Российский Понтий Пилат Аракчеев

РОССИЙСКИЙ "ПОНТИЙ ПИЛАТ" АРАКЧЕЕВ





ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ ВЫБРАЛА «ТЕНЬ» ПАВЛА И АЛЕКСАНДРА

СЛУЖЕНИЕ РОДА АРАКЧЕЕВЫХ РУССКИМ ЦАРЯМ

НЕ НА МЕДНЫЕ ГРОШИ, А ПО ВЕЛИКОМУ ВЫБОРУ СИЛЬНЫХ

АРАКЧЕЕВЩИНА - ТРАНСФОРМАЦИЯ ФАВОРИТИЗМА В РОССИИ

«ДВОЙНИК» АЛЕКСАНДРА ПЕРВОГО, НО НЕ БОЛЕЕ ТОГО

АРАКЧЕЕВ И МАСОНЫ

ВОЕННЫЕ ПОСЕЛЕНИЯ – ШКОЛА ВОЕННОГО КОММУНИЗМА

КАК АРАКЧЕЕВ НАПИСАЛ ХОРОШУЮ КОНСТИТУЦИЮ

ЗАСТЫВШИЙ ВРЕМЕНЩИК







                ЦАРСКИЙ РАЙ В ГРУЗИНО



1


 1822  год. Лето. Поместье Грузино под Петербургом - военные поселения царского наместника Аракчеева.
Граф Алексей Андреевич пьет утренний чай и слышит, как  Настасья кричит лакею Григорию: «Дорогу-то отперли, как приказывала?» «Отперли, барыня, отперли, отвечает Григорий, еще ввечеру как…» «А кто же это тебе  ввечеру велел отпирать? Небось,  всю уже унавозили, знаю я вас, чертей, вам только отопри где-нибудь!» «Да уж, видно, не без того…» – бормочет лакей виновато.
Дороги в имении Грузино, подаренном  Председателю департамента военных дел императором Павлом Первым, - шоссейные, лучшие в России. По ним не стыдно и царей  препровождать. Что и делал граф Аракчеев уже десять раз – именно столько посещал его в Грузине его новый благодетель Александр Первый. И все в тридцати двух деревнях его владений – лучшее. Не случайно же император лично написал ему : « Граф Алексей Андреевич! Устройство и порядок, которые я самолично видел в деревнях ваших при посещении вас на обратном пути моем из Твери, доставили мне истинное удовольствие. Доброе сельское хозяйство есть первое основание устройства государственного. Посему я всегда с особым вниманием взираю на все селения, доходящие ко мне, о благоустройстве частных сельских учреждений, и всегда желаю, чтобы число добрых попечительных помещиков в отечестве нашем умножалось… Быв личным свидетелем того благоустройства, которое без принуждения, одним умеренным и правильным распределением крестьянских повинностей и тщательным ко всем  нуждам их вниманием, успели вынести в вашем селении, я поспешил изъявить вам истинную мою признательность за удовольствие, которое вы мне сим доставили: когда с деятельностью государственной службою сопрягается пример частного доброго хозяйства, когда и служба, и хозяйство получают новую цену и уважение. Пребываю к вам благосклонным. Александр».
Аракчеев знает все многочисленные послания к нему царя наизусть и держит их в голове, не расплескивая ни одной золоченой капли. Только вот сейчас что-то мешает сосредоточиться… Ах, да это Настасья кричит на дворового Гришку. А его Алексей Андреевич на дух не переносит – доносят шпионы, что  выпивает  с ним Настенька в его отсутствие. Ишь ты, вон как разнесло бывшую знойную красавицу, а все еще свербит поди у ней под подолом…
Настасья входит в кабинет, за ней Григорий тащит тяжелый кулек. Аракчеев смотрит молча, потом  спрашивает почти шепотом: «Что это, друг мой?» «Да вот, батюшка, с фарфорового завода  князя Николая Борисовича Юсупова, из Архангельского, подарочек прислали – посуда расписная, затейливая. Ну-ка, Гришка, разверни, да не урони, болван!»
Лакей осторожно кладет сверток на ломберный столик и разворачивает кофейный сервиз. На всех двадцати предметах расписаны виды Грузина: дворцы, собор, липовая аллея, беседки, плавучий зеркальный павильон. Аракчеев подходит к столику и с интересом рассматривает чашки, кофейник. Настасья тоже вертит в руке чашку, огромные перстни на ее пальцах сверкают  синими и красными камнями. «Кучеряво, кучеряво…» - шепчет хрипло граф. Лакей стоит, вытянувшись во фрунт, а Настасья поняла – хозяин доволен. «Кто же это так у Юсупова расписывает?»- интересуется он. «Да крепостные. Он школу в архангельском для них открыл, там и девок обучают этим художествам»,- отвечает Настасья. «И девок, значит, учат?» - заинтересованно спрашивает граф. «И девок»,- вздыхает она. Алексей Андреевич  слышит в ее вздохе тайную тоску и радостно думает про себя : «Ишь ты, напугалась, кажется. Так-то тебе за шпионские доносы». Но граф доволен и присланным сервизом, и ревностью своей любимой. Она для него дороже всех на этом свете. «Тарелки-то уж больно хороши»,- говорит Настасья.- На них  наши дворцы крупно видны». «Ну так что же – закажи  штук десять Юсупову, небось рад будет»,- щекочет  Настасью  большим пальцем за полную шею граф, перебирает крупный жемчуг на бусах. «Ох, баловники вы, ваша светлость, щекотно как»,- смеется Настасья. Граф говорит своим шершавым шепотом : «Пойдем, я тебя в спаленке твоей совсем защекочу». Щеки у Настасьи пылают, словно маки,  смоляная прядь волос отбилась от уложенных буклей и разметалась по мраморному белому лбу без единой морщинки. А у графа, напротив, лицо вдруг пожелтело, как лимон, щеки впали, дыхание сделалось тяжелое, будто целый день верхом на лошади… Настасья знает – сегодня граф сделает все, как она любит и как любит он.


2


Настасью Минкину в Грузине издавна называли колдуньей, как только привезли ее в имение. Не мог никак понять здешний народ, чем эта цыганка, дочь лесника, так привязала хозяина, что ввел он ее в свои покои, а потом и вовсе отдал ей свою душу. Стала Минкина ему все равно, что жена, а им всем хозяйкой полноправной. Хотя  была у них до нее законная барыня, хрупкая и надменная супруга графа Наталья  Лопухина. На бракосочетании в 1806 году  присутствовал сам император Александр. Но недолго она хозяйничала в Грузине – Аракчеев развелся с супругой, обнаружив, что она берет взятки  у  чиновников его департамента. Только Настасья догадалась, каков хитрец был  ее барин, что так ловко прогнал ненавистную ему женщину. Не мог он с ней жить, противна она ему была, потому что нужной ему комплекцией не вышла. А такой комплекции, которую желал Алексей Андреевич, трудно было отыскать и среди  множества его наложниц, которых ему привозили со всех деревень. Конечно, он ими пользовался, только выходили они от него покалеченными и к супружеской жизни совсем больше не годные. Хотя и рожали  иногда.  Грузинские говорили -  во всех деревнях  аракчеевские вы****ки  босые бегают и все на него похожи. Только барину до того дела не было. Он  одного Настасьиного сына любил и за своего признавал, хотя  болтали, будто обманула она графа, привязала подушку к животу, а младенца у молодой вдовы купила. Не понял того подлый народ, что не могла Настасья от барина  открыто рожать, потому что он этого ребенка должен был назвать своим воспитанником и дать ему дворянский титул. Вот и скрыли роды Настасьины, а барину-то тайную весточку все-таки послали. Аракчеев был безмерно рад получить известие о рождении сына. Назвали мальца  Мишкой Шумским – по купленной за пятьдесят тысяч рублей дворянской фамилии.  Аракчеев радовался, дал сыну не только дворянство, но и флигель-адьютантский чин. Однако тот, вошедши в возраст, не любил папашу и пил горькую. А, напившись, обзывал графа дураком. Тот, любя, терпел.
Девок перепортил Аракчеев тьму-тьмущую. И у всех болела спина после его ласк. Так что иные рано шли на тот  свет. В конце концов прознали мужики: ломает он спины полюбовницам в самый  острый момент, как только они в настоящую охоту войдут. А больше того, ничего они не рассказывали, только охали да ахали, боясь лишний раз присесть. Но про то знала Настасья, какие штуки любил ее барин. То, что он любил, было у нее в самый раз для него. И спина у нее была, как у породистой кобылы, крепкая, гладкая, словно и правда из мрамора. Закаленная была спина кнутом лесника, который  нещадно, до крови, стегал ее  за  долгие лесные отлучки. Следов истязаний на теле не осталось, а было с тех пор желание сладкой боли, которой она просила сама у своего хозяина графа Алексея Андреевича. Тем и взяла его в плен, тем и держала почти двадцать пять годков.
Так по-своему, по-бабски, рассуждала Настасья. Кто знает, догадывалась ли она об истинной причине развода барина с барыней ? Едва ли кто мог догадаться,  какова душа у Аракчеева. С детства она была изранена бедностью и унижениями. Но в этих ранах не  увяла, не ослабла, не пала, а возмужала и сделалась, как железо. Все видел и все понимал Алексей Андреевич  далеко вперед. Стоило кому что задумать, а он уж знал. Так вот не хотел он жениться, понимая, что при той несказанной роскоши Двора, какую он увидел, приблизившись к царям, не будет ему покою от  женщины, ежеминутно заботящейся о  тряпках и сверкающих камушках, которые привозили на заказ из Франции, из Англии, из Германии…
Мелочь -  дамские бальные платья. А по ним  такие проходы в политике делались при всех царях! Впрочем, и туда, и обратно… Можно было и, затратив огромные деньги на наряды, вызвать неудовольствие государей. Маркиз де Кюстин  писал во Францию, что часто на придворных дамах при русском Дворе  драгоценная ткань испоганена неумелым кроем, да еще едут подчас эти дамы в роскошных каретах, которые тащат сущие одры! Он подметил, что ни о каком, хотя бы формальном уважении к придворным со стороны  монархов в России не могло быть и речи!
При Дворе  в памяти у всех осталось событие, которое подтверждало наблюдения маркиза.  Самым грандиозным праздником времен Екатерины был, без сомнения, бал, данный в ее честь князем Потемкиным в Таврическом дворце в  1791 году, незадолго до его внезапной смерти.  Здесь, посреди благоухавшего зимнего сада выстроили настоящий храм, на жертвеннике которого имелась надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице». За храмом находилась беседка, внутренность которой была отделана зеркалами. В день праздника внешние решетки ее были украшены лампадами в форме яблок, груш и виноградных гроздьев. Везде в саду на деревьях висели светильники в форме дынь, арбузов, ананасов. Всего в этот вечер Таврический дворец освещало 20 тысяч свечей и 140 тысяч лампад.
           Пришедший через пять лет к власти Павел разместил здесь казармы, манеж и конюшни, – наверное, в память о нелюбимой матери и ее приближенных.
 Буквально в течение дня смерти Екатерины вид придворных преобразился: вместо светлых шелковых кафтанов и кружев – суконные мундиры и ботфорты по прусскому образцу. Вечный праздник для изнеженных екатерининских вельмож кончилась. Теперь они обязаны были к семи утра являться во дворец к целованию руки государя. При этом Павел как-то причудливо сочетал при своем Дворе дух прусской казармы и воспоминание о Версале, который пленил его сердце еще в юные годы. Во всяком случае, именно при Павле завершается в основе своей создание русского придворного этикета.
           Но и соблюдая его, находиться при Дворе Павла  было и неприятно, и небезопасно. Крайне неуравновешенный характер царя мог оборвать карьеру в любую минуту по любому поводу. По сути, император повторял, как и Петр, только форму, а не дух европейского придворного этикета. Тогда и родилось знаменитое изречение Павла: «В России имеет значение только тот человек, с которым я разговариваю в данную минуту, и пока я с ним разговариваю!»  Аракчеев быстро усвоил тон императора, ставшего ему покровителем, и придумал свою крылатую фразу: « На меня можно жаловаться только после Бога и царя».



ТАЙНЫ АРАКЧЕЕВА


1
          
1779 год. Санкт-Петербург. Попал  Алексей Андреевич на службу в Петербург необычным путем – через особ, близких к императору. Место рождения его так и осталось неизвестным. В тех местах, которые  приводит кое-кто из историков, например, сельцо Гарусово Тверской Губернии, о нем ничего не знают, и сведений о рождении нет. Так что граф Аракчеев – загадочная личность с выдуманной во многом биографией. Наверняка это было скрыто намеренно или им самим, или теми, кто  искал кандидатуру на «тень»  будущего  императора по распоряжению, конечно же, самой  Екатерины Великой.
Императрица была на редкость искушенной и удачливой в подборе управляющих кадров для империи. Это не удивительно, если учесть, что сразу же после восшествия на престол она лично возглавила  внешнюю разведку России и успешно провела сложнейшую, хотя и затратную, операцию по воцарению в Польше на престоле своей марионетки   Станислава  Понятовского.
Но для Павла Первого она подбирала не просто фаворита, видя характер сына, а его «тень», которая  возьмет на себя многое из неприятного для  придворных и народа в правлении и загородит  будущего императора от  неприятностей. В 1879 году, когда десятилетнего мальчика из семьи Аракчеевых отец привез в Петербург, Павлу  было уже двадцать пять лет. Мог ли он представить, что какому-то неизвестному ребенку уже уготована роль его защитника и его опоры? Почему такая разница  в возрасте?  Это просто понять: Екатерина была в расцвете сил и здоровья, собиралась править долго, а «тень» ее сына ко времени начала его правления должна была быть молодой и высокообразованной, для чего у этого мальчика было впереди много лет.
Но может быть, она готовила его и для своего внука Александра, который  недавно родился?
Интересное совпадение – как раз в это время из Петербурга выехал в Москву Николай Новиков, протеже Екатерины на ниве  просветительской работы в российском государстве. И кто бы мог подумать, что именно Аракчеев по распоряжению Александра Первого напишет конституцию, над которой так бились масоны! Кажется невероятным – Аракчеев и Конституция… Но именно Аракчееву пришлось выполнять все  поручения государя, связанные с  демократическими преобразованиями, о которых так мечтал Александр Первый. Это были и военные поселения, и Конституция, и даже тесное общение с главной эзотеристкой русского Двора – масонкой баронессой Варварой Юлией фон Крюденер. Она переписывалась с Настасьей Минкиной.
Особенно активно издательское дело у масона Новикова пошло после того, как он переехал в Москву и арендовал типографию в Московском университете на десять лет - с 1779 по 1789 год. И образованное в 1782 году масонское Дружеское общество было преобразовано в Типографическое общество.
Директором Московского университета  в то время являлся Иван Иванович Мелиссино, старший брат Петра Ивановича Мелиссино, командовавшего всей артиллерией России. Роль этих братьев в истории государства очень велика. От побед в военных сражениях до решающей роли в идеологии и методах управлении Россией.
Оба брата очень любили театр и литературу. Военный генерал Петр Иванович Мелиссино с успехом ставил пьесу Сумарокова силами своих  учеников-кадетов и восхитил императрицу Елизавету. Куратор Московского университета Иван Иванович Мелиссино сдал в аренду Новикову  университетскую типографию, что позволило создать, как бы сейчас сказали, «промышленное» книгопечатание в стране.
И конечно, оба брата  находились, можно сказать, в центре бурлящей масонской деятельности в двух столицах. Но если Иван Иванович, несмотря на свои странные отношения с православием, в Москве обходными путями старался (безуспешно) проникнуть в закрытое новиковское общество и оказать на него влияние, то его брат в Петербурге совершил поистине исторический поступок – нашел для службы государевой  Аракчеева. Который затем десять лет управлял Россией с идеей: «Православие, самодержавие, народность»,  позже сформулированной и озвученной министром народного образования масоном Уваровым, написавшим: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединённом духе Православия, Самодержавия и народности».


2


Аракчеев сам создал о себе легенду «нищеты». Это было вполне в духе мартинизма – отрешение от  забот о материальных благах. Учился, мол, на медные деньги. Но это была, скорее, аллегория.  Глубоко скрытый намек на настоящую историю его невероятного карьерного восхождения. А истина в том, что наместники царей ниоткуда не берутся!
Аракчеевы – древний и заслуженный дворянский род. Их предок вышел из татар, крестился и служил, как это сейчас бы сказали, в администрации Василия Второго (Темного), прадеда Ивана Грозного. Его ослепили бояре как раз за  мнимую дружбу с татарами. Но князь правил слепым еще сорок лет и сумел собрать крупные княжества вокруг Москве и подчинить их ей.
И с тех пор Аракчеевы всегда с достоинством служили России. В «Родословной книге»  генеалогия Аракчеевых начинается словами: «Граматою царей Иоанна и Петра Алексеевичей от 6 марта 1695 г. новгородец Иван Степанович Аракчеев „за службу предков и своего отца и за свою собственную службу во время войны с Польшею при царе Алексее Михайловиче“ пожалован в вотчину пустошами в Бежецкой пятине, в погостах Никольском и Петровско-Тихвинском, в тогдашнем уезде Новгородском».
Вполне возможно, что отец будущего наместника Андрей Андреевич Аракчеев был и в самом деле небогат. Но, думается, вовсе не из жалости или по случаю приняли его сына в артиллерийский кадетский корпус. Направил его туда митрополит Гавриил, который и вправду раздавал бедным медные деньги, присылаемые Екатериной Второй. Но  помещик Аракчеев получил от него три серебряных рубля – по нынешним деньгам это тысяч шесть-десять.
Кто такой Гавриил? Епископ Православной Российской Церкви; с 22 сентября 1770 года – архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский, с 22 сентября 1783 года митрополит; член Святейшего Правительствующего Синода с 27 сентября 1769 года. Богослов и проповедник; член Российской Академии(1783). Как архиерей уделял много внимания развитию духовного образования в своей епархии; при нём было открыто духовное училище в Кашине (1768 год). Гавриил считается одним из основателей института благочинных, возлагал на них обязанности не только административного надзора, но и пастырского руководства; составил для благочинных особые инструкции. Под его руководством в 1776—1790 годах в монастыре был воздвигнут грандиозный Троицкий собор. Известно, что благодаря митрополиту Гавриилу были сохранены многие памятники древней письменности Новгорода; причастен он и к открытию фресковой живописи в древней церкви св. Георгия в Старой Ладоге в 1780 г.
Член Императорской Академии наук и художеств, председательствовал, как «первенствующий член» на заседаниях при отсутствии директора Дашковой. При его участии и руководстве была начата работа по составлению Словаря Академии Российской. Был одним из составителей чина коронования Павла I.
В 1796 году стал первым иерархом Российской Церкви, сопричисленным к высшему ордену империи — Святого апостола Андрея Первозванного — императором Павлом I (ввёл тогда же саму практику гражданских наград для духовенства).Отличался щедрой благотворительностью и воздержанием.
От Гавриила и наверняка с его рекомендацией Андрей Андреевич  привез сына к  любимцу Екатерины Второй Петру Ивановичу Мелиссино, в то время директору Соединенной артиллерийской и инженерной дворянской школы, и юноша был принят в корпус.

