Лада Одинцова. Родство Духовное. О Фёдоровых

ЛАДА   ОДИНЦОВА

РОДСТВО ДУХОВНОЕ               

(мемуарно-литературоведческие записки)

АННОТАЦИЯ к книге «РОДСТВО ДУХОВНОЕ»,
приуроченной к 45-летию творческой деятельности
русско-советской писательницы и учёной дамы России Лады Одинцовой

   В произведении старого литературного классика затронуто несколько общественно-значимых проблем: проблема Ширпотреба (массовой культуры), проблемы Гуманизма и душевного здоровья Нации, Человеческой Личности, юношеской чистоты (под символом Атлантиды), Интеллигенции как мозга нации, Сталинизма и Педагогики, Истории России, Филологии, назначения Литературы.
   Проблема общественной полезности Литературы в данном произведении рассматривается на примерах творческих судеб Владимира Маяковского и Николая Ушакова, Бориса Пастернака, Варлаама Шаламова, Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой, Тараса Шевченко, старца Арсения Ростовского и св. блаженного Феофила Киевского, Максимовича М.А. и Н.М.Бахтина, Вадима Кожинова, Франца Кафки, Виктора Астафьева, Николая Рубцова и Василия Фёдорова, Тамары Пономарёвой и Ларисы Фёдоровой, Льва Ошанина, Александра Сизова и Александра Гаврилова.
   Литературная Энциклопедия XX века забыла включить в свой справочник известную советскую писательницу Ладу Одинцову, но мы исправляем это упущение. Книга «Родство духовное» является по счёту двадцатой книгой представляемого Автора, полна глобальных общественно-философских размышлений, пересыпанных народным фольклором, искромётным юмором и сдобренных народной мудростью.
   «Родство духовное» доставит подлинное удовольствие читателям с развитым эстетическим вкусом.


Далее из Книги приводятся только фрагменты   
о семейной литературной чете ФЁДОРОВЫХ.


***

   ...Тут пришёл ко мне в комнату Сашка Сизов со стихами Василия Фёдорова и как начал обчитывать! Одно четверостишие прямо-таки врезалось в память, отвязаться не могу:

«Милый друг, хочу сказать,
Чтобы знал ты наперёд:
Надо
    радость
            нам искать!
А печаль  –  сама найдёт».

   Сильно сказано! Как ты думаешь, Ландыш?

***

   – Сам-то написал ли что-нибудь новое, Саша?
   – Пытался и отложил, – пробасил Гаврилов. – Я рассматривал фотографию Василия Фёдорова, перечитывал его поэму «Проданная Венера» и думал добраться до фёдоровской прозы: мне нравится в Василии Фёдорове то, что он знает жизнь, не прихорашивает её, – и пишет правду    так, как видит её. Александр Сизов говорит, будто родственник Василия Фёдорова занимал высокий пост на уральской железной дороге, а там что-то случилось, вызвали родственника в Кремль к самому Лазарю Кагановичу и учинили расправу: виноват – не виноват, а ответчик у нас должен быть! Короче говоря, расстреляли молодого человека – чуть за 30 лет ему только перевалило. В общем, мы с Сизовым душевно откликнулись на эту боль… Александр Сизов, между прочим, заметил, что мы с Василием Фёдоровым внешне похожи. Ты когда-нибудь видела его фотографию?
   – Нет, – ответила я, – но в Центральном Доме Литераторов видела как-то мельком его самого.
   – Ну, и как: похожи мы с ним?
   – Что-то есть, наверное, – молвила я нерешительно. Я молча жевала свой хлеб, запивала его компотом, недоумевала, чем особенным заинтересовал советско-партийный рупор, которым считался Василий Фёдоров, Сашу Гаврилова? Тем более, что ходили слухи, будто поэт Фёдоров происходил из цыган в каком-то далёком родстве.  Во всяком случае был он брюнетом, а Саша – шатеном. Зачем Гаврилову непременно хотелось походить на цыгана? Но тогда я ещё не знала, что судьба сведёт меня достаточно близко с семейством знаменитого партийного поэта, что никакой он не цыган, а самый что ни есть русский человек с цыганскими, однако, замашками: любил Василий Фёдоров покуражиться-покутить. Да ведь кто из нас, грешных, не любит?.. Но тогда я не догадывалась ещё о том, что всё-таки есть особенное нечто в Сашином интересе к Василию Фёдорову – это родовая трагедия, связанная со сталинизмом, поразившем весь СССР подобно раковой опухоли.
 
***

   Однажды в обществе писательницы Ларисы Фёдоровой за рюмкой коньяка в ЦДЛ Гаврилов пошутил: «Стрекоза вдохновила людей на создание вертолёта. Муха вдохновила на создание мухобойки. А русских вдохновляет остальное человечество поубивать всех наших врагов на земном шаре за то, что они отказываются от мирного сосуществования на советских условиях».

