а успокаивало.
По дороге вниз она увидела ещё пару взрослых соседей, поздоровалась. Подружек, к счастью, на лестнице не оказывалось. Прошла одна девочка на год её младше, с которой они как-то не дружили, не общались. Алёна опять скупо поздоровалась, и подумала: «А мама твоя — ещё не наша однофамилица, и ещё не председательша кооператива, и сестрёнки от другого папы у тебя ещё нет… Великолепной, хорошенькой сестрёнки, которая перечеркнёт твоё неказистое детство, но погибнет в 17 лет… Нет, нет!!! Теперь будет всё по-другому!!! И кто её знает, появится ли эта сестрёнка на свет!..»
Тем временем, поздоровавшись ещё несколько раз, поскольку к первому этажу количество соседей возрастало, Алёна вышла, наконец-то, на зимнюю улицу. Да, присутствие будущего спрута, поглотившего мир, уже ощущалось по некоторым мелочам, как тот сосед, но в целом — это был ещё совершенно другой, ЖИВОЙ мир, в котором можно было носить, что угодно, и есть, что угодно, но в котором было ещё так хорошо!..
«Бог ты мой, которого нет!.. Хорошо-то как!.. Как я от этого отвыкла в том невыносимом, комфортабельном аду, и то — комфортабельном только для некоторых!..» — Алёна сразу же свернула в садик, в сторону Серебки. В снегу шумно играли дети, у которых ещё никто не «вылечивал» «гиперактивность» (фашистская выдумка). Бойко разговаривали мамаши и папаши, как и проходившие мимо парочки и компании, — кто-то смеялся. Кипела ЖИЗНЬ, о существовании которой она когда-то начинала уже и забывать…
Правда, «гиперактивные» мамаши иногда, как резанные, орали на «гиперактивных» детей. Это казалось непривычным (в «будущем» на детей практически не орали) и неприятным. Ничего не скажешь. Но... Там, в будущем, всем уже становилось ВСЁ равно, и чем дальше, тем больше. Алёна подумала: «Кто его знает!.. Противно бывает, конечно. Но в космос-то ЭТИ летали, а не те... И, кстати, войны выигрывали...»
Вдоль Серебки она специально пошла к «Стекляшке» — специально глянуть на нищету и алкашей, если они там. Нащупав в кармане мелочь, решила купить НОРМАЛЬНОГО СОВЕТСКОГО мороженого (чтобы прогулка заодно имела и цель). Есть мороженое в мороз — было их любимым развлечением с Линевской.
Алкаши, как ни странно, были: стояли кучкой, что-то обсуждали. Тихонько, — но даже в этом ощущалась какая-то ЖИЗНЬ, изрядно забытая ТАМ, в «будущем». В лицах не было той привычной, никем не осознаваемой безысходности, хотя ОСОЗНАВАЛИ какую-то безысходность — как раз именно здесь, в «Совке»…
Алёна купила мороженого и пошла посидеть у пруда. («Сигарету бы!.. Нельзя».) Вспоминая «будущее», она понимала, что не жалеет никого и ни о чём. Вообще. Из того «будущего», особенно — последнего десятилетия, не было ни одного родного лица, ни одной души, с которой бы она чувствовала хоть какую-то связь… Можно было о чём-то задуматься и логически себя опровергнуть, но — не хотелось! — на уровне ЧУВСТВА жалости к ушедшему миру не было вообще никакой, ни к кому и ни к чему. (ФСБ-шники-«нелегалы», которые её похитили и в секретном подвале у которых она прожила полгода, зубря шифровки, из этого ряда выбивались: они оставались каким-то образом тоже на удивление живыми людьми, — но они-то — сами мечтали об этом Скачке, о «молодости по новой», изменённой подготовленной ими и переданной через Алёну информацией, даже понимая, что ничего не будут помнить и не сумеют оценить, — но всё последнее время они жили и работали только за этим… «Ах, они не очень в это верили, и я практически им не верила, а если бы знать!.. Впрочем, теперь надо думать не о том, навсегда теперь канувшем, а о будущем — ЗДЕСЬ…»)
И вот тут Алёну опять накрыла тяжёлая мысль: ЭТО всё, пока что, планомерно, хотя и незаметно идёт — туда же!.. И все эти ЖИВЫЕ ЛЮДИ, кто переживёт, станут такими же отстранёнными зомби, уверенными в себе и довольными… И даже ничего не заметят и не поймут…
Она уже относительно давно осознала, что катастрофа накрыла её с рождения. Здесь этого ещё не было практически ни с кем, а с ней — уже. (Как с какой-то мрачно-«избранной» — в ЦРУ-шном «экспериментальном» академическом микрорайоне с этой милой Серебкой.) Едва она родилась, её перепутали в роддоме, и не может быть, чтобы случайно. Хорошо, что мама успела её разглядеть сразу после родов, и перепутать уже не могла. А та, другая, спокойно взяла, что принесли (её, то есть, Алёну). Если бы мама не подняла шум, потребовав СВОЕГО ребёнка, то что бы, интересно, было? — настигла бы её та же «судьба» у других «мамы с папой», или эта «судьба» обрушилась бы на ту девочку, другую?.. Никто не знает.