3

Это было время, когда на Новикова из Петербурга пошли гонения. Интересное совпадение:  начать  преследовать  главного издателя страны  было поручено императрицей обер-полицмейстеру Москвы Архарову. Родному деду будущего известного издателя  Краевского и «виновника» народного прозвища  «архаровцы» обортней в погонах.
Причем Екатерина решила бороться с масонами их же оружием – литературой. Вот уж императрица-то могла себе позволить любые вольности и на этом поприще. Вооружившись против мартинистов, она решила действовать против них  везде. Не довольствуясь мерами официальных репрессий, которые  применяла в отношении Новикова, бывшего в ее глазах главою ненавистного ей общества, она использовала… сатиру. Екатерина снова начала писать комедии, в которых осмеивала суеверия всякого рода и изображала масонов обманщиками и лицемерами, эксплуатирующими доверие общества ради своей личной выгоды. В январе 1786 года императрица написала комедию «Обманщик», которая была представлена на сцене эрмитажного театра. За этой комедией последовала другая — «Обольщенный», — игранная и в эрмитажном, и в публичном петербургском театре в феврале того же года. В июле 1786 года она написала комедию «Шаман Сибирский». Все три комедии имели громадный успех и на сцене, и в продаже, когда они вышли в печати. Кроме того, они вызвали своим появлением в Петербурге массу сатир, эпиграмм и статей, направленных против мартинистов.
А вот  в раскольничьей, масонской Москве комедии эти на сцене  не ставились и потому они  не нашли никакого отклика в московской журналистике. Выражая масонам свое негодование, высмеивая их, императрица в то же время продолжала посылать в Москву указ за указом, направленные против мартинистов вообще и против Новикова в частности.
Юноша Аракчеев рос, мужал. Получил чин офицера и выделялся особым знанием математики. Он учился в элитарном Артиллерийском и Инженерном Шляхетном Кадетском Корпусе, в который Екатерина, вступив на трон, переименовала «Дворянскую, Артиллерийскую и Инженерную школу». В этом учебном заведении был первый любительский театр, созданный Мелиссино и «Школа Художеств». Здесь учились лучшие умы и таланты России (Суворов, Херасков), в том числе, и царские дети. Начиная с 1770 года генерал-фельдцейхмейстер граф  Григорий Орлов ввел практику представления ему каждую треть года списка воспитанников с подробными отметками, на основании которых он назначал их к выпуску тем или иным чином, в зависимости от успехов в науках. Позднее был введен ежегодный генеральный экзамен. Тех кадет, которые «в науках отменными себя показали», производили в унтер-офицеры при корпусе или назначали к выпуску в офицеры, а тех, которые «к наукам были нерачительны или слабое имеют понятие, чтоб не издерживать на их содержание напрасного кошта», определяли в артиллерию и инженерный корпус унтер-офицерами или рядовыми. Наиболее преуспевающим кадетам давалась в награду серебряная или вызолоченная медаль с надписью «За прилежность и хорошее поведение». Одним из первых обладателей этой медали стал сержант Алексей Аракчеев.
  И вот он уже получает рекомендацию от Мелиссино в свободное время давать уроки по артиллерии и фортификации сыновьям графа Николая Ивановича Салтыкова!  Сам же граф – официальный воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей. Этот  самый Салтыков – родной племянник Глеба Салтыкова. Мужа известной  помещицы Дарьи Николаевны Салтыковой, которая в это время томится в  келье Ивановского монастыря по обвинению в массовых убийствах крепостных крестьян. Но к нему благоволит  наследник престола Павел (видимо, в пику матушки), который  в знак признания былых военных заслуг сделал его генерал-фельдмаршалом, хотя Салтыков вышел в отставку, не имея сорока лет от роду, и последний раз был на поле боя за четверть века до этого назначения.
Вот кто воспитывал  Алексея Андреевича Аракчеева с самых юных лет. И от этих своих наставников он позаимствовал: от Мелиссино любовь к эпикурейству (роскоши), умение угождать сильным мира сего, от Салтыкова – невыносимый, ужасный характер и железную выдержку.
Спустя некоторое время Павел Петрович обратился к графу Салтыкову с требованием дать ему расторопного артиллерийского офицера. Граф Салтыков указал на Аракчеева и отрекомендовал его с самой лучшей стороны. Алексей Андреевич в полной мере оправдал рекомендацию точным исполнением возлагавшихся на него поручений, неутомимой деятельностью, знанием военной дисциплины, строгим подчинением себя установленному порядку. Всё это вскоре расположило к Аракчееву великого князя. Алексей Андреевич был пожалован комендантом Гатчины и впоследствии начальником всех сухопутных войск наследника. Он был необходим Павлу как «непревзойдённый в России мастер муштры».
А несколько лет спустя он стал необходим его сыну как умелый управитель целого государства. И, в частности, в то время, когда надо было совершенно запретить масонство в России и отправить в ссылку его выученика, только что загоревшуюся звезду мировой поэзии – Александра Пушкина. Это случилось, как известно, в 1820 году.


ЖЕСТКОЕ ВОСПИТАНИЕ

1


1787 год. Санкт-Петербург. 27-го сентября  Аракчеев благополучно был произведен в первый офицерский чин поручика армии и по совету Мелиссино остался при корпусе репетитором и преподавателем математики и артиллерии. Но Аракчеев в это время сумел еще написать учебник: «Краткие артиллерийские записки в вопросах и ответах»,  а, кроме того,  и репетировал на стороне, чтобы подработать. В нем отмечали необычную – дьявольскую работоспособность. И впоследствии, когда Аракчеев уже был наместником Александра, о нем говорили, что вообще едва ли было много деятелей, более трудолюбивых, чем он. Тогда еще не знали, что именно этим Аракчеев и займет исключительное место в российской истории. Его организм был так организован, что не допускал усталости. А работал с удовольствием. Деятельное участие его в сформировании при кадетском корпусе во время шведской войны новой артиллерии и в составлении «Кратких артиллерийских записок в вопросах и ответах» позволили перевести  его в 1789 году  в артиллерию с переименованием в подпоручики и назначить командиром особой гренадерской команды, составленной из лучших фронтовиков трех рот корпуса.
Граф Салтыков  немало потрудился над воспитание Аракчеева, оставившего после себя в истории  след одного из самых жестоких  царедворцев при Романовых. И не эту ли цель преследовала Екатерина,  признав  помещицу виновной в страшных злодеяниях, заточив ее навечно и лишив всех прав состояния, одновременно возвысив ее ближайшего родственника. Почему? Неужели в этом была  действительно такая острая необходимость? А, может, дело тут в особой политике? Салтычиху она распяла принародно, своего первого любовника и предполагаемого  отца Павла Первого – Сергея Салтыкова - сослала подальше за рубеж и без денег, ввергла в ничтожное состояние, а их родственника вознесла на самый верх. Да еще сделала наставником сначала Павла, а потом внуков – Александра и Константина. Отгадать, почему она это сделала, трудно, зато легко увидеть, что получилось из ее затеи, какие бы мотивы она не преследовала.
Николай Иванович Салтыков «воспитал» безумного императора, непригодного управлять страной, и двух  его сыновей, которые так или иначе помогли сжить отца со свету.  Один  «подписал»  родному батюшке смертный приговор, а второй  сбежал из России, боясь участи  забитого до смерти во дворце отца.
Но вот явился из-под  покровительства племянника погубленной Салтычихи и  следующий «воспитанник» - граф Аракчеев – «Всей России погубитель», как сказал  перед ссылкой в Кишинев о нем Пушкин, - телом и душой преданный и Павлу, и Александру. Но было ли что-нибудь в его душе искреннее в отношении возвысивших его царей? Скорее всего, он любил лишь свою  Настасью.
Кто такой Николай Иванович Салтыков? Сын  троюродного брата императрицы Анны Иоанновны, сын внучки Петра Андреевича Толстого, создавшего тайную канцелярию при Петре Первом и ставшего ее жертвой вместе с сыном Иваном.
В 1884 году, когда Екатерина  назначила его воспитателем  престолонаследников Александра и Константина, Салтыков отлично изучил придворную науку. И заботился, главным образом, о том, чтобы приучить своих воспитанников к лавированию между противоречивыми требованиями царственной бабки и их родителей. Его современники не считали Салтыкова способным к воспитанию детей. Более того,  некоторые из них возлагали ответственность за уклончивый и скрытный нрав Александра Первого именно на его наставника Салтыкова.   
  21 мая 1788 года Салтыков получил орден Святого Владимира большого креста первой степени. В 1790 году, в дни празднования мира со Швецией, Николай Иванович получил титул графа Российской империи, а затем — 5 тысяч крестьянских душ на присоединенных к России польских территориях. За воспитание великих князей ему был подарен дом в Санкт-Петербурге, 100 тысяч рублей и 25 тысяч рублей годового пенсиона. В 1791 году он был назначен вице-президентом Военной коллегии.
Салтыков, как считается, содействовал сближению престарелой императрицы с Платоном Зубовым. В последние годы долгого царствования влияние его достигло при дворе своего зенита. «Вообще, кроме тех дел, в которых он сам с удивительным искусством умудрялся не принимать участия, ничего не происходило при современном ему дворе, в чём он так или иначе не был замешан своими интригами», — свидетельствует о том времени граф Ф. Головкин.


2

Вступив на престол, император Павел I в знак уважения произвёл графа Салтыкова 8 ноября 1796 года в чин генерал-фельдмаршала с назначением президентом Военной коллегии, а в 1799 году поручиком и гофмейстером ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Однако реального влияния на дела при своём воспитаннике граф не имел.
А. М. Грибовский утверждал, что, когда Салтыков докладывал императору дела высшей государственной важности, то всегда поддерживал господствующее мнение, «в делах же, собственно ему порученных, управляем был письмоводителем, а в домашних супругою неограниченно; писал собственною рукою по-старинному, затруднительно».
Александр I в день своей коронации удостоил графа своим портретом, украшенным алмазами. С началом наполеоновских войн  Салтыкову было поручено управление комитетом учрежденного земского войска. В год Отечественной войны он был назначен председателем Государственного совета и Комитета министров.
Во время заграничных походов русской армии в 1813—1814 годах, когда Александр I находился при армии, Салтыков фактически занимал пост регента Российского государства. После возвращения царя в Санкт-Петербург он был возведен 30 августа 1814 года в княжеское достоинство Российской империи с титулом светлости.
Вот какую внешность имел этот исключительный человек, как описывают современники: « тупей высокий, причесанный по тому времени с пудрою и помадою; носил на ноге фонтанель и от того ходя прихрамывал; когда стоял, то часто нижнее свое платье с левой стороны подергивал; мундир носил военный, зеленый, равно как и камзол; был всегда нараспашку; вместо сапогов носил черные штиблеты и подпирался костыльком; был очень набожен и долго по утрам молился», — так описывал Салтыкова в конце екатерининской эпохи статс-секретарь Грибовский.
Ф. П. Толстой-Американец в своих записках представляет Салтыкова как «маленького роста старичка, худощавого, сгорбленного, с длинным носом и в военном мундире; он ходил всегда поддергивая штаны, как будто боясь, что они свалятся; это было очень смешно и карикатурно». Относительно религиозности старого князя Толстой держится мнения, что «он был большой ханжа: носил на шее, кроме креста, множество маленьких финифтяных образков, носил их даже во всех карманах».
Сходное описание находим и у графа Головкина: «Это был человек небольшого роста, с жёлтым лицом, очень живыми глазами, вежливыми манерами и притворным подергиванием лицевых мускулов, благодаря чему он мог придавать своему лицу желательное выражение и подготовлять ответы на щекотливые вопросы, не признавая при этом ни веры, ни правды, кроме как для своих ближних и для самого себя, и обладая позорной алчностью и неизменным лукавством».
По мнению князя И. М. Долгорукова, Салтыков «внутренне любил только себя и не способен был благодетельствовать, когда требовалась на то некоторая упругость в характере, настойчивость в поступках и твердость в правилах». Другие отмечалиго уклончивость, хитрость, умение жить и ладить с людьми самых несхожих характеров» (Бантыш-Каменский, Д.Н. 30-й генерал-фельдмаршал князь Николай Иванович Салтыков // Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. В 4-х частях. Репринтное воспроизведение издания 1840 года).
И вот из этих рук получил свою карьеру ( и должность наместника императора)  Алексей Андреевич Аракчеев, которому как бы с рук на руки Салтыков передавал своих воспитанников.
…Свою карьеру  Алексей Андреевич любил раскладывать аккуратно по полочкам, как маменька раскладывала чистенькие салфеточки в буфете. Но, прервавшись в до минуты расписанных деловых  размышлениях, умел все же временами мыслями снова и снова возвращаться в далекое бедное детство.
Порученный всецело попечениям матери, Елизаветы Андреевны, урожденной Витлицкой, он прочно усвоил кодекс ее педантичных требований, основанных, главным образом, на стремлении к постоянному труду, строгому порядку и необыкновенной аккуратности и бережливости, многое, унаследованное им из воспитания в родительском доме, навсегда запечатлелось в его характере.
Закрыв глаза, он и сейчас  видит маменьку в темном аккуратном чепчике, под который убраны завязанные в тугой узел черные волосы. Строгим и независимым взором смотрит она на окружающих, старясь уловить в их глазах хоть малейшую каплю неуважения к ее бедности. И не приведи Бог увидеть ей эту каплю! Алексей Андреевич с раннего детства перенял у маменьки этот строгий взгляд исподлобья. Сжатые до бела губы. Впалые строгие щеки. Сухие прохладные руки. «Ангел, мой ангел»,- шепчет генерал, закрыв глаза. И тут же горько усмехается. Его «ангел» на старости лет  вывернул коленце! Стала просить государевых милостей. А он возьми и сделай ее придворной  статс-дамой. Но этого никак маменьке нельзя. При дворе ей не место – любая насмешка над провинциалкой ему  может дорого стоить, если он вдруг не сдержится. А ведь были уже два случая в начале службы, едва не сгубившие его карьеру.


ИНТРИГИ  И ВОЙНЫ



1



С царствования Павла Петровича при русском Дворе существовало несколько сильных иностранных партий, умевших оказать подчас решающее влияние на судьбу России. Это англофильская партия, которая сначала вдохновлялась английским послом сэром Уитвортом, военным губернатором Петербурга Паленом, генералом Беннингсеном. Аракчеев стоял над всеми этими партиями, иначе было и нельзя – ведь именно  ему были даны бразды правления во время частых отлучек Александра из России, и так продолжалось десять лет. Не удивительно, что Аракчеев знал - это они организовали убийство его  дорого покровителя Павла Первого и ненавидел их всей своей «железной» душой.
После дворцового переворота и отправки в ссылку Палена бразды правления в этой партии забрал Адам Чарторыйский, польский аристократ и личный друг Александра Первого.  Влияние Чарторыйского было огромным при вовлечении России  в антифранцузскую коалицию и участие в военной компании 1805 -1807 годов. Тогда Россия отказалась от политики нейтралитета и воевала в пользу Англии, Пруссии, Австрии. Лишь Аустерлиц отрезвил Александра Первого. А как осудили за «трусость»  и изругали Аракчеева гвардейские офицеры в дни сражения под Аустерлицем, в котором он наотрез отказался участвовать, оставшись при штабе государя! И никто не понял – это был яростный протест человека, искушенного и в военном деле, и теперь уже в политических интригах противников России. Он знал – Аустерлиц не принесет победы, а лишь  новые никому не нужные жертвы.  Тогда все кончилось позорным Тильзитским миром с Наполеоном. Правда,  после него к России отошли часть Польши и Финляндия - со своими конституциями, чему был  рад император. Может быть, ради этого и проливал он кровь русских солдат под Аустерлицем, чтобы приблизить свою мечту о переустройстве  России по тем образцам Сперанского, которые хранил у себя в столе под замком и какие предоставляла теперь ему маленькая Финляндия, ставшая окраиной России?
Сам же  М.М. Сперанский принадлежал к французской партии, списав  у  Наполеона  его кодекс управления страной. В основу государственного устройства Сперанский положил принцип разделения властей – законодательной, исполнительной и судебной. У Наполеона  эти три ветви подчинялись трем  консулам, главным из которых был он сам. Что потом дало ему возможность объединить все три ветви власти в своих руках и объявить себя императором. У Сперанского  власть и так оставалась у монарха, но зато теперь избирательным правом  должны были пользоваться все граждане России, кроме мастеровых, домашней прислуги и крепостных. То есть,  половина населения России огораживалась от  главного гражданского права.
И вот в эту пору на путь серьезных политических интриг вдруг выскочил, как черт из табакерки, никому не известный господин из Малороссии, владелец какого-то селения Кучик, – некий  Василий Назарович Каразин. Да так ловко выскочил, что Аракчееву пришлось заниматься вскоре его бумагами. Выяснилось, что в 1791 году Каразин поступил на службу офицером Семеновского полка. В 1796 году вышел в отставку. В первые же дни царствования Александра  этот самый Каразин отправил царю  письмо о государственных реформах. И надо же! Государь принял это письмо близко к сердцу и поручил Каразину разработать реформу  образования в России. В 1802 году Василий Назарович уже занимал посты правителя дел Особого комитета по рассмотрению уставов учебных заведений, Комиссии об училищах и Главного Правления училищ. Тогда же он составил «Предначертание устава об общественном воспитании», а также «предварительные правила народного просвещения». Но этот Каразин пал жертвой дворцовых интриг.  В то время Министром народного просвещения был Петр Васильевич Завадовский – фаворит Екатерины Великой в 1775 году. Тот самый Завадовский, которого предложил «матушке» в постелю  вместо себя князь Потемкин, успевший нашкодить со своими племянницами. Одну из которых, самую любимую, выдал вскоре замуж за  Адама Чарторыйского. Который в то время, как Каразин хлопотал под боком у самого Аракчеева о переустройстве России, состоял членом Совета  народного просвещения вместе с Муравьевым и Клингером и не давал и шагу ступить бессильному Завадовскому, поставленному на должность для проформы. А Каразин, не зная дворцовых тайн, полез в самую их гущу и требовал от Завадовского решений, жаловался на него,  в общем, досаждал всем как мог в силу своей кипучей энергии.
Вскоре Александр Первый попросил Сперанского: «Развяжите мня как-нибудь с этим человеком». И Каразину в 1808 году категорически запретили писать императору. Но и удаленный в свое имение Кучик  неутомимый Василий Назарович продолжал писать  царю свои прожекты: по делам сербов, о войне с Наполеоном, о крепостной зависимости. За что был даже подвергнут восьмидневному аресту.
И вот теперь этот  Каразин снова в Петербурге и пишет письма министру внутренних дел Кочубею. 31 марта 1820 года он написал: «Дух развратной вольности все более и более заражает все состояния. Я слышал от самых простых людей разговоры о природном равенстве и о свободе помещичьих крестьян. Народ наш раздражается против правительства умножением тягостей, тем более для него чувствительных, что он не видит в них никакой пользы, а соблазняется видеть одну невыгодную сторону». Аракчеев читал эти письма с тяжелым выражением на лице, хотя ему хотелось в этот момент улыбнуться: «Военные поселения смертельно противоположны человеколюбивым чувствам и намерениям государя»…                «Дурак! Какой дурак!»,- думает про себя Аракчеев, вспоминая этот инцидент, не меняя  позы.