   – Что ты мелешь, Саня? – возмутилась чиновная писательница. - Так нельзя говорить о нашем государстве!
   – Наше государство, - вскипел Гаврилов, - позволяет себе удушать граждан любыми способами, а мы молчать должны?!. Знаете, Лариса Фёдоровна, каким должен быть советский герб? Двуглавым медведем!.. Наше государство считает государственной тайной проблему высочайшей в мире смертности народа из-за самоубийств. Почему самоубийства так засекречены у нас? Не потому ли, что они являются нормой в советском государстве – в самом гуманном, как все вы считаете, в мире?!    В самом счастливом!
   - Но кончают с собой люди морально слабые, - пролепетала  писательница, - лишённые стрессоустойчивости, психбольные! Это известно.
   - Отнюдь не обязательно психически больные! – разъярился Гаврилов, которому уже было в ту пору около 30 лет, - но обязательно затравленные. Почему у нас никогда нет виноватых в смертельной травле? Потому, что и это – норма! Ленинско-сталинская норма взаимоотношений советских граждан с тех самых пор, как появилась в СССР политическая каторга – ГУЛАГ. Вы тому времени живой свидетель, Лариса Фёдоровна, и Вы уже расспрашивали меня об одном святом человеке – священнике Арсении, отправленном на каторгу по одной-единственной вине – за веру в Бога! За рассказы о православной церкви, ни за что большее!
   - К сожалению, это правда, - вздохнула Фёдорова, - но ты уже третью рюмку пьешь, Саша, тебе домой пора. Нечего болтать лишнее! Сам знаешь, что в ЦДЛе полно ушей…

***

   - Мы с Василием Дмитричем, - пробормотала Фёдорова, - тоже читали Самиздат с письмами священника Арсения Ростовского к его воспитанникам, - удивительно, что Старец даже поэзией интересовался и часто цитировал классическую и современную поэзию. Это свидетельствует о широте его души. Когда я работала редактором женского журнала, нам приносили для публикации искусствоведческие статьи Петра Стрельцова. Но как опасный государственный преступник искусствовед Стрельцов (он же Отец Арсений) всё ещё оставался под цензурным запретом. Знаешь, - тронула меня за локоть Лариса Федоровна, - мне понравилась его искусствоведческая статья, поэтому я даже ходила с ней в Главлит к главному советскому цензору за разрешением публиковать, но он отказался. Да и в письмах своих Старец Арсений писал о необходимости у людей расширять горизонт знаний, - это его подлинное выражение...

***

   Русская трагедия конца ХХ-го столетья преждевременно унесла жизни таких ничем и никем не заменимых личностей, как Владимир Солоухин, Николай Старшинов, Валентин Сидоров, Василий и Лариса Фёдоровы, Вячеслав Клыков. Мы ощущали вокруг себя пустоту, поэтому, чтобы развеяться, надели рюкзаки, выехали за город, расположились на песчаном берегу подмосковной речки и разожгли костер. Мой муж, работавший в советскую эру скульптором, вспоминал у костра, как известный советский поэт Василий Фёдоров с поэтессой и женой своею Ларисой пригласили нас накануне нашей свадьбы 25-лет назад за ресторанный столик в ЦДЛ для более близкого знакомства. Василий Фёдоров пил коньяк, а мы трое пили «Шампанское», кушали мороженое. Рассматривая фотоальбом скульптурных монументов, созданных моим мужем, семья Фёдоровых заострила свой взгляд на образах Ленина, Сталина, Дзержинского, советских героев Второй Мировой Войны, изваянных моим мужем по распоряжению коммунистических властных структур. Семья Фёдоровых заговорила об исторической миссии Сталина в деле превращения СССР в сверхдержаву...