Хотя... Вот ведь, самая главная история — самого первого дня её жизни. Сколько раз мама её рассказывала! Тогда в роддоме в первый день детей кормить ещё не приносили: ещё не поняли, что молозиво им тоже необходимо. И, как мама рассказывала всегда, лежат они, отрожавшиеся женщины, спокойно отдыхают, и знают, что ребёнка-то видеть хочется, но сегодня — никому не принесут... Только слушают «птичий гомон» на каталках, проезжающих по коридору. Вдруг открывается дверь. Палата была длинная, а мама лежала далеко, у самого окна. Входит нянечка — с ОДНИМ кульком. Проходит между кроватями, и все мамы вытягиваются вслед за ней, каждая ждёт: не мне ли?.. Но она проходит до самого конца, останавливается у моей мамы, протягивает кулёк и говорит:
— Возьмите её. Кормите. А то... Она не плачет и не спит, хоть что ты делай! Лежит и упорно сосёт. Ничего нет, а она — сосёт, и всё тут. Мы не выдержали, — кормите её!..
Вообще-то, эта черта характера — как раз мамина: тихо и без шума добиваться своего — до конца... Не за это ли убили её — в ТОМ мире?.. А что, интересно, побудило тогда Алёну упорно добиваться кормления?.. Хочется предположить, что она чувствовала, в какой чёрный, отвратительный мир ей пришлось родиться, — хотя бы подкрепиться сразу!.. Нет, конечно. Просто она есть хотела. Но характер — проявила. И ещё бы мама её перепутала тогда: и в родах — сразу разглядела, запомнила, а уж тут-то — !..
Но самое главное — что после полугода она вообще не беспокоила родителей и могла, такая живая и любопытная раньше, «спокойно сидеть» и рвать бумажки с задумчивым видом. Это — уже зомбирование (подавленная «гиперактивность»), и началось это после воспаления лёгких в полгода (которое ей устроили в яслях), когда в больницу её отправили без мамы, как в те времена тоже водилось. Что там было, она, конечно, не помнит. А родители как-то не очень обратили тогда внимание, что получили обратно дочку с другим характером… «Липовая жизнь липовой личности». Да, абсолютно верно! И ей никогда НЕ ЖИЛОСЬ, — всё время была потребность что-то менять в «жизни», в которую она угодила по сознательной и злой чужой воле, поскольку вернуть на самом деле хотелось — СЕБЯ!.. Мука, пытка — ВСЕЙ «жизни».
«Нет этому прощения, нет. Даже сейчас, когда ТОТ мир канул бесследно, а у меня в памяти — шифровки, которые послезавтра… вернее, ещё днём позже, должны что-то во всём этом полностью перевернуть. Но ТОМУ прощения — нет и не будет даже здесь. Ненависть — никуда не делась, — она со мной навсегда, даже в новом мире, который, пока что, на поверку — не такой уж и новый… Москва, Москва, Площадь Дзержинского!.. Не подкачал бы только Андропов, понял бы!!!...»
Пора было возвращаться, тем более, что Алёна не играла с детьми, а сама сидела в задумчивости на скамеечке, как мамаша. «Ну-ка, — залепить вон тому пацану! — Ща он мне как ответит!» — и Алёна, в конце концов, ещё час играла в снежки с совершенно незнакомыми детьми, пока тех не заторопили мамаши, и она тоже пошла потихоньку домой… Впрочем, что-то такое в её характере просматривалось и всегда… Но — очень неотчётливо…
Папа ещё спал. Мама стирала. Увидев Алёну, она ахнула:
— Откуда это ты такая?.. — у неё всё было в снегу, с ног до головы, а в тепле комочки снега таяли, превращаясь в воду.