2

 По дороге в Петербург из Грузина  Алексей Андреевич, сидя в открытой коляске на мягких рессорах, обдумывает про себя  свои каждодневные нелегкие проблемы. И среди них мелькает одна мысль, более приятная. О чем же? Да о  фарфоровом сервизике князя Юсупова. Изящная вещь. Аракчеев  вздыхает: ох уж эта роскошь. Сколько она горя стране принесла и еще принесет! Мужиков бы почище одеть да машины прядильные из Англии привезть – это дело. А изящные безделушки  и самим пора научиться делать. Правильно князь Юсупов замыслил, надо ему посодействовать. Пусть - ка  русские вельможи русские расписные чашки покупают, да не станет ведь князь торговать – не того сословия. Вот в чем беда-то наша.
Павел умнее был, коль вовремя запретил ввозить из-за границы предметы роскоши. Нашим вельможам только волю дай, они из мужика семь потов выжмут за шляпку для жены из Парижа. Но Александр, как только на трон сел, в 1801 году отменил запрет отца на ввоз из Англии предметов роскоши. А все из-за предстоящей войны в антифранцузской коалиции хлопотал Сперанский и друзья царя в Негласном комитете о свободной торговле России на внешнем рынке. Сперанский, Чарторыйский,  Кочубей,  Новосильцев,  Строганов таким образом «радели» о росте мануфактурного производства. Подготовили проект свободного вывоза и ограниченного ввоза хлеба. Только одна эта его идея подстегнула рост цен на зерно в шесть раз, и  по 1804-й год крестьяне уходили с заводов в деревню, распахивали новые и новые поля. Даже титулованные заводчики Шуваловы, Воронцовы, Чернышовы, Ягужинские, которые всегда  получали поддержку от Двора в любых своих промыслах, оказались теперь в неоплатном долгу у казны и потерпели крах. Что же говорить о более мелких заводовладельцах из других сословий?
Нет, не любил Алексей Андреевич Сперанского, потому что уже тогда понимал – он приведет  в Россию англичан и те проглотят российскую промышленность, не успеешь оглянуться. Граф Румянцев спохватился и уже в 1802 году написал записку государю о том, что пора бы в отчетах заводчиков навести порядок, пусть предоставляют сведения обо всех пошлинах как есть, а не о выбранных по их усмотрению. Когда  подсчитали доходы заново, увидели – Англия всех с рынка оттеснила, больше всех товаров в Россию везет, какая уж тут свободная торговля!
А тут еще беда – Наполеон Бонапарт захватил Голландию, столица которой Амстердам  была главным рынком заемных капиталов во всем мире, отрезав путь к кредитам и России. Пришлось закрыть глаза на проделки английских купцов и объединяться с Англией, Австрией и Швецией для войны с французским императором, хотя с 1804 года Россия уже воевала с Персией, которая решила оспорить  добровольное присоединение к Росси Грузии. Но пока  на эту войну у страны деньги находились, поскольку внешнеторговый оборот составлял 128 миллионов рублей.
 А вот уже после  Тильзитского мира, когда  Россия проиграла войну Наполеону под Аустерлицем, с 1806 по 1808 годы ее внешнеторговый оборот составил всего 75 миллионов рублей. По заключенному соглашению, Россия не имела права свободно торговать с Англией.  В это время наполовину разорились российские купцы, помещики  не могли вносить налоги. Тут в самый раз пришелся проект Сперанского и его компании – Негласного комитета - о  разрешении отпускать крепостных крестьян на заработки и о запрете продавать их по отдельности от семьи.
Англичане сумели обмануть Наполеона и теперь отправляли свои товары в Россию на нейтральных американских судах. В 1811 году в Кронштадт прибыло 138 кораблей США, в Архангельск – 65 и в Ригу – 30. Франции пришлось снять блокаду и разрешить России покупать у Англии столько же товаров, сколько у Франции. Но Россия, пропуская даже контрафактные английские товары, безжалостно расправлялась с французскими, если такие находились в ее портах незаконно. А импорт предметов роскоши из Франции и без того был ограничен.  Но и в отношении Англии Россия  приняла свои меры -  значительно увеличила тарифы на ввозимые товары и снизила на вывозимые. Тут уж не только богатые коммерсанты и дворяне, но и среднего достатка люди приступили к устройству фабрик и заводов разного рода, не щадя капиталов, даже влезая в долги. Мужики стали возвращаться  в города из деревень.

3


Наполеон был потрясен, он впал в гнев и  поручил своему министру финансов  написать французскому послу в России маркизу  Коленкуру: «Император Наполеон сказал, что он скорее согласился бы получить пощечину, чем видеть сожжение произведений труда и умения своих поданных».  На что Александр ответил: «Все предпринятое является мерами внутреннего правления, такое сожжение практикуется со времен Екатерины II, Наполеон и сам приказал повсюду сжигать контрафактные товары, а Россия, лишенная рынков для своего вывоза, имеет право сокращать ввоз, который грозит ей окончательным разорением».
12 июня 1812 года Наполеон напал на Россию, перенеся торгово-таможенную войну на поле боя. К этому времени близкий друг Александра Сперанский, написавший ему французскую конституцию для России и проект свободной торговли, был отправлен в ссылку.
Москва – центр фабричной промышленности - была сожжена. Курс ассигнаций едва дотягивал до двадцати копеек серебром, специальные военные расходы составили 157 миллионов рублей, а всего затраты на армию и флот из бюджета с 1812 по 1814 год составили 769 миллионов. Таким образом, общие расходы на войну достигли 900 миллионов рублей.
Деньги можно было найти в первую очередь за счет внешней торговли. Тем более, что в 1816 году в Варшаве был принят  закон о свободной торговле.      В Росси был разрешен ввоз почти всех иностранных товаров. За счет  пошлин ежегодные объемы внешнеторговых оборотов стали быстро расти, но опять потерпели крах отечественные предприятия, продукция которых  на внутреннем рынке уже не была нужна.  Она не выдерживала зарубежной конкуренции.
Разорились даже самые крупные мануфактуры. Рухнули мануфактуры на Полотняных заводах Гончаровых в Калужской губернии. А ведь они были основоположниками  мануфактурного производства в стране. К 1789 году их состояние достигало шести миллионов рублей. Но французы в 1812 году сожгли  гончаровские фабрики, а то, что еще там производилось – грубое льняное полотно – парусина, канаты  - уже не были востребованы ни на внутреннем, ни на внешнем  рынке, поскольку Англия начала строить  корабли на паровых котлах и продавать их в Россию. В 1820 году было ввезено товаров на 245 миллионов рублей по сравнению со 177 миллионами в 1819-м, когда понизили таможенные  тарифы, чтобы обеспечить наибольший импорт. А в это же время Франция и Пруссия, напротив, повысили пошлины на ввозимое из России сырье.
И тут вместо конституции и проектов Сперанского о свободной торговле явилась конституция Пестеля, в которой выдвигались планы преобразования экономики России за счет ее защиты от иностранной конкуренции с помощью протекционистских тарифов на  импорт-экспорт, которые не дадут увлекаться внешней торговлей в целях чрезмерного извлечения доходов для самого правительства.
Правительство поспешило само принять меры, пока за него это не сделали другие. В нынешнем, 1822 году, был принят новый таможенный тариф. Теперь от обложения освобождались иностранное сырье и продовольственные продукты, которые не производятся внутри страны, но без которых нельзя обойтись. На необходимые товары, производство которых со временем может быть налажено в России, установили умеренные пошлины. А высокими облагаются предметы роскоши, определенные виды мануфактурных товаров и продукты, которые могут производиться в России. Запрет на ввоз получил 301 вид товаров, на вывоз – 21. Как раз фаянс и фарфор  ввозить теперь из-за границы запрещено. Поэтому  такие  мастерские, как у князя  Юсупова,  надо бы поощрять. Это безусловно. Так закончил свои  размышления Аракчеев, подъезжая к своей служебной квартире в Петербурге. Сегодня у него встреча с Егором Францевичем Канкрином, который только-только заступил на пост министра финансов. И нынче как раз они будут обсуждать вопросы внешней торговли. Судя по докладу, поданному Канкрином, у страны есть перспектива значительно увеличить ввоз иностранных товаров в денежном выражении – то есть, за счет покровительственных пошлин, на которых настаивает новый министр финансов. Но у него немало противников.
На встрече с новым министром  Алексей Андреевич не может обойти и этот вопрос. Ведь он касается  многих российских дворян, которые не хотят удорожания отечественного сукна из-за покровительственных пошли Канкрина. Однако тот возражает: « Если России отменить покровительственные пошлины, то многие фабрики, мало того, - целые отрасли промышленности должны были бы упасть, и много людей, в особенности в густонаселенных пунктах, остаться без куска хлеба. Последствия такой катастрофы наверно пробудили бы всюду, где существуют покровительственные системы, наивеличайшее и опаснейшее возбуждение в промышленности и рабочих классах…»
Канкрин вышел  от главы правительства и фактического руководителя России  весьма довольный. Его план оздоровления финансов не только за счет покровительственных пошлин, но и  за счет денежной реформы был принят. Теперь дело за иностранными кредитами, с помощью которых министр собирался изъять из обращения 300 миллионов обанкротившихся бумажных ассигнаций. В приемной Аракчеева Егор Францевич заметил Людвига Штиглица и любезно поклонился ему. Вот от кого сегодня зависит быстрое наполнение казны. Еще в 1803 году, прибыв в Россию из Германии, он объявил о создании банкирского дома «Штиглиц и Ко». На деньги, которые  получил от своего немецкого родственника. Теперь он – придворный банкир.


      МЕЖДУ МАСОНАМИ, НАРОДОМ  И ЦАРЕМ


1




Алексей Андреевич встретил Штиглица весьма любезно. В его распоряжении уже были подготовленные бумаги на оформление договора между Штиглицем и правительством Александра I о посредничестве этого банкирского дома в получении двух займов от банка Беринга в Лондоне и Гопе в Амстердаме на общую сумму 83 миллиона рублей. К удовольствию Аракчеева  Штиглиц поспешил сообщить о готовности этих банков предоставить необходимую сумму.
Канкрин узнал о достигнутой договоренности через час и был чрезвычайно удовлетворен.  Было чему радоваться – вскоре разразился первый  в истории международный финансовый кризис из-за спекуляций на Лондонской фондовой бирже. Но крах фондового рынка не сильно задел Россию, успевшую принять меры  на внешнем рынке и  получить выгодные кредиты из Англии и Голландии. Теперь у нее не только были деньги, но эти настоящие деньги  вымели с внутреннего российского рынка бумажный мусор обесценившихся  ассигнаций и позволили правительству вести реальные расчеты с промышленниками. Государь благодарил Бога, Канкрина, Англию и Голландию. И весьма любезно принял нового посла из Амстердама барона  Луи Борхарда Ван Геккерена де Беверваарда, потомка древнейшего голландского рода. Не удивительно, что как только королевский посланник из объединенного королевства Нидерланды, куда входит Голландия с ее столицей Гаагой, приступил к исполнению своих обязанностей, он стал играть видную роль во всем иностранном дипломатическом корпусе в России.
Весьма  благосклонно относился и к Штиглицу, и к Геккерену министр иностранных дел граф Нессельроде. И хотя при Дворе, после  отставки Сперанского, силу набирала возглавляемая им австрийская партия, представители деловых кругов Англии и Нидерландов были в почете в казенной квартире Нессельроде, в которой была роскошь, превосходящая роскошь  царских дворцов. Здесь собиралось общество, которое  приглашалось на  царские приемы. Чтобы попасть сюда, необходимо было блистать, но блеск стоит колоссальных денег!
Алексей Андреевич вынужден был посещать эти приемы у министра иностранных дел. Но  быстро понял, как далеко заведет его  законная супруга, которая уже начала брать огромные взятки у его подчиненных в департаменте. Никакие объяснения с мужем  не имели действия. Она твердила о его грубости и необразованности. И не хотела и не могла понять о его настоящем предназначении. Приходила в ужас оттого, что он отказывается от чинов и бриллиантов, которыми его награждает государь. Наконец,  считала его просто сумасшедшим. Дома по-французски она кричала ему, дрожа от ненависти: «Вы прямой, как палка!»
Как он мог объяснить ей то, чего не мог объяснить, что было государственной тайной? Она спрашивала: «Почему Александр  имеет любовницей  жену прусского короля Фридриха-Вильгельма Третьего Луизу и дружит с Австрией, а он, его преданный слуга, запрещает  супруге посещать салон всесильной госпожи Нессельроде в роскошной и знаменитой казенной квартире ее супруга? Если государь так благоволит к немцам и Австрии, то и им надо  держаться  ставленника  канцлера Меттерниха - графа Нессельроде – ведь, кажется, так просто это понять!» Аракчеев был непреклонен и запрещал жене посещать салон  министра иностранных дел, опасаясь ее несдержанного языка и склонности к подношениям. И тогда супруга Аракчеева начала строить свои догадки – ее муж, злобный Змий, каким его звали в свете, устраивает какие-то козни с сестрой Александра Екатериной Павловной, его братом Константином Павловичем, князем Багратионом, председателем Госсовета Салтыковым и даже с вдовствующей императрицей Марией Федоровной! Да уж не заговор ли это?
Алексею Андреевичу до смерти надоели истерики мадам, и он испросил разрешение государя развестись с супругой. Тот дал согласие  с готовностью. Вот и этого не поняла  графиня Лопухина, покидая дом мужа…


2

Теперь Аракчеев передал Настасье все бразды правления в своем имении. Она только числилась экономкой, а на самом деле была управляющей Грузина. Вставала рано утром и вперед работников спешила на строительство дороги или пруда,  осматривала казармы, всем давала распоряжения. Порядок у нее был такой, что приводил в изумление любого, кто посещал Грузино.
А в то время многие имения сановников приходили в упадок, потому что лица, занятые службою, не могли уделить достаточно времени и труда своим имениям, но вот Аракчеев, работавший больше всех своих сослуживцев, каким-то образом привел тридцать две деревни Грузина в блестящее состояние.  Все было просто – он научил Минкину составлять подробные рапорты обо всем, что происходило в имении и чуть ли не каждую неделю производить опись имущества. Поэтому  всегда имел  ясную картину жизни своих деревень и уже по Настасьиным отчетам составлял свои распоряжения вплоть до описания  обедов и ужинов для крестьян: «щи с забелкой, похлебка картофельная, которую заправлять мукой, вливая в оную постного масла две ложки»,- писал он  Настасье из Петербурга и отправлял  распоряжения с посыльным. Причем всегда знал, какой будет выход масла и мяса  на каждый обед для крестьянского дома, который теперь был превращен в казарму и требовал  казарменного же единообразия и порядка во всем.
Перед Минкиной пресмыкались богатые и заслуженные сановники, генералы не стеснялись целовать ей руки, льстили и, конечно же, делали подарки, как и Лопухиной. Но сейчас это уже не волновало Алексея Андреевича. Сам император собирался днями посетить имение в одиннадцатый раз. В прежние визиты ему уже была представлена Настасья, и он из любви к графу удостаивал ее внимания, даже заходил в ее комнаты и пивал у нее чай. Вот какой почести удостоилась дочь лесника. Не побрезгал царь  бывшей дикой лесной девке ручку пожать. Да еще и сетовал в интимных беседах с Алексеем Андреевичем на не ученость  своих придворных,  многих и весьма титулованных особ: «С кем  реформы в России делать, если вокруг, даже во дворце – неучи?»  В конце концов, пример системного хозяйствования Аракчеева  так подействовал на императора, что он запретил  повышать дворян в должностях выше десятого класса, ежели они не могли предъявить дипломов о соответствующем образовании.
Кто слышал их долгие беседы о сути рабства в России и о путях его устранения? Если  за закабаленным крестьянином нужен был глаз да глаз, то и при Дворе воли никому не давали. А все эти партии, тайные общества были  в руках у Аракчеева, нити от которых он с почтением передавал  царю, а тот ему – каждую обратно в определенный час. Но оба знали -  как только  объявят они  манифест о свободе -  висеть им обоим  вместо тех, кого нещадно за свободомыслие сегодня пока пороли кнутом и держали в казематах – в зависимости от дороговизны платья. Потому итог любого такого манифеста о свободе – это захват власти теми, кто сбросит оковы.
 «Люди они или нет?- спрашивал государь  иногда Аракчеева о тех,  к кому тот был с детства близок, с кем делил свою убогую бедность.- Что они могут, что хотят, что любят? Знаем ли мы точно?  Иногда  крестьянин  мне кажется существом вовсе не человеческим из-за его дикости, грязи, в которой он постоянно копошится… Да возможно ли вообще образовать его? Чтобы он понял – кровавый террор против власти – это великий грех. Ведь царь – Божий помазанник, а все ли они  любят государя, любят Бога? А если они не любят Бога, то что в душе у них кроме зла и готовности убивать?  А, впрочем, и масоны хотят моей смерти.  И где тут разница между дикостью и  большим умом и искушенной  ученостью? Знаете, Алексей Андреевич, а ведь Бабушка писала мне наставление: «страшитесь всякого коварства, недостойные принципы и злое лукавство не должны иметь доступа к вашему сердцу. Старайтесь вселять при всех случаях в детях человеческих и даже сострадание ко всякой твари…» Но сколько же нужно сострадания для такой огромной  массы подлого народа в нашей стране, темного, необразованного, злого, готового поднять  и царя и друг друга на вилы сей же час, как только падут оковы? А главное, сколько нужно крепкого здоровья, сил и решимости, чтобы  управлять такой страной? Хотя… Наполеон все годы своего правления защищал интересы крестьян, именно это обеспечило ему большую популярность в народе…»
-Но как тогда объяснить, ваше величество,- тихо отвечал Аракчеев,- что  русские крестьяне, одетые в  солдатские мундиры,  побили  обласканных и свободных крестьян Наполеона? Я уже не говорю про наших партизан!
-А это все равно вопрос о свободе, Алексей Андреевич,- вздыхал император,- вольница наша степная, дай ей размах, сами понимаете… Но в одном вы правы - мужик, одетый в солдатский  мундир и обученный – это  значительное наше достижение. Так что надежда моя на  военные поселения  в деле воспитания и образования народных масс – большая. Может быть, и главная - для тех реформ,  которые когда-нибудь будут в России осуществлены.


