1
Я узнал его по орлу –
лейблу на кожаной куртке.
Он стоял, как Орландо Блум,
и тихонько насвистывал «Мурку».
Вкруг его шеи змеился шарф,
концы которого свисали наружу.
Он стоял, будто Пьер Ришар,
не замечая под ногами лужу.
Весь быкастый, словно «Харлей»,
он разглядывал рождественскую витрину
(всех этих ангелов и оленей, находящихся в ней),
с понтом папаша, выбирающий игрушку сыну.
Клодтовы кобылы на Аничковом мосту
все еще пытались ускакать на небо.
А он все глядел на одну звезду,
бормоча: «Не хлебом единым, не хлебом…»
2
За день до этого в Шереметьево-2,
откуда в Питер летают транзитом,
мелькнула та же патлатая голова -
он сидел перед стойкой, как Тони Эспозито,
основательно оседлав высокий стул,
такт отстукивая подошвой о ножку,
голубоглазый, как Питер О’Тул,
черный кофе помешивая цокающей ложкой.
Блаженная улыбка на быкастом лице,
из наушников прорываются Мессиановы звуки…
А в телике бесновался какой-то рок-концерт –
малый топлесс сигал на умоляющие об этом руки.
Он попросил бармена переключить канал,
но поскольку тот пульта даже и не трогал,
водрузил на стойку свой кулак и сказал,
усмехнувшись: «Не искушай, родной. Ради Бога…».
3
В третий раз я увидел его во сне,
когда летел обратно во Владик.
Он сидел на опушке, на дубовом пне
и что-то записывал в нотной тетради.
Над ним в вышине кружил орел,
змея возле ног прошуршала травою.
Он дописал, встал и пошел.
Солнце сияло над рыжею головою.
Я открыл глаза. Как и не спал.
В иллюминаторе белели барханы.
Из кармашка я вынул красивый журнал,
перелистал машинально: Анталья, Ибица, Канны,
Сильс-Мариа, Мазандаран, Пхукет.
Не был, и, наверное, не побываю ни разу.
… Из фильмов я выбрал «Парад планет»,
из напитков – минералку без газа.
4
Вдруг вспомнилось: мне семь и все ушли в кино,
смеркается и я один на целом свете.
Как воет за окном! Как в комнатах темно!
Мне страшно. Я лежу и думаю о смерти.
Наверно, темнота. Такая, как до нас.
Глухая. Тела нет. Одна лишь мысль в итоге,
что кто-нибудь другой в такой же точно час
подумает о ней с восторгом – как о Боге.
В прихожей вспыхнул свет, там вешали пальто.
Смех, суета сует, на кухне звон посуды…
Нет, это не они вернулись только что,
а это я, я сам вернулся ниоткуда.
… А после пили чай и кушали халву
и ленинградский торт, песочный, настоящий.
Но эта мысль о том, что я опять умру,
конечно же, она была намного слаще.