— С ребятами играла в снежки. Сейчас переоденусь.
— Да ты что! — пальто же до завтра не высохнет! И ты же простудишься!
— Не простужусь я, — утверждала Алёна, стягивая мокрую одежду, и сама подумала:
«А вот “простудиться” — это именно то, что мне сейчас, похоже, и надо!.. К завтрашнему дню, чтобы в школе “заболевать”. Но, как бы ни так! — если хочешь заболеть — это в жизни не выйдет. Придётся опять прикидываться…»
На столе в большой комнате наизготове стоял выключенный приёмник. По телевизору что-то шло, не очень интересное и с приглушённым звуком. Новостей, как сказала мама, не было никаких, да и телефоны у всех уже, похоже, умолкли, — наговорились уже, наобсуждались. Что это была за вспышка, знала, похоже, одна Алёна в мире… Хотелось бежать в Москву прямо сейчас. (Хотя это было неожиданно волнительно — вот сейчас оставить родителей… Да, всё было продумано, и волноваться им придётся сильно, но — умеренно… А всё равно, одно только это вызывало стресс. Да хотелось просто побыть дома… Но — нельзя, — лучше поспешить. Потом родители, по логике вещей, должны будут тоже переехать в Москву, так что здесь она, вероятно, существует последний день, последние сутки… Да и к лучшему: тревожно, всё-таки, здесь, тоскливо как-то. А в том, ПЕРВОМ детстве эта тоскливость казалась просто привычной и естественной… «Не сменить бы только эту тоску на какой-нибудь полный кошмар!.. Да нет, вряд ли. Во всяком случае, не сразу…»
Завтра необходимо сходить в школу. И без новшеств: с теми же косичками, и никакого умничания, и никакой взрослой бойкости… Ой, как туда не хотелось!.. А ведь не хотелось — всегда… Надо, однако, глянуть несделанные уроки. И — без книжки под учебником. Только не переусердствовать, чтобы, опять же, никто ничего не заподозрил.
Алёна зашла к себе в комнату, быстренько глянула кипу старых газет, отобрала программки, пару свежих номеров, взяла её всю в охапку, вышла на лестницу и выкинула в мусоропровод. Просматривать не стала: то, что она знала и помнила в этом 77-м году естественным образом, она знала и помнила сейчас, «как вчера». А лишнего — пока категорически не надо.
Она раскрыла дневник, не заполненный с Нового года, и села заполнять пустые листы. Кое-где «по логике» на пустых листах были записаны задания в нужной графе. Дело оказалось минутное. Уж точно лучше, чем завтра — второпях на стойке в сортире!.. Но ещё она обратила внимание и на то, что состояние её было не очень привычным для здешней жизни. Она вспомнила тот внимательный и обеспокоенный взгляд соседа из «проблемной» квартиры.
«У меня — другое сознание. Их накатанные методики не работают. Им надо ко мне подстраиваться заново. Сейчас меня, похоже, не «слышат» и не могут затормаживать, как обычно… А они не знают, в чём дело. Тем более, надо быстрее уезжать из квартиры, из города, — не тянуть.»
Русский язык и даже математика были сделаны мгновенно. Историю прочитала с доброй ухмылкой. Оставался английский, — его надо было зубрить, хоть лопни. («“Физру” завтра уж точно прогуляю. Тем более что буду “плохо себя чувствовать”. Иначе не удивить никого — не реально…»)
Опять зазвонил телефон. Теперь — Линевская. Сверили ответы по математике, вяло попрощались до завтра. Видеть Алёне не хотелось никого совершенно. Даже не тянуло кому-нибудь рассказать, «что и кого ожидает в будущем», — здесь не выдавать «тайну» ей не только не стоило усилий, но казалось гораздо легче, нежели что-либо кому-либо объяснять… Объяснять она будет не здесь. И на другом «языке». Только бы не сорвалось вообще всё!.. Нет, не должно. Не должно.