3
Разве мог Аракчеев возражать царю, его убеждениям? Хотя, говоря о патриотизме русских крестьян в войне с Наполеоном, он имел совсем другое, нежели  заслугу  казарменной муштры…
Учреждая военные поселения, желал Александр  добра  российскому воинству, которое подвигами своими  «не токмо отечество, но и всю Европу спасло и удивило, да вкусит же сладкую награду». Соперник Аракчеева Сперанский, выжитый им  в ссылку от Двора  в Нижний Тагил за пристрастие к Наполеоновским конституционным идеям,  сочинил книгу «О выгодах и пользах военных поселений».
У Алексея Андреевича была своя метода организации  таких поселений, и он  внедрял ее в своем поместье. Хотя поначалу  вместо этого и предлагал Александру  просто сократить рекрутчину до восьми лет и  содержать армию  в сытости, а дворянам в ней служить на совесть. Но государь  повелел  строить военные деревни на юге России. Он построил, и сам старик Карамзин считал, что «оныя суть одно из важнейших учреждений нынешнего славного для России царствования». «Не надо нам никаких конституций, дайте нам  пятьдесят  хороших губернаторов, и Россия переменится к лучшему». 
Говоря так, Карамзин, конечно, знал, что также придерживается Гражданского кодекса Наполеона, который отменил местное  управление, выборы и посадил в провинциях  своих  назначенных мэров. Поэтому, отметая идею конституции, Карамзин не терял лица просветителя, но ставил  выше достижения  российского управления, внедряемые Александром Первым. А как же было поступать иначе, если, к примеру, генерал Чернышов писал Аракчееву: «Все торжественно говорят, что совершенства поселений превосходят всякое воображение. Иностранцы не опомнятся от зрелища для них столь невиданного».
 «По всему видно, поселение блаженствует»,- говорили посещающие его генералы и новый начальник главного штаба И.И. Дибич. Еще издали были видны белые башни Грузина. К нему вело великолепное шоссе, колеса по песку едва шуршали. Правда,  дороги запирались на замок, как только гости уезжали. А крестьяне ездили по проселкам. Да  куда их пустить на шоссе на грязных подводах – вмиг разобьют.
Порядок в дивизиях гренадерского корпуса, расположенных в тридцати двух деревнях имения,  был совершенным. Царили  правильность и тождественность во всем, так что отличить одну деревню от другой было невозможно. Одинаковые розовые домики вытянулись ровно, как солдаты в строю, на две, на три версты, так что улица казалось бесконечною, одинаковые аллеи тощих березок, по мерке стриженных, одинаковые крылечки красные, мостики зеленые, тумбочки белые. Все чисто, гладко, глянцевато, точно под лаком.
Правила установлены точнейшие на все: о метелках, коими подметали улицы, о стеклах оконных – «обитых отнюдь бы не было, понеже безобразие делают, а с трещинкой дозволяется», о свиньях: «свиней не держать, потому что животные сии роют землю и беспорядок делают, если же кто просить будет позволения держать свиней с тем правилом, что оныя никогда не будут ходить по улице, таковым выдавать билеты, а если у такого крестьянина свинья выйдет на улицу, то брать оную в гошпиталь и записать виновного в штрафную книгу».
Все земледельческие работы – тоже по правилам. Мужики по ротам расписаны, острижены, обриты, одеты в мундиры. И в мундирах под звук барабанов выходят пахать. Под команду капрала идут за сохою, вытянувшись, как будто маршируют. Маршируют и на гумнах, где происходят каждый день военные учения.
Аракчеев доносил государю: «Обмундирование детей с шестилетнего возраста по распоряжению моему началось в один день в шесть часов утра, при ротных командирах, в четырех местах вдруг и продолжалось  таким образом к центру из одной деревни в другую, причем ни малейших неприятностей не было. Кроме некоторых старух, которые плакали. Касательно же обмундированных детей, то я на них любовался: они стараются поскорее окончить работы, а, возвратясь домой, умывшись, вычистив и подтянув мундиры, немедленно гуляют кучами, из одной деревни в другую, а когда с кем повстречаются, то становятся сами во фрунт».
«Ангелочки!»- умилялся Иван Иванович Дибич, слыша, как вытянувшиеся при виде его коляски дети, выкрикивали тоненькими голосами: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»
На улицах в деревнях целый день тишина мертвая. Кабаки закрыты, песни запрещены. Внутри домов такое же единообразие во всем: одинаковая мебель, крашенная в  жуткую краску. Расписание – в какие часы открывать и закрывать форточки, мести комнаты, топить печки и готовить еду. Как растить, кормить и обмывать младенца. Для совершения браков выстраивались две шеренги. Одна – женихов, другая - невест. Опускались в одну шапку билетики с именами женихов, в другую – невест и вынимались по жребию, пара за парой.
-У меня всякая баба должна каждый год рожать,- объяснял генералам такой подход Аракчеев,- если родится дочь, а не сын – штраф, и если баба выкинет, тоже штраф, а в какой год не родит, представит десять аршин холста.

4

При посещении гостей в аракчеевских поселениях порядок наблюдался отменный. А как только он и его гости  за порог и в столицу, мужики начинали пить водку, которую провозили в Грузино по грунтовым дорогах в лошадиных хвостах, драться с нелюбимыми бабами и наводить в избах беспорядок. Но тут за дело брались Настасьины дворовые, у которых  для нарушивших правила военного поселения всегда были наготове просоленные в бочке розги. Бочку ту Настасья поставила в библиотеке графа, которая находилась у входа, на первом этаже. Это чтобы далеко за ними не бегать. Но сколько ни пороли мужиков, они все равно нарушали правила и считали графа злодеем и сатаной, а Минкину – ведьмой.
Генерал Маевский, командовавший военными поселениями, рассказывал самым близким приятелям под мадеру: «Подумайте, все, что составляет там наружность, пленяет глаз до восхищения, все, что составляет внутренность,- говорит о беспорядке. Но представьте огромный дом с мезонином, в котором мерзнут люди и пища, представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за двенадцать верст, что капитальные леса сожжены, а на строение покупаются новые из Порхова с тягостнейшей доставкой. Притом от худого расчета или оттого, что корова в два оборота делает в день по 48 верст для пастбища – определительно каждый год падало от 1000 до 2000 коров в полку. Читая одни приказы, чувствуешь уже невольный ужас».
А в беседах с Аракчеевым генерал  Маевский старался угодить начальнику как мог.
-Что обо мне говорят в армии?- Нередко справлялся у него Алексей Андреевич.
-Удивляются всеобщему вашему гению и неимоверным вашим трудам, которые вы посвятили отечеству, а несчастные благословляют ваше правосудие и милости… Ваше сиятельство можете быть причислены к феноменам нашего века. Ваш гений ставит вас выше всех смертных. И если можно кого поставить в параллель к вам, то это не больше, как Матерниха, Веллингтона и Наполеона.
-Где мне до них,- отмахивался Аракчеев,- это народ ученый, образованный, а я учился на медные деньги. У них целые королевства, а у меня одно Грузино – тем я, Бог свидетель, доволен.
-Ваше Грузино, конечно, лучше всех резиденций германских князей и многих королей.
- Я для управления его сотворил особую методу. И если бы я был частный человек, то выдал бы ее в свет. Конечно бы короли учились по ней управлять народом…
Но его метода, о которой так никогда и никто и не поинтересовался, была не нужна Александру. Царю были нужны муштра и дисциплина. И он это обеспечивал. Поэтому и отбивался от сравнений с великими преобразователями Европы. Знал – это всего лишь лукавство его собеседников, которые и сами все отлично понимали.
В очередной визит Алексея Андреевича, натешив барина и потирая спину через  зашнурованный уже корсет, Настасья просительно говорила невенчанному своему супругу, который собирался отбыть в Петербург:
-Любезный мой отец и благодетель, батюшка. Ваше сиятельство!
Нет вас – нет для меня веселья и утешенья, окромя слез: все плачу да плачу, вооброжаю, мой отец, каждое утро, что выходите из спальни и целуете меня за сюрприз. А подумаю, что вас нет, так слезами и зальюсь. Если вы останетесь еще долго там один, то уж лучше прямо к вам, на Литейную, в тележке приеду, чем представлять вас каждую минуту с растерзанным сердцем. Поберегите себя, душа моя, ради Христа! В сырую погоду не выходите. На молоденьких не заглядывайся, дружок,- уже по-свойски завершала она.- А то я часто в вас сомневаюсь, зная ваш карахтер непостоянный… Ну да уж ладно, ладно, все прощаю вам по любви моей – ежели мне вас не любить, то недостойна я и по земле ходить,- быстро добавляла она, видя, как нахмурилось лицо хозяина, нависли на глаза его густые черные брови,- я вашего сиятельства по гроб жизни слуга вечная, дайте за галстучек поцелую и в ямочку.
Аракчеев смягчает  нахмурившееся лицо снисходительной улыбкой, подставляет подбородок, на котором ямка, под пухлые губы Настасьи, но уже не  гладит ее по шее, не перебирает  жемчужины в ожерелье. Он строг и сосредоточен. Всеми мыслями он уже там, рядом с императором, который его ждет. Но на душе у него спокойно, потому что здесь остается любимая его Настасья, его милый и верный друг, которой он доверяет всем сердцем и которая только одна на всем белом свете нужна ему. Больше всех  царских наград, кои он давно не принимает, а лишь благодарит за те, что уже имеет. Даже  бриллианты из подаренного портрета государя выковырял и вернул обратно, портрет же носит с почтением в простом виде. Александру не нравятся эти поступки Аракчеева, уж  больно попахивает от них прямо-таки царским самодовольством – я и так всем хорош, сам – бриллиант. В другое время император расценил бы это как бунт, но без Аракчеева он не может ступить и шагу, поскольку Алексей Андреевич – олицетворение  порядка и всеобщего послушания в России. Он его двойник. Черный, конечно, двойник, но, впитавший этот ужасный цвет, императору  он оставил лазурно-голубой…
Сейчас Алексей Андреевич изо всех сил старался уменьшить влияние австрийской партии во главе с Нессельроде, свести на нет англофильскую политику, нивелировать сторонников французской ориентации. Он, неподкупный Аракчеев, был в центре этого адского круга. И ему ничто не мешало исполнять это тайное поручение государя. Ему передали послание французского посла, который доносил: «То, что здесь называют «русская партия», во главе которой находится граф Аракчеев, старается в данный момент свалить графа Нессельроде, который после отставки министра финансов Гурьева находится почти в полном одиночестве… его главнейшая точка опоры – австрийский кабинет, таким образом, по своим интересам и по своим привязанностям Нессельроде остается целиком преданным Австрии».
« В ссылку бы и этого,- размышляет  Аракчеев,- но государь… Он умело лавирует в этом политическом водовороте среди завихряющихся политических течений, имеет друзей и приверженцев среди всех важных политических тенденций, опирается на представителей разных элитных  группировок, внушает им иллюзию, что именно их интересы он отражает в своей политике, а в действительности подчиняя их не только интересам России, как он понимает их сам, конечно, но и своим личным интересам и страстям, заставляя представителей всех политических ориентаций работать на себя».
Знает Алексей Андреевич и о письме  государя, которое не вот-то легло на душу: «Я знаю, что Аракчеев груб, невежественен, необразован. Однако он имеет большую практическую сметку, мужество и инициативу и наделен огромной работоспособностью. Он также глубоко вникает в детали. Он соединяет в себе редкую неподкупность с презрением к почестям и материальным благам. И он обладает несгибаемой волей, фанатичной страстью командовать людьми. Я не смог бы сделать что-либо без него». Письмо, достойное  послания  правителя Рима с характеристикой  своего наместника в Иудее Понтия Пилата, приговорившего Христа к казне на кресте…


ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ





  1

1822 год. Санкт-Петербург. Александр патологически боялся покушения на убийство. Он знал, что его отец, Павел Первый, уготавливал своей матери Екатерине участь короля Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты, не желая сгнить в каком-нибудь каземате Шлиссельбургской крепости, как  Иоанн Шестой Антонович, зарезанный при попытке освободить его Мировичем.
 Сам запачканный кровью родного отца, императора Павла, он всегда ожидал себе такой же судьбы. Не верил ни родным, ни придворным, ни армии, ни народу, о котором  приходилось думать ему  денно и нощно. После расправы Палена над отцом,  словно потерял рассудок и часто оставался один, сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Если и шептал он слова принца Датского Гамлета «Быть или не быть, вот в чем вопрос!», то  относились они не  к нему лично, а к судьбе России. Тогда он  твердо решил дать народу своей страны волю и уйти от дел, отречься от трона и жить в деревеньке на берегу Рейна. Уже в начале 1800-х были заказаны проекты Сперанскому и Аракчееву о Конституции и освобождении крепостных. И не его только была мысль, заложенная в проектах. О том же думали и Бабушка, и Павел. Его отец, будучи еще Великим князем, даже связался с масонами, возглавил Мальтийский Орден, взяв под опеку остров  Мальту и поссорившись  с Наполеоном, а потом с Англией, которая присвоила Мальту себе. Он благоволил Папе Пию VII….Розенкрейцеры в России - Шварц, Баженов, Новиков - писали ему: «С тобой да воцарится блаженство, правда, мир, без страха да явятся пред троном нищ и сир. Украшенный венцом ты будешь нам отцом».
В 1790 году губернатор Москвы Прозоровский, назначенный Екатериной вместо мягкого Еропкина, спасителя Москвы от чумы  1771-го года, слал ей донос за доносом на масонов и Николая Ивановича Новикова, возглавлявшего «Типографическую кампанию». Дела ее, не без помощи императрицы, шли все хуже, и в ноябре 1991 года был подписан акт о ее ликвидации. Причем Новиков принял на себя долги общества в размере 300 тысяч рублей и уехал в свое имение Авдотьино в Калужской губернии. В это время у него умерла жена, оставив у него на руках больных сына и дочь. Но спокойная жизнь его длилась недолго. Императрице доставили книгу, напечатанную церковным шрифтом в типографии Новикова – «Историю об отцах и страдальцах Соловецких». Эта книга была написана старообрядцами и перепечатана Новиковым. Что  было объяснимо: масоны  охотно использовали раскольников в своей деятельности, и Николай Иванович подчинился этому правилу. В этой книге были статьи, противные духу православия и правительству. Императрица заподозрила Новикова, устроившего и в своем имении тайную типографию, в измене и в апреле 1792 года предписала Прозоровскому произвести у Новикова внезапный обыск в Авдотьино и в его московском доме. В имении при обыске были найдены книги, напечатанные в тайной розенкрейцерской типографии. Это настолько перепугало издателя, что он упал в обморок. Затем эти обмороки повторялись часто, и его не решились везти в Москву сразу. Там  же, в его доме,  нашлись еще 20 книг, продажа которых была запрещена. Тут же Прозоровский выслал  за Новиковым 12 солдат с обер - и унтер-офицерами и капралом. Отсюда его под конвоем переправили в Москву.
10 мая в два часа ночи к дому Новикова в Москве подъехала кибитка, в которую посадили больного и уже допрошенного издателя и со всей осторожностью повезли не по петербургскому тракту, а через Ярославль и Тихвин в Шлиссельбургскую крепость. Там его принял комендант без обозначения фамилии заключенного. Он отправил его в тот самый каземат, где двадцать лет томился несчастный Иван Шестой Антонович.


2


Первого августа 1792 годы вышел указ, которым ему определялось наказание. Перечислялись преступления  издателя. Новиков признавался государственным преступником, имевшим сообщников, обвинялся в составлении вместе с ними тайных сборищ, на которых производились клятвы с целованием креста и евангелия, в повиновении ордену розенкрейцеров и сохранении  его тайн. Он и его сообщники подчинялись герцогу Брауншвейгскому помимо законной власти, были в переписке с принцем Гессен-Кассельским и с Вельнером во время «недоброхотства» Пруссии к России, чем нарушали верноподданническую присягу.
 Они издавали и продавали «непозволенныя, развращенныя и противныя закону православному книги» даже после двух запрещений и завели тайную типографию. В уставе ордена, написанном рукой Новикова, значатся храмы, епископы, епархии, миропомазание и другие установления, свойственные лишь церкви, а показания Новикова, что это всего лишь аллегорические выражения, для придания вящей важности обществу, свидетельствуют еще более о том, что для колебания слабых умов употреблялись коварство и обман.
Затем говорилось, что хотя Новиков и не открыл своих тайных замыслов, но всего сказанного довольно, чтобы подвергнуть его, по силе закона, «тягчайшей и нещадной казни». Но Екатерина, «следуя сродному ей человеколюбию и желая оставить ему время на принесение в своих злодействах покаяния», ограничилась приказанием: «Заточить его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость». Из всех, кто состоял в московском масонском обществе, такая кара постигла только одного Новикова. Остальные  практически не пострадали.
Павел пришел в ужас, узнав, как расправилась императрица с человеком, с которым он в свое время был связан через посредничество архитектора Баженова. Новиков послал ему несколько экземпляров мистических сочинений, но сам же продолжать с ним дальнейшие сношения побоялся. А Павел  прогнал от себя Баженова, опасаясь участи Ивана Шестого Антоновича. Он с ужасом думал о том, что его самого мать могла бы заточить в каземат несчастного убитого ею наследника престола, где сейчас томился Новиков. И ненавидел старшего сына Александра, которого Екатерина была готова посадить на трон как истинного наследника своих идей.

3

У Александра было девять братьев и сестер. Как-то Екатерина сказала его матери  великой княгине Марии Федоровне : «Право, сударыня, вы мастерица детей на свет производить!» Бабушке вроде бы не о чем было беспокоиться – Мария Федоровна, принцесса Софья  Доротея Вюртембергская, родила трех наследников российского престола, здоровых умных мальчиков. Не в пример ей самой, которая произвела на свет лишь одного – Павла, который с годами все больше и больше  не устраивал ее в качестве будущего русского императора. Она не без основания волновалась о судьбе огромной страны, которой правила три десятка лет и для которой сделала очень много полезного на зависть европейским государям.
А Павел в конце жизни матери рвался на трон, устав ждать своего царствования. И тут прошел слух, что государыня готовит проект передачи власти его старшему сыну Александру. Между отцом и сыном пролегла пропасть непонимания и ненависти. Павел стал обдумывать план ссылки всей своей семьи в Холмогоры.
 Но супруга Мария Федоровна, отводя от себя такой удар, толкала Павла к масонам как к спасителям.
 Она сама поддерживала с ними связи, имея дядю герцога Фердинанда Брауншвейгского и братьев, генералов в России, деятельных масонов. Она познакомила супруга с дядей во время поездки в Берлин в связи с женитьбой в 1776 году.
В России главой партии масонов, сгруппировавшихся вокруг великого князя, был Н.И. Панин, наместный мастер в ложе. Именно он осенью 1776 года посоветовал Екатерине отправить масона Куракина в Стокгольм для извещения шведского короля о только что состоявшейся женитьбе великого князя. Воспользовавшись этим, руководители Петербургской ложи розенкрейцеров поручили ему войти в тайные сношения с главой Стокгольмской ложи и заручиться ее поддержкой для реорганизации по ее образу русского масонства. Результатом поездки Куракина явилось учреждение в России лож шведской системы. Высшие должности в них занял  обер-прокурор Сената  Г.П. Гагарин. С 1777 года при Павле состоял капитан флота масон С.И. Плещеев. В 1788 году он был командирован в южную Францию и установил там отношения  с самим Сен-Мартеном, став связующим звеном между ним и  окружающими Павла  Репниным и Разумовским, которые были членами ордена розенкрейцеров с юных лет.
Тогда же появилось стихотворение: «О, старец, братьям всем почтенный, коль славно Панин ты умел своим премудрым ты советом в храм дружбы сердце царское ввел».

