In stadio ultimo.
М.
В первой главе деревья
молча приникли к окну,
и в уснувших больницах больные кричат, как птицы.
Иногда романы заканчиваются днем.
/Иосиф Бродский/
Я сейчас хочу рассказать вам историю о том,
что все истории на самом деле выдумываются по ходу.
Чаще всего это бывает в конце сентября, когда авторы их,
несмотря на солнечную погоду,
становятся сами себе несносны.
____
Мы сидим на низкой скамье в лесу,
тут со всех сторон растут корабельные сосны.
Мне четырнадцать, я ещё помню staccato, Гайдна и ми-бемоль,
выпускные экзамены, розовый аттестат, дом для куклы,
который хотела лет восемь назад; помню бабушкин двор и зубную боль
(как-то выбила зуб табуреткой). Шальные буквы
ещё не сложились в строки, строки – в единую полосу;
мне четырнадцать, я в тетради рисую кубиками картины.
Тебе девятнадцать. Мы сидим на низкой скамье в лесу.
Ты поёшь дурацкую песенку Буратино.
Тем же летом я еду в Питер, и только там
понимаю отчётливо, як меня в этом лагере цепануло;
Финский волнуется, мне четырнадцать, я отдаю котам
колбасу; ничего не болит, но от долгих раздумий мне сводит скулы.
Я знакомлюсь с людьми, восторг сходит с меня лавиной,
я говорю про огромные сосны, про дикий бег
на роликах и человека, который меня - на целых пять с половиной;
из-за него, говорю, у меня в грудной клетке тесно.
Впрочем, говорю, он менее всего человек,
больше медведь – и это общеизвестно.
Через два с лишним года ты приезжаешь в морозный Че,
вырываешь меня из возможных контекстов; зелёную шапку
я носила тогда. Мне шестнадцать, я дремлю на твоём плече,
прячу пальцы в твоих, ты сгребаешь меня в охапку
и смеешься, целуешь, смеешься, и все дела…
так подолгу в костре разжигают ворох сырых поленьев.
В общем, двадцать шестого марта я родила
пару сотен стихов от влюблённого изумленья.
Ещё через год мы встречаемся в городе Я.; звонок
раздаётся наутро в субботу, дождит во дворе ДК,
я забыла зонт и промокла. Мне семнадцать, с годами мой болевой порог
стал чуть ниже положенных цифр. Рядом капает с потолка,
а я всё люблю и люблю тебя, мне холодно, мне семнадцать,
я студентка московского вуза, привыкшая к монологу;
я пишу в основном о сходстве твоих эмоций и госдотаций.
Тебе двадцать два. Мы ничем не связаны. Слава богу.
Потом я с первым же поездом врываюсь к тебе в мае
другого года; мы смотрим, как реку мутит под облачной поволокой,
мне уже на год больше, я сижу на твоей кровати, я тебя обнимаю
со спины, я смотрю на тебя с одного и другого бока,
остальное ты помнишь. Последний раз мы видимся в летнем месяце,
тебе двадцать три, ты не меняешься, я обстригла волосы,
похудела, но ты раздражителен – нужно ждать, пока перебесятся
твои начальники. Звук твоего (в аффекте безумного) голоса
рассекает меня пополам. Разговор не клеится. Мы молчим, тая
страх и ужас; мне восемнадцать, тебе двадцать три, нас на кухне трое,
и мы только что попрощались с тобой навечно.
Я вышла на улицу, подняла голову, чтоб не реветь, и гляжу на Млечный:
Макс, дорогой, послушай внимательно, это я,
это я своей бурной любовью сделала из тебя героя.