Надо же, ещё не было программы «Время», а все уроки были сделаны. Надо было бы подзубрить английский, но сейчас это как раз оказывалось ни к чему: перебивать шифровки в голове могло явиться опасным для сохранности информации. Впрочем, хрен их перебьёшь! — методики запоминания применялись такие, что мучить её, когда они станут уже не нужны, они будут ещё лет пять — самое меньшее. Хотя вроде, не очень и мучают. Пока, во всяком случае… Всё, можно идти потихоньку, смотреть «Время»…
Она вышла в большую комнату. Пришла и мама, спросила, что она будет на ужин. Папа, вроде, проснулся.
— Какая-то ты стала… не такая… — задумчиво сказала мама. Алёна насторожилась и ничего не отвечала.
Заиграла мелодия заставки, давно привычная и вошедшая в кровь и плоть.
Выпуск начинался, разумеется, с ночного события — планетарной вспышки неясной природы. Ещё раз прошла информация о том, что все показатели на земле, температура, давление, радиация и прочие — остались в норме. Оказывается, во время долгого затухания вспышки («Знали бы вы, что такое долгое! — ТАМ она разгоралась почти двое суток…») в стране было остановлено четыре непрерывных производства, произошло 156 автомобильных аварий, преимущественно без жертв. О гибели одного подростка в Ленинграде, как ни странно, тоже сказали.
Но дальше… пошла информация о больных детях. Вот это было удивительно! (Правда, Алёна довольно быстро сообразила, что иначе, в случае замалчивания, СССР обвинили бы в осуществлении этой «акции», и с живых бы не слезли. Естественно, в Советском Союзе тоже некоторое количество больных детей твердило ту же самую фразу на своём, преимущественно, языке, и количество сообщений о таких детях продолжало возрастать. («А сейчас, после официальной информации, обрушится лавина подобных сведений. Пока что здесь многие боятся сообщать о таких вещах… Фразочка-то — ничего себе! »)
Более того, оказалось, что в нескольких случаях дети искали у себя… вторичные половые признаки. («Ну, конечно! — там-то они были уже взрослые, как и я... Они-то ничего не знают и не понимают, и получается, что у них просто сиськи вдруг пропали… Борода росла, и больше нет… И в таком духе. А дети эти неадекватны, и конечно, не понимают, что к чему, — просто недоумевают… Как и все взрослые, кто имеет с ними дело. До глубокой старости в «будущем» такие больные, видимо, просто не доживали, а потому здесь нет и подобных взрослых… И ведь не скажешь, чтобы все успокоились…») У здоровых детей подобного явления не замечалось, хотя педагоги и медики продолжат теперь наблюдение, к чему призывают и родителей.
— Наша Алёна — тоже какая-то не такая… — сказала вдруг мама отцу.
Но тут он пришёл на выручку:
— Да что ты, в самом деле! Нормальный ребёнок! Испугалась немножко, да и всё. Она же ерунды не говорит никакой!
Мама подумала и согласилась. А Алёна решила следить за собой вдвойне, чтобы чего не ляпнуть… («Ёлки, завтра ещё — эта дурацкая школа! Надо же, как вовремя я в снежки наигралась, в снегу вывалялась! — хоть будет, на что свалить завтра “недомогание”»…)
Дикторы сообщали информацию бесстрастно, как и положено дикторам, но за всем этим чувствовалась какая-то общая растерянность. Благо, что почти всемирная: стран, где дети говорили пресловутую фразу насчиталось немало…
Различных аварий в мире оказалось немного: люди с управлением в основном справились, а приборы эту вспышку непонятным образом вообще не зарегистрировали, потому и не дали никаких сбоев, как будто и не случалось ничего. В общем, на сегодняшний день самым серьёзным следствием происшествия считалась человеческая растерянность и страх дальнейшего: никто не знал, будут ли повторяться подобные вспышки. («Ох, доживите до среды! — В КГБ я сообщу, вернее, шифровки мои сообщат, что в ближайшие несколько сотен тысяч лет ничего подобного больше не произойдёт. А скорее всего, и вообще… Вернее, никто не может знать, что там произойдёт. Но именно для такого события предпосылок больше нет…»)
Основной версией трактовки происходящего сочли какое-то массовое психическое явление, причём, судя по всему, коснулось это и животных. Больше никаких существенных изменений и явлений пока не было обнаружено ни в чём и нигде. («…А ТАМ мне втолковывали, что «переход» вообще не должен быть заметен. Если бы НАШИ знали заранее, что будет Вспышка, это облегчило бы многое… Хотя они и так заранее узнали невероятно много.»)