4

Но шпионы Екатерины не дремали. В 1788 году, после путешествия Павла за границу накануне Французской революции, в отставку были отправлены Куракин, Панин, Репнин, Плещеев.
В Пруссии встретили это известие с печалью, но, однако, не переставали верить в скорое воцарение Павла Первого на престоле. Ведь Екатерина  пережила сильнейший душевный удар – у нее скончался ее любимый фаворит Александр Ланской.  В Европе тут же стало известно – русская императрица занемогла так, что слегла и не может заниматься государственными делами. Они не учли того, что не дремал временщик  Григорий Потемкин, который крепко держал бразды правления в своих  руках. До конца его власти оставалось еще три года. Так что загадывать на смерть Екатерины, которая на пять лет пережила своего всесильного фаворита,  Европе было рано.
Революцию во Франции государыня встретила с нескрываемым отвращением. Особенно ее потрясла неудавшаяся попытка спасти Людовика Шестнадцатого и его жену Марию-Антуанетту. Хотя она и посылала с этой целью в Париж  своих людей, но Людовик не смог сбежать и спасти свою жену. Они сложили головы на гильотине. Через три года Екатерина в России учинила процесс над масонами, которые, как она понимала, готовили ей участь Людовика Шестнадцатого.
В приговоре по делу просветителя и масона Новикова не было ни одного преувеличения. Все факты  подтвердились, и Екатерине было очень больно  узнать, что человек, которому она доверила все издательское дело в России, давала  на эту деятельность деньги из казны, предал ее, предал Россию, возбуждая в российском обществе интерес и сочувствие к враждебным странам. Когда в 1886 году умер Фридрих Великий, на  прусский престол встал Фридрих Вильгельм, ревностный масон. Он приблизил к себе главу берлинского масонства Вельнера и сделал его магистром духовных дел. Российские розенкрейцеры приняли розенкрейцерство от Вельнера и считались под его начальством. 
Новиков и его товарищи оказались под начальством лица, приближенного к монарху враждебной Росси державы. Таков был извилистый путь предательства, на который встал Новиков. Его группа вела в эти годы подрывную деятельность в России, распространяя враждебную литературу, отпечатанную в доверенных ему императрицей типографиях.
А между тем в 1787 году в России разразился голод, цены на хлеб страшно поднялись, люди питались сушеным мхом, корою, листьями, болели и во множестве умирали. Масоны шли на помощь к голодающим, но взамен  предлагали чуждые идеи, ослабляя государство изнутри. Тогда как оно вступило в решительный этап борьбы с Турцией за Крым.
Русские солдаты сражались героически у реки Рымник под начальством А. В. Суворова  - семь тысяч русских и восемнадцать тысяч австрийцев преградили путь 100-тысячный турецкой армии. В декабре 1790 года Суворов одержал неслыханную победу у сильнейшей крепости Измаил в устье Дуная. А в 1991 году в Яссах был заключен мирный договор между Россией и Турцией, по которому Россия получила земли  между Южным Бугом и Днестром, Турция также отказалась от своих претензий на Крым и признала его владением Российской империи.
Но в это же время, в 1791 году, король Август Станислав Понятовский присягнул на верность  принятой польским Сеймом конституции. Екатерина теперь была вынуждена прибегнуть к помощи тех самых магнатов, которые в 1772 году выступили против ее ставленника и которых ей пришлось усмирять силами русской армии. По ее призыву войска России и Пруссии оккупировали территорию Речи Посполитой. Но в ответ разгорелось восстание под предводительством Тадеуша Костюшко. Восставшие казнили магнатов, и Понятовский опять не вмешивался. Но он помог своему брату, католическому священнику Михаилу Юрию Понятовскому, которого  восставшие  приговорили к повешению за переписку с прусским королем, бросив его в каземат. Он посетил своего брата в крепости и дал ему яд. Так тот избежал виселицы. Восстание удалось подавить армии Александра Суворова. Костюшко был взят в плен, а затем бежал во Францию.  Август Станислав Понятовский уехал в Гродно и там отрекся от трона. Польшу разделили во второй раз. Екатерина  отдавала  польские земли Пруссии, опасаясь очага нового революционного движения. Пруссия овладела коренными польскими областями с городами Гданьск, Торунья, Познань. Россия получила часть белорусских земель с Минском и Правобережную Украину.
В 1795 году, за год до смерти Екатерины,  Польшу разделили в третий раз.  Исконными польскими землями завладели Австрия и Пруссия, а Россия присоединила к себе  земли древней Руси - Западную Белоруссию, Волынь и Литву. По просьбе местных дворян к ней отошло и давно зависимое от нее Курляндское герцогство. Вся Белоруссия и большинство украинских земель вошли, наконец, в состав России. Екатерина воссоединила восточнославянские народы, которые подвергались религиозным гонениям на территории Речи Посполитой, предки которых создали Киевскую Русь. Тем самым были восстановлены вековые исторические связи, считали в России.
При жизни матери в это время Павел не находил себе места, повсюду ему мерещились палачи. Испуганный Екатериной и ее фаворитами, он, казалось, сошел с ума. А, может, и не казалось это вовсе? В 1793 году Федор Васильевич Ростопчин писал Сергею Романовичу Воронцову, брату  Дашковой: «Каждый день мы слышим о насилиях, о проявлении такой мелочности, каких должен бы стыдиться честный человек. Здесь следят за образом действий великого князя  не без чувства горечи и отвращения… При малейшем противоречии он выходит из себя, великий князь делает невероятные вещи, он сам  готовит себе погибель и становится все более ненавистным».
Но Аракчеев увидел Павла оскорбляемым и унижаемым, болезненно раздражительным до исступления и бешенства. Такая жизнь сыграла с будущим императором злую шутку. Его маленькая армия в Гатчине теряла дисциплину. Офицеры проявляли недовольство  разницей в содержании  гвардейцев Екатерины и их собственным. Поддаваясь настроению великого князя, они чувствовали себя все вольнее в ненависти к императрице, проявляли неповиновение. Вот тут и понадобился Аракчеев…


ТАКОЕ БЫЛО НАЧАЛО



1



1796 год. Санкт-Петербург. Гатчина. Цесаревич Павел Петрович, заметив брожение в своих гатчинских  войсках, пожелал навести там порядок железной рукой и для этого иметь сведущего офицера для артиллерии. Он обратился к Мелиссино и тот указал на Аракчеева. Четвертого сентября 1792 года, в мундире и прическе гатчинских войск, Аракчеев уже прибыл в Гатчину и тотчас получил приказание наследника «явиться к роте».
 На первом же разводе он представился как бы век служивший в Гатчине и своим усердием, знанием дела и точною исполнительностью вызвал к себе полное благоволение Великого князя. Месяц спустя, восьмого октября, присутствуя при стрельбе Аракчеева из мортиры и убедившись в искусстве и знаниях по артиллерийской части своего нового офицера, Павел Петрович назначил его в тот же день командиром артиллерийской роты, пожаловал чином капитана артиллерии и дал ему право находиться постоянно при своем обеденном столе.
Поздним вечером один из придворных лакеев рассказывал свояченице в парничке, увитом изнутри густым злодеем-плющем, шепотом, озираясь по сторонам, будто помстилось ему, будто вылез из батюшки Павла Петровича  червь огромный и пополз прямиком к Аракчееву да и вполз к нему. А тот будто и не заметил ничего, мирненько кушал грушу. Только ерзнул на креслах слегка и все… «Неужто теперь Великий князь переменится к лучшему?»- воскликнула свояченица. «Должон перемениться, не иначе этого сатану затем и  позвал и передал ему своего змия…» «Прям при людях?» «Выходит, что прям при людях…» «А они – ничего?» « Совсем как бы и ничего не увидали!»
С этого дня началась новая эпоха жизни двадцатичетырехлетнего капитана. Став ответственным начальником отдельной части, Аракчеев энергично и всецело отдался своим новым обязанностям. В короткое время он сумел Гатчинскую артиллерию, преобразованную в 1795 году в полк, привести в образцовый порядок. Ни с кем не сближаясь, не заискивая ни в какой партии, он одним лишь строгим отношением к службе, ревностным усердием и быстротою выполнения повелений Цесаревича достиг тех, следовавших одно за другим отличий и назначений, которые поставили его первым лицом в гатчинских войсках.
Пятого августа 1793 года наследник пожаловал его артиллерии майором; кроме заведования артиллериею Аракчееву было поручено устройство классов для младших офицеров, подпрапорщиков и юнкеров. В конце 1794 года ему было поручено устройство хозяйственной части гатчинских войск, он же состоял в должности инспектора, сначала одной артиллерии, а с начала 1796 года и пехоты, и в должности гатчинского губернатора.
 Строгий к самому себе, не допуская ни малейших отклонений от порядка службы, Аракчеев являлся столь же требовательным и в отношении подчиненных. Суровость его к последним, получившая с течением времени еще более широкую известность, принесла, однако, значительную пользу войскам гатчинского гарнизона, доставившим впоследствии отличных инструкторов для всей русской армии. Главнейшая заслуга в этом бесспорно принадлежала Аракчееву, что хорошо понимал и ценил Цесаревич. «Советую приехать сюда на некоторое время вывесть сей дух», писал Великий князь своему энергичному помощнику, вызывая его в Павловск для водворения строевого порядка в начавших распускаться вслед за другими батальонах Недоброва и Федорова. 28-го июня 1796 года, по особому ходатайству Павла Петровича, последовало производство Аракчеева в подполковники артиллерии и полковники войск наследника. В этих чинах он закончил свою службу в Гатчине.
Шестого ноября скончалась Императрица Екатерина Вторая, и на престол вступил ее сын.  Аракчеев был немедленно вызван в Петербург. «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде», - встретил его император Павел и тут же, соединяя его руку с рукою Великого князя Александра Павловича, добавил: «Будьте навсегда друзьями».
Александр был удивлен. Он хорошо помнил, как с братьями Константином, Николаем и Михаилом трепетал перед этим Змием Горынычем, как прозвали Аракчеева в Гатчине. Однажды, совсем юные, сидя на подоконнике, шалили с молодыми флюгель-адьютантами, и вдруг кто-то произнес шепотом: «Аракчеев!»  -  великие князья, соскочив с подоконника, вытянулись, как солдаты, руки по швам. Эти флюгель-адьютанты, пробираясь по ночам в обвитые черным плющем  зимние беседки, шептали между собою, но так, чтобы слышали великие князья, будто бы приходит по ночам к императору Павлу Аракчеев в черном шелковым плаще , подбитом красным сукном, а на голове у него череп огромной змеи вместо шлема, и всю ночь напролет они рассказывают друг другу…»Что, что?»- в волнении шептали князья. «Сказки Жуковского и басни Крылова!»- хохотали флигель-адьютанты и разбегались по своим казармам.

2


В приказе седьмого ноября, вслед за лицами Императорской Фамилии, было объявлено назначение Аракчеева петербургским городским комендантом и «штабом» (штаб-офицером по хозяйственной части) Лейб-гвардии Преображенского полка. На другой день он был произведен в генерал-майоры, на третий назначен командиром сводного гренадерского батальона Преображенского полка. Тринадцатого ноября Государь пожаловал ему аннинскую ленту. Вот тогда-то, двенадцатого декабря Аракчеев получил богатую Грузинскую волость в Новгородской губернии, единственный ценный дар, принятый им в течение всей службы. Этим, однако, не ограничились дальнейшие пожалования и назначения.
В конце января следующего года, сдав должность коменданта на время своего отсутствия генерал-лейтенанту Буксгевдену, он отправился в Москву в числе лиц, сопровождавших Государя для торжества коронации. В день ее, пятого апреля 1797 года, был пожалован Александровским кавалером и бароном, девятого апреля последовало назначение его генерал-квартирмейстером по всей армии и десятого августа ему же было вверено командование Лейб-гвардии Преображенским полком.
 Столь обширное поле деятельности открылось для Алексея Андреевича с воцарением императора Павла. Он явился главнейшим участником в предпринятых им громадных преобразованиях по военной части. Бывшие войска наследника,  последние годы блестящего царствования Екатерины омрачились беспорядками в армии и упадком дисциплины.  Павел и раньше понимал, что во внутренней ее жизни таилось множество уклонений от правильного течения дел. В издержках на содержание войск не было надлежащей отчетности, не имелось верного счета наличному числу людей под ружьем, тысячи солдат, в особенности знавших ремесло, прямо с поступления на службу, определялись по поместьям своих начальников, полки не имели однообразного устройства, обучение, содержание и даже обмундирование людей зависели от произвола полковых командиров.
С подобным состоянием армии император не мог примириться. 
Павел,  уже  привыкший к строгой школе своих гатчинцев, энергично и без проволочек принялся беспощадно водворять порядок. Начались суровые преследования, настойчивые попытки к коренной реорганизации всей военной части и, как неразрывный спутник с ними, появились легендарные приказы о повальных исключениях из службы и отставках. В армии, в особенности же в гвардейских войсках, дух новых требований, отнимавших от них дух прежней свободы, вызвал естественный ропот и недовольство, обрушившиеся, главным образом, на ближайшего участника вводимых преобразований, барона Аракчеева. Последний действительно явился грозою войск. Неумолимо строгим, но беспристрастным, стоял он на страже точного выполнения указаний государя и соблюдения всего законного.
А император Павел не уставал повторять: « Многого полезного для дела службы успел достигнуть Аракчеев своим усердием. При нем  введены во всей армии уставы и различные положения, выработанные гатчинскою школою. Восстановлены и ограждены от нарушений дисциплина и порядок в войсках, установлен строгий надзор за правильным ведением хозяйства в частях войск, главным образом, за довольствием и опрятным содержанием нижних чинов». «Чистые казармы - здоровые казармы» - знали теперь в армии любимую поговорку  Аракчеева. Строгими требованиями он, действительно, достиг опрятности в помещениях. Однако суровость его сыграла роковую роль в его карьере.


СТРАХ ДОВОДИТ ДО БЕЗУМИЯ



1


1796 год. Санкт - Петербург.  К ответственной службе по вбиванию дисциплины в кадетов, а затем в гатчинские войска Аракчеев был приставлен  совсем юных лет. Начал он службу у Мелиссино в шестнадцать, а в Гатчину прибыл, когда только ему исполнилось двадцать. Денег у него по-прежнему не было. Так что он был вынужден скрывать  свою бедность и много страдал от этого. Ему приходилось зимой выходить в казармы в мокрых лосинах, которых была у него всего одна пара. И он, помня уроки строгой матушки, ежедневно стирал их, а они не успевали до утра просохнуть, и на морозе намертво пристывали к телу. Может быть, тогда гроза казарм заработал себе тяжелый геморрой, мучивший его всю жизнь, и возможно, вследствие этой изнуряющей болезни Аракчеев был часто угрюм и непреклонен ни перед какими просьбами?
Терпя такие лишения, он с ненавистью относился к офицерам и солдатам, которые избегали дисциплины. То, как он ругается и какими словами, было хорошо известно даже во дворце. Однажды в ярости он даже укусил гренадера за нос…Он беспощадно колотил солдат тростью, вырывал иным усы. Говорили, что он обращается с низшими чинами, как бешеный бульдог, а цесаревич Павел в Гатчине был окружен людьми, из которых наиболее честный заслуживал быть колесованным без суда.
Генерал Маевский называл своего начальника «ядовитым тарантулом». Представляя его будущим подчиненным Аракчеев сказал: «Не думайте, чтобы он что-нибудь значил. Я его тотчас сожму в рог: он не смеет ничего у вас брать. А если бы потребовал, пишите обо всем мне: вы посмотрите, что я с ним сделаю!»
Однажды перед строем он говорил: «Я знаю армейскую вашу привычку: вы все любите воровать и брать взятки. Ты не возьмешь, так возьмет твоя жена». Тогда граф Чоадаев, приняв все на свой счет, заплакал,  и даже впал в судороги при всей бригаде. « Посмотрите, Ваше сиятельство,- сказал стойкий генерал Маевский,- генерал Чоадаев, полагая, что вы на него прогневаны, плачет, как ребенок. Утешьте его хоть немного». «Это ваше дело,- ответил невозмутимо Аракчеев,- ведь я его учу не к злу, а к добру. Вы бы ему растолковали, что граф милостивый и справедливый начальник и желает вам же добра, а потому и учу… За то надобно не сердиться, а благодарить меня».
 Но  28 января  в 1897 году  дошел до того, что он обругал самыми площадными словами подполковника Лена, Георгиевского кавалера, лично известного Павлу Первому, только что вступившему на престол. Этот храбрый и благородный офицер в тот же день, написав письмо обесчестившему его начальнику, застрелился. И это произошло как раз в радостный для государя день – родился великий князь Михаил Павлович!
Уже первого февраля 1798 года барон Аракчеев был уволен в отпуск до излечения болезни с сохранением только звания генерал-квартирмейстера, на другой день лишился и этого звания, а 18-го марта, без прошения, с производством в генерал-лейтенанты, уволен в чистую отставку.
Правда, государева немилость при этом первом падении Аракчеева  длилась  недолго. Через полгода, 11-го августа, он был снова принят на службу, с зачислением в свиту государя. 22-го декабря снова занял должность генерал-квартирмейстера, и 4-го января 1799 года был назначен командиром Лейб-гвардии артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии. 8-го января 1799 г. ему был пожалован  крест св. Иоанна Иерусалимского, а 5-го мая графский титул, причем к поднесенному для утверждения графскому гербу Государь собственноручно прибавил надпись: "Без лести предан". Но молодость и неопытность Алексея Андреевича снова подвели его. На этот раз он впал в немилость  к государю, напротив, из любви к ближнему. А именно – к родному брату Андрею, который командовал артиллерийским батальоном, и от него стоял караул, когда случилась время покража из арсенала золотых кистей и галуна со старинной артиллерийской колесницы. Не сумев впопыхах сообразить, как получше избавить брата от наказания, граф Аракчеев  донес императору, что караул содержался от полка генерала Вильде. Государь не замедлил исключить Вильде из службы.

