Четвертый час идет рабочего полета.
Примерно столько до конца еще. Присядь
да погляди со мной из окон самолета
на облаков коричневеющую прядь.
Представь на миг, что ничего её чудесней
не будет в мареве закатном до поры,
пока бесплотные мужи библейских песен
свои священные не вынут топоры.
Но огневидности, и скобки здесь излишни,
хватило б ровно на полмили для того,
чтоб зацветали в атмосферных кущах вишни,
иллюминатора касаясь моего.
В щемящий шум турбин доверчиво вникая
и кровеносные маршруты бороздя,
мне служат горы и моря черновиками,
за исключеньем незначительным хотя.
Катай, катай меня по глобусу, мой Боинг!
Я твои линии прилежно изучил:
пера скрипение, знакомое до боли,
со скрипом зыбким совпадает твоих крыл.
Представь на миг, что ни забвение, ни дрожь, но
скорей растерянность способствует тому,
чтобы дышать, чем надышаться невозможно,
в полуязыческую вглядываясь тьму
земных ландшафтов с их изменчивостью странной,
порой забавно над которыми летать.
Но взлетов тяготы, как и посадок раны
мне никаким лекарством не уврачевать.
Поверь глазам своим, хотя бы было верить
им, пересохшим, непривычно до сих пор,
что вся вселенная за этой ватной дверью
есть только чей-то воплощенный разговор, -
однако, сбивчивый, под стать машинке писчей
и бесконечности конечного под стать.
Мне служат горы и моря водой и пищей
и тем пристанищем, где буду умирать.
С Тобою, Боже мой, я, плотью разлученный,
Твои мещанские увижу ли сады,
когда сильней воронки смерча и крученей
накручен курса автомат и высоты?..
Сколь постоянно не оправдывайся перед
самим собою, невзначай и ни за грош,
с тоски ли вящей иль себя из-за потери
в транзитных залах ожиданья пропадешь,
ирландский виски осушив до половины
и очутившись вместо сумрачных лесов
под круглым сводом обитаемой кабины,
не различая иностранных голосов,
где, преисполненный двурушнической прыти
иль безнадежности, порядочный на вид,
о скучном ходе восхитительных событий
со мной случайный пассажир заговорит.
Заговори мою тоску, попутчик милый!
Всю мою жизнь, всю боль мою заговори,
с тщетой под ребрами живут покуда силы
и до восточной далеко еще зари.
Бегут с огнями проблесковыми минуты.
Но самолета легок запертый ковчег.
Зачем лечу я, от чего, куда, откуда,
и приземлиться мне в какой по счету век
я не узнаю никогда, но, может статься,
откуда, - по обыкновенью, - ни возьмись,
со светлым ангелом мне в небе повстречаться
и этой встречею как будто бы спастись.
Чем станет новое для нас существованье
за временных надежной гранью поясов?
Как небожитель, как заложник расстояний
и как лазутчик невоссозданных миров,
я араратскую увижу ли вершину
(тревогой сердце будет скованно пускай)?
Не отпускай же, командир, из рук машину,
штурвал ковчега, словно жезл, не отпускай!
И если горлицу с напутствием наружу
удастся выпустить, прервав ночной полет,
обетованную она отыщет сушу
и свежий лист масличный в клюве принесет.