Папа потянулся на диване и сказал, что сегодня уже никуда не поедет, если не вызовут, а утром — на работу из дома. («Ага, — недели на две… Но, всё-таки, лень — великая вещь. А то бы он помчался уже сейчас… Нет, папочка, доживи хоть как-нибудь до вечера вторника, когда я «пропаду», а потом — до среды. Причём, доживать, на иголках, ты будешь уже только дома… А больше вы здесь жить не будете оба, как и я. О том, кто такая и что такое — твоя зазноба, тебе расскажут доходчиво. И тоже уже, конечно, рассказывать буду не я. А дальше ты сможешь решать сам, что тебе теперь делать. Только я дожила когда-то до вашего с мамой конца, и я-то знаю, что ты, видимо, решишь теперь, при полной информации. Да, теперь — при полной, которой не могло быть ЗДЕСЬ, и даже — ТАМ, в конце твоей жизни, где ты был уже просто бессилен даже встать. И где я охреневала со всем этим — вообще одна, наедине только с собой…»)
Теперь Алёна отправилась на кухню к маме — навернуть горячей картошки со сливочным маслом и молоком, вприкуску с копчёной рыбой и сырокопчёной колбаской, «завалявшимися» у папы в машине ещё со вчерашнего дня, и предназначавшимся совершенно не им с мамой. Впрочем, и их он не обижал такими гостинцами никогда. Потом ей нужно будет ещё посмотреть свои вещи на завтрашний день, только аккуратно, не очень заметно, потому что в НАСТОЯЩЕМ детстве Алёна об этом не очень-то беспокоилась накануне, если с ними не происходило чего-нибудь заметного… Но завтра будет и очень трудный, а послезавтра — «великий» день. У Алёны при мысли об этом даже мурашки прошли по всему телу… Нет, не от страха, — бояться здесь было больше нечего, — но от очень сильного волнения, с которым нужно будет справляться.
Утром она проснулась на полчаса раньше будильника, чем опять очень удивила родителей. Стоически позволила переплести ей косичку, оделась, позавтракала, потом вспомнила о «недомогании». Разыграла его прилично, но сама же сказала, что температуры у неё нет, и в школу она пойдёт. В школу пришла, опять же, на полчаса раньше.
День для неё был тяжелый. Народ в основном обсуждал то впечатление, которое произвела на всех загадочная вспышка, — уже вовсю гуляли мистические версии… Но Алёне видеть детей, которых она видела, вроде, позавчера, но и в то же время — лет сорок назад, оказывалось тяжело. Знание, как и что сложилось в «той версии», угнетало, и она ловила себя на ощущении, что в этих параллельных классах она чувствует себя теперь — как в компании опосредованных убийц и их жертв, которые нередко, не понимая того совсем, успели побывать первыми прежде, чем оказаться вторыми…
«Да, Ленка Одинцова была только первой ласточкой… вернее, первой мишенью в какой-то сюрреалистической охоте… Вот, этот не доживёт до тридцати, тоже погибнет в автокатастрофе… Этому тоже изуродуют фигуру, выкинут из академической элиты, хотя и дадут поначалу подзаработать, а потом ТОЖЕ попытаются свести или сведут с ума на двадцатилетии школьного выпуска или после него… О, Кашкалов. Вообще всё понятно… Кстати, и здесь он уже выглядит таким же, каким и стал, только пока ещё — “в нежном возрасте”… А этот — красавец, мечта Линевской, совсем сопьётся, и даже побудет моим сюрреалистическим любовником, настоящим, с полутора месяцами совместной жизни у его мамы, — а через год неизбежно помрёт с перепоя… Этого неплохого мальчишку угробит бокс и снова автокатастрофа… Позенкова — всегда “первая леди”, и мы давно уже знакомы, с детского садика, но здесь пока ещё и не здороваемся… Возненавидит она меня по каким-то причинам (видимо, именно по поводу изуродованной тогда внешности и характера, не сумевшего справиться с той акселерацией) и начнёт уничтожать под видом дружбы — позднее. А вот — “моя” Линевская, которую в следующем году в случайно найденном досье, написанном… не известно, для кого, но для кого-то (не для себя), — в том досье Лидия Гавриловна назовёт её “ни рыба, ни мясо”… Нет, не совсем это так, не вычислила её Лидия, и я не случайно так с ней сдружилась — большими стараниями всё той же Лидии… Но… потом она часто, посмотрев какую-нибудь встречу со знаменитостью по телеку, будет говорить одну фразу: “Да, умный мужик!..” — и так убедительно, что даже неловко будет задавать ещё вопросы… Спустя десятилетия я, вспоминая, соображу, что надо было хоть иногда спрашивать: “А почему он показался тебе умным, что конкретно тебе запомнилось?” — видимо, ответ затруднил бы её основательно… Но уже сейчас она выбрана в будущие опосредованные убийцы, и Лидия ЭТО ЗНАЕТ!..» — так Алёна думала на перемене, разглядывая детей, которые, вроде, пока ещё были просто детьми… И, конечно, молчала. Говорить с кем-то больше, кроме моментов практической необходимости, было выше её сил. «Недомогание» оказывалось очень ей нужным.