2

 Но пострадавший генерал не собирался повторить участь  генерала Лена и решился обратиться к Кутайсову и объяснить ему поступок Аракчеева. Вслед за этим  появился Высочайший приказ об увольнении от службы графа «за ложное донесение», и Аракчеев немедленно выехал в Грузино.
С тех пор Аракчеев заметно охладел к родне, а впоследствии это отразилось даже на его знаменитом завещании, по которому из всего своего огромного состояния он не оставил ничего ни одному родственнику, а назвал наследником государя.
Три года просидел граф затворником в Грузине, мучительно размышляя обо всем, что произошло с ним. А в Петербурге тем временем без него разворачивались бурные события.
Ужас и ожесточение императора Павла усилило известие о казни Людовика Шестнадцатого и его жены Марии-Антуанетты еще при жизни Екатерины в 1791 году. И этот ужас только усиливался с годами. В это время он со стариком Паниным пишет  свою программу царствования втайне от матери. И эта программа – не что иное как конституционная монархия. Которую Панин предлагал еще Екатерине. Ее суть заключалась в  олигархическом сдерживании неограниченной власти монарха. Но она давала свободу крестьянам. О чем все годы царствования размышлял Екатерина. Однако, учитывая взаимоотношения с сыном, императрица отвергла план Панина.  Тогда за него взялся Павел.
В 1780 году он был готов написать конституцию вместе с умирающим Паниным. В программу были включены перемены и для армии. Это приспособление военной системы исключительно к оборонным целям, чтобы устроена она была наименее обременительно для страны. Он собирался навсегда отменить рекрутчину и хотел соединить армию с сельскохозяйственным трудом. Тогда уже вызревал план военных поселений – будущая работа для Аракчеева. Но французская революция 1789 года и смерть Людовика Шестнадцатого вселили в его душу отвращение к каким-либо  прогрессивным переменам. Ему всюду мерещились отпрыски революции, в любом офицере он готов был видеть якобинца и  все более склонялся к необходимости самых жестоких деспотических мер пресечения этого наваждения, необходимости править в России «железной лозой». И когда во Франции провозгласили в ходе революции конституцию и объявили страну республикой, Павел навсегда зарекся связывать свое будущее с конституционными гарантиями. Он связал свою жизнь с  никому неизвестным военными офицером  Алексеем Андреевичем Аракчеевым.
И тот быстро понял, чего от него хочет будущий государь. «Железную лозу»  был готов применять сколько угодно, без жалости. Потом муштра продолжилась уже и в царствование его благодетеля, за которого он был готов отдать душу. В душе сидел мелкий бес и щекотал нутро. Болел простуженный геморрой…А там, в казармах матушки императрицы, было все совсем по-другому, лучше, – и с обмундированием солдат и офицеров, и с довольствием. А в Гатчине было холодно, зыбко и страшно от неизвестности. Наконец, все закончилась со смертью Екатерины. То, что случилось потом, на всю жизнь запомнилось Аракчееву.
Ничего подобного Россия до того не видела.
Павел , взойдя на престол, вознамерился публично перезахоронить бренные останки своего отца Петра Третьего, воздав ему при этом все подобающие царские почести. Да не просто перезахоронить, а совместить с похоронами матери. Петр Третий, умерший не царствующим, а отрекшимся от престола монархом, был похоронен не Петропавловском соборе, традиционной, начиная с Петра Первого, усыпальнице русских царей, а в Благовещенской церкви Александро-Невской Лавры. Здесь его прах покоился в течение тридцати четырех лет, и вот теперь ему предстояло заново быть похороненным вместе с прахом только что скончавшейся Екатерины Второй в Петропавловском соборе.
Уже во восьмого ноября 1796 года Павел Первый распорядился вынуть гроб с останками Петра третьего из могилы и поставить его там же, в Благовещенской церкви. Девятого ноября он велел отслужить панихиду по Петру Третьему в церкви Зимнего дворца. Затем последовало объявление «каким порядком по их императорским величествам блаженной и вечной славы достойной памяти великом государе Петре Федоровиче и великой государыне Екатерине Алексеевне траур во весь год на четыре квартала быть имеет, начиная с 25 ноября». Из этого можно было заключить, что Петр Третий скончался одновременно с Екатериной Второй, а до того 34 с лишним года они в трогательном согласии  в одном и том же императорском сане правили страной, из чего, между прочим, следовало, что  царствование Екатерины Второй во всем своем самостоятельном значении словно бы исчезало с исторической арены.

3

Еще 19 ноября по велению Павла Первого прах Петра Третьего в Благовещенской церкви был переложен в новый, отделанный знаками царского достоинства гроб, и в тот же день сюда прибыл новый император с императрицей и детьми. При этом гроб был открыт – царская семья как бы прощалась с покойным. То же произошло 20 ноября, а двадцать пятого в присутствии Великих князей и придворного штата Павел первый совершил там нечто такое, что привело в содрогание окружающих. Войдя в царские ворота и возложив на себя заранее приготовленную императорскую корону, он тут же,  и возглашении вечной памяти, положил ее на гроб Петра Третьего. То есть, короновал на царствие мертвого императора!  Петр Третий, правивший всего полгода, не успел провести требовавшей основательной подготовки своей коронации. И вот  теперь как бы восходил на престол мертвым…
В толпе испуганно шептались о принадлежности государя к масонам, которые были  склонны к вызыванию мертвых душ. «Заключать союзы с мертвецами опасно,- роптали окружающие,- это навлекать на себя смерть!»  Все понимали, что обряд сей не был православным и ничего хорошего впереди не ожидали. Но Павел уже объявил себя главой русской церкви.
Второго декабря состоялось торжественное перенесение гроба  с останками Петра Третьего в сопровождении войск и следовавшей за ним в трауре семьи и придворных в Зимний дворец, где он был установлен на катафалке рядом с гробом Екатерины второй. В печальной процессии выделялся своим громадным ростом граф Алексей  Орлов, которого многие считали убийцей Петра третьего. Именно ему Павел приказал нести императорскую корону. Убийца короновал свою мертвую жертву из могилы.
Пятого декабря оба гроба были привезены в Петропавловскую крепость, где на две недели выставлены для всеобщего поклонения. Восемнадцатого декабря были преданы земле.
В этих похоронах многие увидели такой регламент и порядок, которого государь потребует придерживаться каждого. Вплоть до подбора  цвета и формы к каждому предмету. Придворные догадались – это культ парада, театральности, жеста, которому им предстоит преклоняться, он будет главным в царствовании нового императора.


4


Следующим культовым церемониалом стало принятие государем в октябре 1798 года  Мальтийского ордена под свое верховное руководство». В ноябре он возложил на себя достоинство великого магистра  Ордена, осколка объединения рыцарей-крестоносцев, католиков-иезуитов.
 Эти иезуиты еще в конце царствования Екатерины Второй обосновались в России, и она использовала их до поры «для просвещения молодых умов и укрепления нравственности». Однако как только они стали поговаривать о воссоединении православной и католической веры в России, она прогнала их грубо, обругав на прощанье последними словами. Теперь иезуиты от ее сына стали добиваться участия в мальтийских делах, и нашли здесь для себя благодатную почву.
С этих пор Мальта стала играть большую роль во внутренней и внешней политике России. Но в 1798 году Мальту захватил Наполеон. Павел выступил против Наполеона. А в 1800 году Мальту перехватил генерал Нельсон, и Павел резко порвал  дипломатические отношения с Англией, собираясь в поход на Индию, стремясь захватить в ответ английскую колонию. В то же время государь стал сближаться с  Папой Пием VII, пригласив его переселиться в Россию. Папа прислал ему письмо, в котором говорил, что готов приехать для переговоров о воссоединении  православной и католической церквей.
По восшествии на престол Павел немедленно велел выпустить Николая Ивановича Новикова из Шлиссербургской крепости и предоставить ему полную свободу. По совету коменданта  бывший пленник страшного каземата отправился прямо к себе в Авдотьино и прибыл туда 19 ноября 1796 года. Крестьяне увидели его дряхлым, старым, согбенным и в изодранном тулупе.
Одновременно с ним  и Тургеневу с Трубецким позволено было выехать из ссылки, а с Лопухина сняли надзор. Но пятого декабря  Новикову пришлось вернуться в Петербург, чтобы быть представленным государю «Как же я тебя освободил, а ты не хотел меня поблагодарить?»- спросил его Павел. Император предложил  бывшему узнику вознаграждение за понесенные им гонения, но тот отказался от денежной помощи и просил лишь об освобождении всех заключенных по его делу. Все восемь человек были немедленно освобождены, и первое время Павел еще помнил о Новикове.
Он дал масонам должности… однако радовались они недолго. В 1798 году Павел перестал покровительствовать русским масонам,  приняв гроссмейстерство в Мальтийском ордене.
Рыцарский дух, внедряемый Павлом в России, сразу же отразился на его сыновьях. Император потребовал, чтобы Александр и его братья активно участвовали в Гатчинской службе. Воспитанный 38-летним швейцарским адвокатом Фредериком Сезаром  Лагарпом, Александр говорил ему, что желал бы видеть повсюду республику. Но, окунувшись с головой  в военную службу, Великий князь быстро забыл свои юношеские увлечения. В Гатчине он снова встретился с Аракчеевым, который теперь подчинялся ему, преданно любя его отца. Но когда Павел уволил во второй раз генерала в отставку, встречи с новым  императором ему пришлось ожидать до 1803 года.

5

То злосчастное письмо от Папы Пия VII пришло за несколько недель до рокового 11 марта 1801 года. Пока Наполеон в это время, вынашивая те же планы, что и Папа, заключал конкардат с ним, Павла Первого удавили прямо под комнатой, где находилась его семья в тревожном ожидании отречения императора от престола. Или ссылки – в случае неудачи - в Холмогоры и в казематы Петропавловской крепости императрицы со всеми наследниками. Аракчеев в это время пребывал в своем поместье Грузино. К нему  пришла большая любовь. В 1799 году он взял в усадьбу вольнонаемной экономку Настасью Минкину, и она стала судьбой всей его жизни. Необыкновенная красавица, умница, молодая женщина с жгучими цыганскими глазами, черными кудрями утешала тогда графа в его одиночестве, и он чувствовал себя вполне счастливым.
Первые годы царствования императора Александра не изменили положения опального грузинского помещика. О нем как бы забыли. Только 27-го апреля 1803 года граф Аракчеев был вызван в Петербург, где 14-го мая снова принят на службу и назначен на прежнюю должность инспектора всей артиллерии и командира Лейб-гвардии артиллерийского батальона.
Уже другой лакей после торжественного обеда во дворце, заглянув все в тот же душный парник, обвитый алчным плющом, рассказывал  своей зазнобе, будто привиделся ему длинный черный змий, который выполз  вдруг из императора Александра и переполз к генералу Аракчееву. И тот аж сильно после этого почернел и вытянулся. « Да это могет быть солитер государев гуляет сам по себе, почуяв жирные  щти?»- засмеялась зазноба. «Да как же энтот солитер станет на воздухе гулять и не сдохнет?»- возразил  ученый лакей. «Значит, правда, змий…» «Да какой же это змий»,- не унимался лакей. «Какой же еще, как не искуситель?» -засмеялась барышня и подала лакею раннеспелое парниковое красное яблочко.
Александр Андреевич со всею прилежностью взялся за дело. Теперь он был уже зрелым человеком и научен горьким опытом. Он больше не позволял себе непристойностей с высоким чинами. Напротив, однажды даже пригласил к себе на обед в казенную петербургскую квартиру колонновожатого Брадке, которого все-таки обидел и тот, уходя из его кабинета, хлопнул дверь так, что задребезжали стекла в оконных рамах. Брадке сидел дом и ждал фельдъегеря и отправления в Шлиссельбургскую крепость. И он явился. Но с приглашением на обед к Аракчееву. Во время которого граф посадил его рядом с собой и обращался как с почтеннейшим гостем.
Но и спускать вольности в отношения своей персоны Аракчеев тоже не собирался и давал всем это почувствовать по любому поводу. Как-то у генерала Апрелева в очередной раз собралось общество, играли в бостон, который Аракчеев любил. Обычно он играл на пару со светлейшим князем Петром Андреевичем Лопухиным, важным сановником времен Екатерины. Но на этот раз князь вдруг присылает извиниться, что за болезнью не может быть сегодня. В Английском клубе потом об этом рассказывали так. «Какой вздор!- возразил Аракчеев.- Верно, старик поленился, послать за ним!» И вот несчастный является. Садятся за ломберный стол, разумеется, с князем. Аракчеев, едва взяв карты в руки, подзывает кого-то из присутствующих, отдает ему свою игру и, вставая, говорит: «Играй за меня, а мне сегодня что-то играть не хочется». Лица хозяина и бедного князя побледнели и вытянулись…
Князь Вяземский вдруг дал неожиданную оценку этому событию:  «Как-то нравятся эти проказы, хотя выходка и жестокая».


КОНЕЦ


1


1825 год. Санкт-Петербург. Алексей Андреевич Аракчеев  теперь постоянно выезжал в военные поселения. Там было много дел. К 1825 году на оседлость в военных поселениях были переведены 375 тысяч солдат – треть всей армии. Аракчеев знал, как жестоко там расправлялись за провинности – ему самому приходилось наблюдать, как работают кнутобойцы. На его глазах живого человека рубили, как мясо. Даже здоровые солдаты не выдерживали шесть тысяч палок, а им назначали и восемь и десять тысяч. Осужденного сначала вели между двумя солдатскими шеренгами, привязав за руки к прикладам ружей, затем волокли и, наконец, везли на тележке. Последние две-четыре тысячи палок били уже по мертвому телу. Наказания ужесточились после восстания в Чугуеве и в Семеновском полку. Под диктовку Аракчеева военный суд приговорил тогда к смерти 275 повстанцев. 800 семеновцев также  были преданы суду.
Но Алексей Андреевич диктовал всего лишь волю государя. А император настаивал: военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чугуева! На что Аракчеев, вздохнув потихоньку, почти шепотом ответил: «Повелеть изволите и всю Россию военным поселением сделаем!» Разве он мог настойчиво возражать государю? А тот в него верил, потому что в военных поселениях имения Грузино узнавал свою мечту и считал  Аракчеева преобразователем.
Осенью 1822 года не случайно президент академии художеств А.Н. Оленин предложил избрать Алексея Андреевича Аракчеева почетным академиком. Однако там нашлись  противники. Вице-президент Лабзин поинтересовался, каковы его заслуги перед искусством? Президент сказал: «Аракчеев - близкий человек к государю». На что Лабзин неосмотрительно сострил: «Тогда я предлагаю избрать в почетные академики кучера Илью Байкова. Он не только близок к государю, но и сидит перед ним!» Слова дошли до Александра Первого. Он распорядился за наглое поведение отрешить Лабзина от должности и сослать его в глухой городишко Сенгилей Симбирской губернии.
Именно в этом году государь распорядился подготовить Аракчееву указ о запрете всех  масонских лож в России.

2

В роскошном Грузине, украшенном дворцами, собором, регулярными парками, памятниками Павлу Первому, Александру Первому и даже садовнику Александра Меншикова долгожителю Исааку, жизнь шла своим чередом. Настасья Минкина с утра до вечера крутилась, как юла. Под ее  заботливой женской рукой в грузинских деревнях и шелохнуться против воли барыни не смели. Хотя к чистоте в домах и во дворах привыкнуть никак не могли. Крестьяне жаловались друг дружке: «Что за новости, свинью во двор не пускать, телка за печкой не держать? Грязь Настасья не велит разводить. А, слышно,  царские-то дворцы клопами  кишмя кишат и никакой управы на них там не найдут. Даже бумажки с молитвами на стенах не помогают, во-он как, а то – мы. Мы и бумажку ту с молитвой написать не умеем…» Но Настасья каждое утро с кирпичного завода да с дорожной насыпи прямехонько направлялась в мужицкие избы. Все там вверх дном переворачивала, раздавая  удары палкой направо и налево. Поросей, попавшихся на пути, ногами била нещадно, с детских люлек  тряпки срывала, строго спрашивала с мамки, ежели  дитя орало: «Сколь раз кормила сегодня, небось с ночи голодный? А в правилах сказано – три раза!» И давай бабу за волосья таскать, по полу кидать. А что ее терзанить, ежели у нее молоко через  рубаху льет и в дитя уже не лезет?  Обижались мужики за своих баб сильно, терпежа уже не было…»
«Где ей про робят-то понимать, камолой кобыле,- говорили злые избитые бабы,- сама-то, небось, не носила, не рожала, а подушку подвязывала, чтобы барину вы****ка  солдаткина подсунуть…»
Поздним вечером, если не собирались гости к шампанскому, которое должен был поставить повар Василий Антонов из офицерских запасов, поскольку барские все были наперечет, и трогать их было нельзя, так как Алексей Андреевич сам пересчитывал бутылки в погребах, Настасья садилась писать отчеты своему господину.
Она не забывала даже упомянуть о протухшей в бочке соленой говядине, которую пришлось скормить дворовым. Знала – граф  обо всем дознается. От него ничего не укроется. Не  очень-то щедр был Алексей Андреевич. И наград от государей не принимал, и питался просто: любил  куриные потрошка да свежепойманную рыбу, запеченную в сметане. Деликатесов не жаловал, считал, что портят желудок.
Деньги берег все до копеечки. Вот  со Свиязовым, архитектором теперь у Настасьи заковыка. Не хочет служить, требует расчет. Но как ему дашь расчет, если по закону нельзя. И если даже он, глупая голова, оставит службу в военном поселении, то на другую его никуда не примут. А случилось это вот по какой причине. Как еще Грузино строили, дал барин объявление в газеты, что ищет архитектора для военных поселений на жалованье 4000 рублей. Приехал архитектор Свиязов с Урала и вступил в должность. Его работы понравились графу, но стало жалко денег. И предложил он Свиязову всего 2400 рублей. Тот и спрашивает: «А как же в объявлении-то писано было – 4000 рублей?» Аракчеев недовольно отвечает: «Ну что нам до газет! Ты послужи у нас, и вот тебе сегодня чин, завтра крест, и выведем тебя в люди». Но Свиязов ни в какую – не соглашается. Тогда Аракчеев предлагает – 2400 уплатить явно, а 1600 инкогнито. Но Свиязов уже совсем своему благодетелю ни в чем не верил и отказался  от службы. Таскается теперь по усадьбе без дела. Куда его?  И пороть нельзя, дворянин чай…
Иногда  отчет лежал на столике неоконченным – если  приезжал сын Мишенька. Уж как радовался Алексей Андреевич, когда  забеременела Настасья и родила ему сыночка. Сделал ее купчихой, положил на ее имя в банк двадцать пять тысяч рубликов. А теперь и видеть его не хочет – пьяницу и дебошира. Шпионы доносили Настасье, что ходят по Грузину слухи, будто  купила она мальчонку у солдатки, мужик которой пил горькую. Но она-то знает, в кого ее Мишенька  пошел – в родного дяденьку, Петра Андреевича. Сколько раз прямо здесь вот била его падучая в белой горячке. Пьет  Петр Андреевич не меряно,  а Алексей Андреевич сердится, как будто Мишенька – братов сын. Хоть и не братов, а от природы, видно, никуда не денешься. Аракчеевская… Но все равно зовут грузинские ее Мишеньку  подушкиным сыном, хоть убей ты их… Уж она и Алексею Андреевичу жаловалась на охальников, а он вдруг задумался и сказал своим хриплым  шепотом: «Что там наш дурачок Мишенька, до него ли теперь, когда  про самого императора Павла  шум идет – не настоящий был царь, нагульный матушкой Екатериной! Не сегодня-завтра всю императорскую фамилию под корень вырежут… Уж и охотники есть, по пятам за царем ходят».
В середине июля  1825 года государь  получил письмо из Грузина, будучи на Каменном острове. «Батюшка, ваше величество!- писал Аракчеев.- всеподданейше доношу вашему императорскому величеству, что посланный фельдъегерский офицер Ланг привез сего числа от графа Витта 3-го Украинского полка унтер-офицера Шервуда, который объявил мне, что он имеет донести вашему величеству касающееся до армии, а не до поселенных войск,- состояние. Будто бы, в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открыть, как лично вашему величеству. Я его более не спрашивал, потому что он не желает оного мне открыть, да и дело не касается военных поселений, а потому и отправил его в Санкт-Петербург к начальнику штаба, генерал-майору Клейнмихелю, с тем, чтобы он содержал его у себя в доме и никуда не выпускал, пока ваше величество изволите приказать, куда его представить. Приказал я Лангу на заставе унтер-офицера Шервуда не записывать. Обо всем оном всеподданейше вашему императорскому величеству доношу.
Вашего императорского величества верноподданный
Граф Аракчеев».


3


Государь знал, что Шервуд агент тайной полиции генерала Витте, главного начальника южных военных поселений, которому еще лет пять назад было поручено следить за Южной армией, употребляя сыщиков, и доносить обо всем. То, что он услышал от Шервуда, поразило его. Шервуд говорил о двусмысленном поведении генерала Витта, который будто бы всего не доносит, и генерала Киселева, у которого главный заговорщик Пестель днюет и ночует, о неблагонадежности почти всех министров и едва ли не самого Аракчеева.
-Как пожар в России вскоре возгорится революция, уже дрова подкладены, стоит только спичку поднести. Министерство духовных дел, Библейское общество, иллюминаты, масоны всех мастей и прочих мистиков – сволочь зловредная – один всеобщий заговор. Торжественно о том опубликовано, дабы мечи взять и всех заколоть нечаянно, а всем злодеем злодей выходит князь Голицын…
Государь слушает с напряжением, повернувшись к Шервуду правым боком, он глух на левое ухо.
Когда Шервуд ушел, Александр сел в кресло, протянув больную ногу, и подумал, усмехнувшись: «Одной ногой в могиле». Государь  совсем болен после смерти своей последней дочери Софьи, внебрачной, от княгини Нарышкиной. Две законные, от императрицы, скончались ранее. А  Софья – ангельское созданье - до конца давала государю надежду, но вот и ее не стало… Пусто стало в жизни, совсем пусто. Вызвал Аракчеева. Распорядился:
-Шервуда – Пестелю в помощники. Пусть  с ним бок о бок трудится над революцией. И нам докладывает о каждом шаге заговорщиков. Голицына уволить. А почему масонские ложи еще действуют?
- Тайно, ваше величество, а указом запрещены вами же еще два года назад.
            -Усильте, граф, действие тайной полиции по всем этим направлениям. Видит Бог, долго я терпел, но, кажется, пора пришла. Я должен выехать в Таганрог, сам проинспектирую военные поселения на юге, а вы здесь действуйте, как действовал бы я. Скоро все должно быть кончено.
Царь отбыл в Таганрог, оттуда планировал съездить в Крым, купить  землю под особняк для супруги  Елизаветы Александровны. Аракчеев занялся расследованием заговора. Шервуд ему помогал. Он представил все материалы на Пестеля, сочинителя  «Русской правды», по сути – Конституции. Алексей Андреевич знакомился с доносами и размышлял: кто же он, этот Пестель? Пламенный революционер, стремившийся одарить народ свободой, или же несостоявшийся пока деспот, будущий кровавый диктатор? Он планировал военный переворот, истребление множества фамилий, идеал всемогущества организованного государства, которое жертвует интересами отдельных граждан во имя наибольшего благоденствия народного целого. «Уж не мое ли место ему покою не дает?- усмехнулся Аракчеев.- Да только догадываются ли о том его товарищи?» Он видит, что Павел Пестель подражает Наполеону. Будучи творцом  исполинских  пертрубаций, Наполеон пробуждал такие же порывы в своих последователях. «Но то, что позволено было Юпитеру, не позволено быку, мой милый…»- беззвучно шепчет Аракчеев. «Наполеон действовал во славу Франции, а Павел Пестель – для себя лично в «прекрасном далеке».
Еще раз просматривает донос о приезде Пестеля в 1824 году в Петербург из провинциальной глуши. Из записей шпионов видно, его политический аморализм поразил всех, с кем он беседовал. Вот его слова о Наполеоне: «Вот истинно великий человек! По моему мнению, если иметь под собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарование…» Тут же откликнулся Греч: «Сколько я могу судить, у него личная, своекорыстная цель».
«Значит, он хочет произвести суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховною властью в замышляемой  самосбродной республике… Но кто-нибудь из его друзей догадывается о его настоящих помыслах , что, достигнув верховной власти, Пестель сделался бы жесточайшим деспотом?»-  думает Аракчеев.
Но почему Алексей Андреевич тянет с расследованием? Он уже знает, что заговор охватил всю страну с севера до южных окраин. Он видит раздор в семье  императора, который все никак не рискнет подписать завещание о престолонаследии Николая, а ждет, что, наконец, опомнится  законный наследник Константин. Алексей Андреевич знает, что император болен, вернувшись из Крыма, что он хочет даже отречься. Идут месяцы. Вот уже и сентябрь на дворе…

4


  Аракчеев возвращается  из дальних военных поселений, куда ездил с инспекцией, когда страшное извести летит ему навстречу. В Грузине зарезали Настасью Минкину.
Его не могут довезти до имения. Он то и дело выпрыгивает из коляски,  бросается на землю, катается, будто помешанный по жухлой траве и кричит: «Зарезали Настасью, злодеи, зарежьте и меня».
Говорят, повар Василий Антонов, молодой двадцатилетний  дворовый,  перерезал его любимой горло ножом за обожженное  Настасьей завивальными щипцами лицо сестры Прасковьи.
«Аки зверь рычал и кричал  на всю округу, как везли домой, наш барин»,- говорили  поселенцы  с содроганием, проклиная повара Василия. Гадали, плача:  скольким теперь в Грузине погибнуть из-за него, змея подколодного, погибнуть придется?
Наконец, Аракчеева довезли до Грузина. Старик словно вдвое уменьшился в росте. Он велел хоронить любимую в церкви рядом с приготовленным себе местом. Когда гроб опустили в могилу, упал  в яму, кричал: «Закопайте меня с нею!»
Граф настолько обессилел, что не мог ехать к государю, который настойчиво звал его в Таганрог. Лишь написал ему нескладную записку: «Батюшка, ваше величество, случившееся со мною несчастие, потерянием  вернаго друга, жившаго у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, Батюшка, вспомни бывшего тебе слугу! Друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую голову свою приклонить, но отсюда уеду».
Государь получил это письмо в Таганроге 22 сентября и ответил ему в  тот же день: «Любезный друг, несколько часов, как я получил письмо твое и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце мое чувствует все то, что твое должно ощущать. Жаль мне свыше всякого изречения твоего чувствительного сердца. Но, друг мой, отчаяние есть грех перед Богом. Предайте слепо Его святой воле. Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искренне любил. Но заклинаю тебя во всем, что есть святого, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна и, могу сказать, необходима, а с отечеством и я неразлучен. Прощая, не покидай друга, верного тебе друга».
Отправив письмо, государь вызвал в Таганрог генерала Клейнмихеля, находившегося в то время в южных поселениях, и велел ему скакать в Грузино, разузнать обо всем и уговорить Аракчеева во что бы то ни стало приехать в Таганрог. Не сомневался, что приедет, однако, не получив ответа, написал другое письмо: «Неужели тебе не придет на мысль крайнее беспокойство, в котором я должен находиться о тебе в такую важную минуту твоей жизни? Грешно тебе забыть друга, любящего тебя столь искренно и так давно, и еще грешнее сомневаться в его участии. Убедительно тебя прошу, если сам не в силах, то прикажи меня подробно извещать на свой счет. Я в сильном беспокойстве».

5

И снова Аракчеев не поехал в Таганрог. Зато  присутствие Клейнмихеля и письма государя оказали  такое  сильное действие на Новгородского губернатора Жеребцова, что он передал  следствие по делу убийства Настасьи Минкиной  под  контроль самого Аракчеева. После суда  повара Василия Антонова, его сестру Прасковью забили кнутом до смерти. Их помощница в убийстве запоротая дворовая девка Фомина умерла позже. Сорок человек были сосланы на каторжные работы.
Наконец, в Таганрог пришел ответ: «Батюшка, ваше величество! После причастия св. Христовых Таин сего числа, получил отцовское ваше письмо. Приношу за оное сыновнюю мою благодарность. Я, конечно, возлагаю мое упование на Бога, но силы мои меня оставляют: биение сердца, ежедневная лихорадка, и три недели не имею ни одной ночи покою, а единая тоска, уныние и отчаяние,- все оное привело меня в такую слабость, что я потерял совсем память и не помню того, что делаю и говорю: следовательно, какие со мною будут последствия, единому Богу известно. Ах, батюшка! Если бы вы увидели меня в теперешнем моем положении, то вы бы не узнали вашего верного слугу. Вот положение человека в мире сем: единым моментом, во власти Божией, изменяется все человеческое положение!
О поездке моей к вам ничего не могу ныне сказать, благодарю и чувствую в полной мере ваши милости. Я прошу Бога не о себе, а о вашем здоровье, которое необходимо для отечества в нынешнее бурное время..
Описание о злодейском происшествии пришлю после, если силы мои укрепятся. Легко может быть сделано сие происшествие и от постороннего влияния, дабы сделать  меня неспособным  служить вам и исполнять свято вашу, батюшка, волю, а притом, по стечению обстоятельств, можно еще, кажется, заключить, что смертоубийца имел помышление и обо мне, но Богу угодно было, видно, за грехи мои оставить меня на мучение.
Обнимая заочно колени ваши и целуя руки, остаюсь несчастный, но верный ваш до конца жизни слуга».
Александр, перечитывая это письмо, понял – нет, не приедет. Сколько бы не звал, ни умолял, ни унижался,- не приедет. Из двух друзей своих – его, государя и Настасьей Минкиной,- сделал выбор окончательный. «Никого любить не может, не злой, не добрый, а никакой». Да, время бурное, вон и Клейнмихель доносит: «Я обращаю особенное внимание на следствие, дабы открыть начальный след злодеяния, уверен будучи, что здесь кроется много важного». Да государь и так понял, получив известие об  убийстве в Грузине – начинается. Медлить более нельзя. Хотел уничтожить заговор, для этого и звал Аракчеева. И вот Аракчеев сам уничтожен.
Позвонил камердинера, велел подать свечи. Но прошло немного времени, и снова вошел камердинер Анисимов. Государь спросил:
-Что тебе, Егорыч?
-Не прикажете ли свечи убрать, если кто со двора увидит, нехорошо подумает…
-Ах да, свечи днем – к покойнику… Ну что ж, убери, пожалуй.
Вошла супруга. Императрице нездоровилось, она часто кашляла, зажимая рот шелковой шалью.
-А помнишь, Лиз, как любил меня народ?- вдруг спросил Александр?  Бывало,  как увидят государя на прогулке, обступят, лошади негде ступить. Люди кидались ей под ноги, целовали платье мое, сапоги, лошадь. Крестились на меня, как на икону. «Берегитесь,- кричу,- чтоб лошадь кого не зашибла!» А Они: «Государь батюшка, красное солнышко, мы и тебя и лошадь твою на плечах понесем,- нам под тобою легко! А в двенадцатом году в Петербурге, когда пришла весть о пожаре Москвы, с минуты на минуту ждали бунта. В Казанский собор к обедне надо было ехать. И вот, как сейчас помню: всходили мы по ступеням собора между двумя стенами толпы, и такая тишина сделалась, что слышен был только звук наших шагов. Я не трус, ты знаешь. Но страшно было тогда. Какие взоры! Какие лица! Никогда не забуду… А потом, при первой же удаче, опять: «Государь батюшка, красное солнышко!» Но я уже знал, чего любовь их стоит. Люди подлы, и народы иногда бывают также подлы, как люди…
-Не будьте несправедливы, ваше величество, слава ваша – слава России. Не встала ли она как один человек в годину бедствия?
-И тигр на задние лапы встает, когда его  бьют палкой… Тяжко презирать свое отечество.

6


Государь скончался в ноябре, так и не встретившись больше ни разу с Аракчеевым.
Наступило  междуцарствие, уже приносившее России бунты, войны и неисчислимые народные бедствия. Сейчас в России не хотели государем Николая Павловича.
Декабрист А. М. Булатов впоследствии в письме из крепости к великому князю Михаилу Павловичу так объяснял непопулярность его брата Николая в обществе: «На стороне ныне царствующего императора была весьма малая часть. Причины нелюбви к государю находили разные: говорили, что он зол, мстителен, скуп; военные недовольны частыми учениями и неприятностями по службе, более же всего боялись, что граф Алексей Андреевич Аракчеев останется в своей силе». Декабриста Г. С. Батенькова показывал на следствии: «Против особы нынешнего государя я имел предубеждение по отзывам молодых офицеров, кои считали Его Величество весьма пристрастным к фрунту, строгим за все мелочи и нрава мстительного». Подобная репутация будущего императора оказала решающее влияние на события, развернувшиеся после смерти Александра I, и на поведение самого Николая. Как рассказывал в своих мемуарах  Штейнгейль, «если прямо не присягнули Николаю Павловичу, то причиною тому Милорадович, который предупредил великого князя, что не отвечает за спокойствие столицы по той ненависти, какую к нему питает гвардия».


НОВЫЙ ИМПЕРАТОР


1



1825 год. Петербург. Известие, что Александр Первый умирает, получили в Петербурге 25 ноября около четырех часов дня  статс-секретарь вдовствующей императрицы Марии Федоровны Г. И. Вилламов, председатель Государственного совета князь П. В. Лопухин, петербургский генерал-губернатор граф М. А. Милорадович и дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов. На состоявшемся вслед за этим совещании Милорадовича, Потапова, командующего гвардией Воинова и начальника штаба Гвардейского корпуса генерала Нейдгардта было решено держать это известие пока в тайне. Вечером того же дня Милорадович сообщил Николаю Павловичу о близкой смерти императора. Последний вспоминал потом: «25-го ноября вечером, часов в шесть, я играл с детьми, у которых были гости. Как вдруг пришли мне сказать, что военный генерал-губернатор граф Милорадович ко мне приехал. Я сейчас пошел к нему и застал его в приемной комнате с платком в руке и в слезах. Взглянув на него, я ужаснулся и спросил: «Что это, Михаил Андреевич, что случилось?» Он мне отвечал: «Ужасное известие». Я ввел его в кабинет, и тут он, зарыдав, отдал мне письмо от князя Волконского и Дибича, говоря: «Император умирает, остается лишь слабая надежда». У меня ноги подкосились, я сел и прочел письмо, где говорилось, что хотя не потеряна всякая надежда, но что государь очень плох».
Вечером Николай поехал в Зимний дворец, где застал Марию Федоровну в «ужасных терзаниях». Именно здесь, по его словам, он впервые узнал, что Константин окончательно отказался от короны и что существуют официальные акты, передающие русский престол ему, Николаю. В официальной записке, составленной позже для цесаревича Константина по приказанию Николая, говорилось: «Его Императорское Высочество, граф Милорадович и генерал Воинов приступили к совещанию, какие бы нужно принять меры, если бы, чего Боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха. Тогда Его Императорское Высочество предложил свое мнение, дабы в одно время при объявлении о сей неизречимой потере провозгласить и восшедшего на престол императора, и что он первый присягнет старшему своему брату, как законному наследнику престола».
Однако в действительности все было не совсем так, и эта записка призвана была не столько прояснить истинное положение дел, сколько скрыть его. Ф. П. Опочинин, бывший адъютант Константина, человек вполне осведомленный, рассказал  С. П. Трубецкому, как на самом деле протекала эта беседа генералов с великим князем Николаем Павловичем. Когда последний заявил Милорадовичу и Воинову о своем праве на престол и намерении его занять, рассказывал в своих мемуарах Трубецкой, «граф Милорадович ответил наотрез, что великий князь Николай Павлович не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти, что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе, что отречение Константина также не явное и осталось необнародованным; что император Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина, что ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии, что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемым затем последствием будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии».

2

С этого момента одним из главных действующих лиц междуцарствия стал М. А. Милорадович.В томительном ожидании прошло более суток, пока наконец утром 27 ноября фельдъегерь привез известие о кончине Александра Первый. В этот момент Николай, его мать и жена находились в большой церкви Зимнего дворца. Николай писал потом: «Там дверь в переднюю была стеклянная, и мы условились, что, буде приедет курьер из Таганрога, камердинер сквозь дверь даст мне знать. Только что после обедни начался молебен, знак был дан камердинером Гриммом. Я тихо вышел и в бывшей библиотеке, комнате короля прусского, нашел графа Милорадовича. По лицу его я уже догадался, что роковая весть пришла. Он мне сказал: «Все кончено, мужайтесь, дайте пример», - и повел меня под руку. Так мы дошли до перехода, что был за кавалергардской комнатой. Тут я упал на стул, все силы меня оставили».
Дальше шло так, как того хотел Милорадович. Известив Марию Федоровну о случившемся, Николай присягнул новому императору Константину, за ним это сделали Милорадович и присутствовавшие генералы. Затем Николай немедленно привел к присяге внутренний и главный дворцовые караулы, а начальника штаба Гвардейского корпуса Нейдгардта послал в Александро-Невскую лавру, где собран был для молебна во здравие Александра гвардейский генералитет во главе с Воиновым  - собравшиеся еще не знали о кончине императора. Вскоре полки повсеместно стали присягать Константину.
Когда Николай сообщил о совершенной присяге императрице-матери, она в ужасе воскликнула: «Что сделали вы, Николай? Разве вы не знаете, что есть акт, который объявляет вас наследником?» Петербургский гарант завещания покойного императора князь А. Н. Голицын во время присяги оказался в лавре. Услышав о смерти Александра, он бросился во дворец. «В исступлении, вне себя от горя, но и от вести во дворце, что все присягнули Константину Павловичу, он начал мне выговаривать, зачем я брату присягнул и других сим завлек, и повторил мне, что слышал от матушки, и требовал, чтобы я повиновался мне неизвестной воле покойного государя. Я отверг сие неуместное требование положительно, и мы расстались с князем, я - очень недовольный его вмешательством, он - столько же моей неуступчивостию»,- вспоминал Николай.
После того как вопреки закону и традиции войска присягнули первыми, надо было организовать присягу правительственных учреждений, и, прежде всего, Государственного совета. Поскольку один из экземпляров завещания хранился именно там, то вопрос о престолонаследии должен был встать в Совете с особой остротой.
Государственный совет собрался в тот же день, 27 ноября. Голицын сообщил о завещании Александра. Часть членов Совета не склонна была даже знакомиться с завещанием мертвого императора, которое могло привести их к столкновению с живым, то есть, с Константином. Однако большинство настояло на том, чтобы выслушать манифест Александра и письмо Константина. Бумаги были прочитаны, и положение членов Государственного совета стало весьма двусмысленным. Выполняя волю покойного императора, они противопоставили бы себя генералитету, гвардии, наконец, законному наследнику, который мог и отказаться от своего прежнего решения. Члены Государственного совета для разрешения сомнений решили пригласить в Совет Николая. Пошедший за ним Милорадович, вернувшись, сообщил, что великий князь, не будучи членом Совета, не считает себя вправе явиться в таковой. Тогда Совет просил Милорадовича исходатайствовать у великого князя разрешение явиться к нему в полном составе.
Бледный, взволнованный Николай, по свидетельству государственного секретаря А. Н. Оленина, заявил членам Совета: «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю, для спокойствия государства немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану». После чего Николай четко и ясно объявил членам Государственного совета, что ему известно о содержании манифеста и об отречении цесаревича.
Тогда же решили не вскрывать пакет с завещанием, хранящийся в Сенате, и не знакомить с ним сенаторов. Государственный совет присягнул Константину. Вслед за ним вскоре присягнул и Сенат.