«А, вот и Гринблюм. Идёт, хохочет о какой-то ерунде с Ником Савицким… И тоже оба ещё не знают, что ожидает их впереди. Но где-то здесь, вокруг — ещё существует человеческая жизнь, а вот это всё, вот в этой школе, вот в этом академическом районе с его связью с Америкой и Израилем, связью, давно существующей — это уже СИСТЕМА, уже СЕТЬ, как называл её Максим Калашников, — ЗДЕСЬ уже сейчас всё — по сценарию, какому-то чужому, вражескому, и, ещё не ведая ни цели, ни смысла происходящего, люди, взрослые и дети, уже ПРИНЯЛИ эту “игру”. Я здесь тоже ещё позавчера ничего этого не понимала, но я, кажется, всегда стихийно не принимала ТАКОЙ мир, в котором оказалась помимо своей воли, в котором чего-то главного мне не хватало всегда, и выхода из которого здесь уже больше не будет, если не… шифровки для Площади Дзержинского в моей памяти. Если они, конечно, что-нибудь решат и изменят… Но я-то, кажется, уже знаю, ЧТО надо было бы делать. Послушают ли меня? То же ли зашифровали мои ребята (мои старцы) “из будущего”, нагрузив этим мою память, или что-то совсем другое?.. Станут ли здесь выслушивать то, что расскажу я?..»
Лидии Гавриловне, к счастью, было немножко не до детей. Её видеть не хотелось совсем, и она очевидно раздражала. На математике она в её «свойской» манере обращалась ко многим, но теперь Алёне это не казалось таким привлекательным и умным…
Линевская особенно не донимала, больше переживала какие-то свои впечатления. Класс, как и раньше, не показался Алёне особо дружным, но и будущей враждебности к себе она ещё не испытывала. В общем, впечатление, хотя теперь и по другим причинам, оказалось прежним: нудноватое ожидание конца занятий. После уроков Лидия к ней подошла, и предложила хорошенько вылежаться до завтра, — даже намекнула, что по математике завтра приставать не станет.
Выйдя из школы, Алёна смылась от окружавших детей и направилась к дальней остановке, чтобы быстренько рвануть к деду. Надо было успеть до прихода с тётки с работы, когда она приведёт из садика дочку, — чтобы с ними не встретиться. Здесь, ещё до Вспышки, Алёна деда тоже, вроде, видела совсем недавно, но волнение перед сегодняшней встречей охватило её не на шутку. А в автобусе, тем временем, разгорался всеобщий спор на тему: «почему здесь стоит ваша нога, и неужели нельзя было подвинуться и подумать о других людях!..»
«В будущем» Алёна совершенно отвыкла от «коллективного решения» подобных проблем… Она заулыбалась: «Тут они все пока ещё чувствуют себя людьми (каждый!), мнение которых исключительно верно и ценно!..»
Алёну маленький скандальчик всего автобуса не раздражал совершенно, хотя она понимала, как это утомляет в обыденной повседневности, — и она вдруг с ужасом представила себе тот “правильный и уравновешенный” жуткий мир, из которого она только что каким-то чудом сумела вырваться в прошлое…
(Продолжение следует.)
.