3


Через четыре года Николай сказал Константину в личной беседе: «В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступить иначе».
Однако Константин был тверд в своем решении никогда не царствовать. Получив известие о смерти Александра, он сам присягнул Николаю как российскому императору и привел к присяге всю Польшу. Но, отказываясь от престола, Константин не сделал это с той решительностью и определенностью, как того требовала ситуация. Он не только не отправился немедленно в Петербург, чтобы своим присутствием лично подтвердить законность вступления на престол Николая, но даже не послал туда официального манифеста, который утвердил бы законность хранившихся в тайне актов. Он ограничился письмами к матери и Николаю.
 В одном из них, причем неофициальном, он писал брату: «Перехожу к делу и извещаю тебя, что во исполнение воли покойного нашего государя я послал к матушке письмо, содержащее в себе выражение непреложной моей решимости, заранее освященной как покойным моим повелителем, так и нашею родительницею». В двух других , уже официальных, письмах к императрице Марии Федоровне и Николаю Константин объявил, что уступает брату «право на наследие императорского всероссийского престола». Письма эти увез из Варшавы 26 ноября великий князь Михаил Павлович, оказавшийся там совершенно случайно. Понимая весь драматизм ситуации, он поспешил и прибыл в Петербург  третьего декабря. А навстречу ему из Петербурга в Варшаву летел в это же время фельдъегерь, везший письмо Николая к старшему брату от 27 ноября, где сообщалось о совершенной уже в столице присяге Константину. Николай писал: «Предстаю перед моим государем с присягою, которую ему обязан, которую уже и принес ему».
Итак, междуцарствие началось. Но ни Николай, ни Константин не знали еще, что в столице зреет военный заговор и тайная декабристская организация, существующая уже девять лет, готова вот-вот во всеуслышание заявить о своих намерениях изменить политический и социальный строй страны.
А выяснение отношений между братьями затягивалось. Приехав в Петербург, Михаил немедленно отправился к Марии Федоровне, которая в эти дни стала одной из самых влиятельных фигур. Вот как описывает эти события в своих воспоминаниях сам Николай: «Матушка заперлась с Михаилом Павловичем, я ожидал в другом покое — и точно ожидал решения своей участи. Минута неизъяснимая. Наконец дверь отперлась, и матушка мне сказала:
« Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон».
Признаюсь, мне слова сии тяжело было слушать, и я в том винюсь. Но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, или тот, кто, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче.
Я отвечал матушке:
- Прежде чем преклониться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах».
Однако в императорской семье сразу же возникли опасения насчет второй присяги. «Зачем ты все это делал, — говорил Николаю Михаил Павлович, — когда тебе известны акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при повторной присяге в отмену прежней и как Бог поможет все это кончить?» Николай пытался рассеять мрачные предчувствия брата, ссылаясь на то, что присяга Константину прошла совсем спокойно. Но Михаил стоял на своем: «Нет, это совсем другое дело: все знают, что брат Константин остался между нами старший, народ всякий день слышал в церквах его имя первым, вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича, все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол показалось вещью очень естественною. Когда производят штабс-капитана в капитаны, это — в порядке и никого не дивит, но совсем иное дело — перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе?»


4


Между Петербургом и Варшавой шла оживленная переписка. Николай настаивал, чтобы Константин признал себя императором и только потом издал манифест об отречении и провозгласил его, Николая, наследником. Кроме того, он считал необходимым личное присутствие Константина в Петербурге. Пятого декабря Михаил Павлович снова отправился в Варшаву. Однако вечером того же дня он встретил по дороге направляющегося оттуда Лазарева, адъютанта Николая, везшего решительный отказ Константина от всех предложений Николая.
Прочтя письмо, Михаил решил, что ему незачем продолжать свой путь, и остановился на станции Ненналь, в 300 верстах от столицы, ожидая дальнейших событий. В Петербург он вернулся только 14 декабря.
Николаю пришлось смириться с обстоятельствами. Драматизм их усугублялся тем, что за два дня до этого будущему императору стало известно о существовании обширного заговора, расследованием которого в строжайшей тайне занимались, как оказалось, еще с августа 1825 года. Первым сообщил ему об этом Аракчеев, не знавший, впрочем, многих подробностей, выяснившихся только во время пребывания Александра на юге. Но и без них Николаю стало ясно, что положение его значительно более шаткое, чем он предполагал. Он немедленно известил об этой новости Милорадовича и потребовал принять меры. 12 декабря из Таганрога прибыл полковник Фредерике с пакетом от начальника Главного штаба Дибича.
«Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, — писал Николай в своих записках, — когда, бросив глаза на включенное письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись через всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бесарабии. Тогда только почувствовал я в полной мере тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью — а я не имел ни власти, ни права на оную».
Но мало этого, в тот же вечер адъютант генерала Бистрома Яков Ростовцев, член тайного общества, сумел передать Николаю личное письмо, в котором заклинал великого князя не принимать престола, что повлекло бы гибельные для России междоусобия. «Противу Вас должно таиться возмущение, — писал Ростовцев, — оно вспыхнет при новой присяге». Как ни неопределенна была эта угроза, но после сообщения Дибича характер предрекаемого «возмущения» был совершенно очевиден для Николая.
По роковому совпадению именно в этот день в Петербург были привезены последние письма Константина, решавшие вопрос о престолонаследии. Положение было катастрофическим, и надо было действовать. Познакомив Милорадовича, Голицына и Бенкендорфа с бумагами Дибича и поручив выявить и арестовать находившихся в Петербурге названных им членов тайного общества, Николай принял решение о назначении новой присяги на 14 декабря. До этого необходимо было закончить начатую уже работу над манифестом о восшествии на престол. Первоначальный его набросок по указаниям Николая составил адъютант Адлерберг, а над окончательным текстом трудился сначала Карамзин, потом, в качестве основного редактора, Сперанский.
Готовились и декабристы. К вечеру 12 декабря общий план их действий был готов, обязанности руководителей распределены. С неизбежностью перед декабристами встали болезненные для большинства из них вопросы, связанные с судьбой императорской фамилии, цареубийством. Покушение на Николая должен был совершить Каховский.
Наступил решающий день. И хотя созванный накануне вечером Государственный совет принял эту перемену монарха совершенно спокойно, у Николая не было ни малейшей уверенности в благополучном исходе дела. В шесть часов утра он был уже на ногах. Около семи часов собрались гвардейские генералы и полковые командиры. Николай произнес небольшую речь, где объяснил обстоятельства междуцарствия, а потом прочел манифест о своем восшествии на престол, завещание Александра и документы об отречении Константина. Закончив чтение, он обратился к присутствующим с вопросом, нет ли у них каких-либо сомнений. Все единодушно заявили о своем признании его законным монархом. Тогда Николай торжественно провозгласил: «После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, если я буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин». Слова его, а главное, то достоинство и внутренняя сила, с какими они были произнесены, оказали на слушателей глубокое впечатление.
Аресты произведены не были,  да и сам масштаб заговора среди расположенных в столице войск был неясен. Кроме того, Михаил Павлович, к которому был послан нарочный, все еще не вернулся в Петербург, а приступать к присяге Сената, Синода и войск в отсутствие единственного члена императорской фамилии, лично видевшегося с Константином и привезшего подтверждение его отречения от престола, было нежелательно. Но откладывать было тоже нельзя. В заключение аудиенции Николай приказал собравшимся у него командирам ехать присягать в Главный штаб, а оттуда в свои части для приведения их к присяге. Душевное состояние, владевшее новым императором в это утро, проясняют слова, сказанные им ранним утром постоянно бывшему теперь при нем новому министру внутренних дел Бенкендорфу: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг». Еще до встречи с гвардейским генералитетом он написал сестре Марии, герцогине Саксен-Веймарской: «Наш ангел должен быть доволен, воля его исполнена, как ни тяжела, ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата: он нуждается в этом утешении, и пожалейте его».
Около восьми часов Николаю сообщили, что церемония присяги Сената и Синода, начавшаяся в семь часов двадцать минут, уже совершилась. Затем начали поступать сведения о присяге первых гвардейских частей — конногвардейцев и первого батальона Преображенского полка. Вслед за ними стали присягать и другие гвардейские полки. Но видимое это благополучие продолжалось еще не более часа.
Готовившееся восстание началось с событий в Московском полку, первым отказавшемся присягнуть Николаю и последовавшем за офицерами-декабристами на Сенатскую площадь. Хотя Михаил Бестужев и Щепин-Ростовский с самого утра начали агитировать солдат, побуждая их к отказу от присяги и выступлению, полк удалось вывести в почти полном составе только к половине одиннадцатого. Командир бригады Шеншин, командир полка Фредерикс и командир одного из батальонов Хвощинский, пытавшиеся остановить полк, были избиты, и это стало самым грозным симптомом начавшегося в гвардии, опоре империи, реального бунта.
Московцы с заряженными ружьями и боеприпасами еще шли к Сенату, когда до Зимнего дворца с этим известием добрался присутствовавший при столкновении в Московском полку командир Гвардейского корпуса Нейдгардт, как писал потом Николай, «в совершенном расстройстве». «Меня весть сия поразила как громом, — вспоминал он, — ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство».

5


Несмотря на такой жестокий удар, Николай нашел в себе силы тут же приступить к действиям. Он приказал вести к площади присягнувшие полки, а к только что заступившему главному караулу дворца обратился лично, спросив у солдат, ему ли они присягали и готовы ли умереть за него. Когда солдаты дружно заявили о своей верности ему, он сам вывел караул к воротам и вышел на площадь перед дворцом. А на Сенатской площади строилось уже каре Московского полка. Еще до этого он распорядился перевезти своих детей из Аничкова дворца в Зимний, чтобы на всякий случай сосредоточить всю семью в одном месте. На площади, окруженной сбегавшимся со всех сторон народом, он начал читать и разъяснять манифест — нельзя не отдать должное его умению владеть собой в такую грозную минуту. В это время к углу Главного штаба подошел батальон Преображенского полка и прискакал, появившись впервые в этот день, генерал-губернатор столицы Милорадович. Николай рассказывал в своих воспоминаниях: «Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать «ура»… В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав: «Дело плохо, они идут к Сенату, но я буду говорить с ними», - ушел, и более его не видал, как отдавая ему последний долг».
Однако в действительности Милорадовичу было приказано ехать в казармы Конногвардейского полка, чтобы привести его на площадь. Прежде чем вступать в переговоры с восставшим полком, он помчался выполнять приказание, а Николай в это время начал лично командовать единственной пока имевшейся у него войсковой частью — батальоном Преображенского полка. Он вывел его к углу Адмиралтейского бульвара, остановил, приказал зарядить ружья и медленно повел их к Сенатской площади. Там вокруг уже более часа стоявшего каре московцев толпился возбужденный народ, стекавшийся к Сенату со всех сторон. Восставшие ждали подкреплений, но они не подходили. На площади не было предусмотренного планом декабристов командования — ни Трубецкого, ни Булатова. Но дело еще не казалось проигранным, не был уверен в своей победе и сам Николай. Чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону.
В этот момент на площади появился обуреваемый нетерпением и не дождавшийся поэтому выхода из казарм Конногвардейского полка Милорадович. Он подъехал к самому каре и обратился к солдатам с пламенной речью. Тут-то и раздался выстрел Каховского, смертельно ранивший Милорадовича. За ним последовали разрозненные выстрелы и из рядов солдат. Пролилась первая кровь.
Около половины первого к площади подошли конногвардейцы. Получив наконец серьезное подкрепление, Николай начал располагать войска вокруг площади, хотя их было еще недостаточно для полного ее окружения. Но подходили к нему и новые силы: еще один батальон Преображенского полка, Кавалергардский полк и два эскадрона Коннопионерного полка. На этом этапе Николай рассчитывал еще, окружив своими преобладающими силами каре мятежников и попытавшись убедить их в законности своего права на престол, покончить дело мирно. Насильственное и неизбежное кровавое подавление выступления гвардейских частей в начале царствования не было для него желательным.
Но к этому же времени к площади, наконец, подошли новые восставшие части. Рота лейб-гренадер, которой командовал декабрист А. Н. Сутгоф, не просто пришла на площадь, но, что было уже крайне опасным признаком, беспрепятственно прошла через стоявшие у набережной конногвардейские и Преображенские части. Вслед за ней на площадь вступил и разместился между строившимся собором и каре Московского полка Гвардейский морской экипаж. Теперь окружившим площадь войскам, верным Николаю, противостояла достаточно мощная воинская сила восставших. И если до этого момента обе стороны не приступали к активным действиям, то тут Николай решил, что ждать больше просто нельзя. Он так рассказал об этом в своих записках: «Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп, пули просвистали мне чрез голову, и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были бы в самом трудном положении».
Николай приказал начать кавалерийские атаки. Они были неудачны: лейб-гренадеры и московцы отражали их холостыми зарядами. К двум часам Николаю пришлось отказаться от новых атак. С помощью подошедших к этому времени Измайловского и Семеновского полков удалось завершить окружение восставших войск.
Но положение все еще было настолько неопределенным, что Николай продолжал испытывать тревогу за безопасность семьи и, взяв с собой конвой из кавалергардов, поехал во дворец. Сказав накануне решающего дня жене: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью», Николай теперь стремился во что бы то ни стало уберечь семью от подобной угрозы. Приехав во дворец, он распорядился приготовить кареты, на которых можно было в сопровождении охраны из кавалергардов отправить ее в Царское Село.
Это распоряжение было весьма своевременно: как только Николай направился снова к Сенатской площади, произошел один из самых удивительных эпизодов этого дня. Поручик Панов, которому удалось вывести лейб-гренадер, провел их не на Сенатскую площадь, а по Миллионной улице к Зимнему дворцу. И не только подошел к дворцу, но и прорвался через караул в дворцовый двор. Он был на волосок от захвата дворца — последствия этого легко представить. Но там он столкнулся с саперами и не решился на схватку с ними. Лейб-гренадеры снова вышли на Дворцовую площадь, где их увидел подъезжающий в этот момент Николай. Он так вспоминал об этом драматическом моменте: «Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить, но на мое  «Стой!» отвечали мне: «Мы — за Константина!» Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: «Когда так, то вот вам дорога». И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участь наша была более чем сомнительна».
Между тем короткий зимний день кончался. В половине третьего начало смеркаться. Солдаты на Сенатской площади стояли уже почти пять часов, устали и замерзли. Николай, решившись послать за артиллерией, вернулся на площадь и предпринял последние попытки уговорить восставших. Послав дежурного генерала за артиллерией, он уговорил петербургского митрополита Серафима и киевского митрополита Евгения поехать к мятежным частям. Миссия их была крайне неудачна: крики и угрозы, раздавшиеся из рядов солдат и матросов, заставили их поспешно ретироваться. В это время к восставшим подошла часть лейб-гренадер под командой Панова и был убит пытавшийся их задержать командир полка Стюрлер. Тогда Николай послал последнего парламентера — Михаила Павловича. Однако вместо того, чтобы обратиться к московцам, к полку, шефом которого он был, великий князь вынужден был остановиться перед колонной моряков, выстроившейся перед каре. Попытки Михаила убедить солдат тоже не имели никакого успеха.
Время мирных средств миновало, артиллерия под командованием генерала Сухозанета шла к Сенату, но Николай все еще колебался. Картечь, которой так легко было поразить стоявшие ряды восставших, могла вывести их из пассивности. Но не было уверенности в том, не откажутся ли артиллеристы стрелять по своим. И, прежде чем решиться, он послал с последним предупреждением Сухозанета. Но и перед направленными на них орудиями восставшие были тверды. Тогда наконец команда была отдана. «Первая пушка грянула, — писал Николай Бестужев, — картечь рассыпалась, одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов… Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места». Ряды были смяты, восставшие бежали по набережной, по льду, тонули в полыньях, пытались скрыться на соседних улицах. Восстание было разгромлено. Император одержал победу . Тень Людовика Шестнадцатого медленно расползалась по небу голубым облаком…
Граф Алексей Андреевич находился в это время в Зимнем дворце и присягнул Николаю  на только что составленном  Адлербергом, Карамзиным и Сперанским Манифесте. Но на Сенатской площади рядом с государем, окруженным бунтовщиками, его не было. «Может быть, его мучает геморрой?» - предположил Сперанский, хорошо знавший о застарелых болячках главы военного департамента. А чего на самом деле ожидал наместник покойного царя, в чьих руках была заключена огромная держава  в течение десяти лет? Он бесшумно ходил взад-вперед по своему огромному кабинету   и думал, думал… В письменном столе лежала  сокровенная папка с его проектами не Наполеоновской – национальной - конституции, выкупа  крестьян у помещиков,  со всем тем, что могло бы в один миг сделать Россию европейским государством хотя бы по титулу. Он ждал, кто теперь будет его повелителем, кому он передаст эти  дорогие его сердцу бумаги, труд всей его жизни, с кем будет строить не военные поселения - всю страну… Он останавливается перед письменным столом,  кладет руку на то место, где под крышкой  лежит заветная папка, и шепчет: «Здесь работы на двести лет!»
Через две недели Аракчеев получил полную отставку и уехал навсегда в свое имение Грузино, предварительно испросив у государя разрешение подлечиться на водах в Европе.