***

  ...как тут подошли к нам Лариса и Василий Фёдоровы, которые тоже собирались посмотреть модный фильм.
   - О чём вы тут переживаете, дети? – ухмыльнулась Лариса и обняла меня, затем пожала руку. – Саше, который очень нравился даме своим застенчивым мальчишеством.
   - О ЛЕФе! – откликнулся Гаврилов со свойственной ему энергичностью. – Да и не спорим вовсе, а мирно беседуем о том, что программа ЛЕФа содержала требование документальной правдоподобности от всех видов литературы и искусств, о Маяковском…
   - Маяковский зародил публицистический жанр в Поэзии, - буркнул Василий Дмитриевич, - а Твардовский унаследовал, вслед за ним и Евтушенко.  Прямо сказать, не люблю рифмованную публицистику. Есть же у Маяковского поистине шедевры крупного масштаба, - общепланетарного звучания – эпические шедевры!
   - Есть, - согласился Александр, - с Маяковского началась у нас Идеологическая Поэзия и Литература Идеологическая. Это величайшая заслуга Маяковского – он вывел Поэзию своим принципом Идеологичности на общечеловеческие рубежи из тесного мирка обывательских дум. Из алькова! Превратил Поэзию в руководство к жизни.
   - Я вот иной раз думаю, - встряла писательница Фёдорова, - а что такое Идеологичность в художественной литературе? Это, проще говоря, есть Сверхидея творчества – то, что режиссер Станиславский называл Сверхзадачей, это преодоление замкнутого круга личных интересов и выход на общечеловеческий простор, - кивнула Лариса Фёдорова в знак одобрения Гаврилову, - правильно, Саша, ты говоришь.
   - Василий Дмитрич, - обратился Гаврилов к советскому классику, - по Москве гуляют самиздатовские книжонки, ну, и попалась мне такая самодельная брошюрка некоей английской теософки Алисы Бейли, которая вслед за Блаватской пишет о Великой Иерархии Света – проще говоря: о тибетских кукловодах -  то есть о высшей цивилизации, которая выращивает людей на нашей планете в целях духовного совершенствования и дергает нас, как кукол,  за ниточки, - насколько я понял. Теософка Алиса Бейли пишет о предстоящей России грандиозной всечеловеческой миссии, но не ясно – какой? Что Вы думаете о нашей миссии?
   - Мы победили Гитлера, - опередила мужа с ответом писательница Фёдорова, - так вот и выходит, что Россия выполняет всечеловеческую миссию. Как и Наполеона победили в своё время. Никто,  кроме Великороссов не сумел дать им отпор.
   - Россия принесла Европейцам социализм, - раздумчиво молвил классик и поправил свою пышную шевелюру, пленявшую женщин, - в этом тоже заключается миссия...

***

  ...Партийный классик глянул на меня, ища одобрения – он знал, что, вернувшись с фронта, мой отец работал начальником участка на всесоюзной знаменитой шахте Донбасса, что за ударный труд сам Хрущев, приезжавший на шахту после Войны, благодарил отца и распорядился предоставить отцу дефицитную вещь, которая отсутствовала в продаже, - вожделенное  пианино для его маленькой дочери – для меня. Было мне тогда 5 лет.

   Прозвенел звонок: толпы хлынули в кинозал. Мы тоже намеревались устремиться на модный фильм, как вдруг парочка студентов окликнула Василия Федорова: точнее, это были студент со студенткой из музыкального училища. Оказывается, они опоздали на встречу, назначенную им Фёдоровым. Но, заметив, как студенты лопочут про московский час Пик в метрополитене, где людская лавина зажала их с аккордеоном (парня) и со скрипкой (девушку), Лариса Фёдоровна пожалела бедолаг и предложила Василию Дмитриевичу отказаться от кинопросмотра да послушать песни на его слова.    При мысли о предстоящем студенческом концерте советский классик заулыбался, пригласил концертантов спуститься в Шахматный Холл и продемонстрировать свои творческие успехи. Мы уселись в плюшевые кресла, а студенческий дуэт начал исполнять песни на слова Василия и Ларисы, музыку сочинила девушка-скрипачка. Давно так не радовалась я задушевным песням. Супруги Фёдоровы намеревались записать исполнителей на магнитофон и отдать запись на радио, но более о том ничего мне уже не было известно. Нельзя было представить себе тогда (в моей молодости) того, как быстротечно и как беспощадно Время! Нельзя было даже допустить мысли о скорой и неотвратимой смерти Василия Дмитриевича, который в тот описываемый момент так по-детски счастливо улыбался, не замечая, что коварная смерть совсем рядом.
 
   Когда Василия Фёдорова не стало, Лариса Фёдорова долго приходила в себя от шока. Затем её жизнь отчасти изменилась: у неё почти совсем не осталось времени на развлечения, Лариса Фёдоровна торопилась завершать рукописи, но прежде всего – месяцами не разгибалась над записками и несистематизированными произведениями мужа. Партийный поэт, любимый поэт члена Политбюро – Лукьянова, Василий Фёдоров составляет целую эпоху в истории поэзии соцреализма. А в истории Литературы соцреализма было всё, что было в самой действительности. Я никогда не являлась поклонницей данного творческого  м е т о д а, но вряд ли правильно будет перечеркнуть и те достижения, которые вольно или невольно относим мы на его счёт.

    Лариса Фёдоровна всегда поражала меня своей работоспособностью, своим жизнерадостным пчелиным трудолюбием. Но я стеснялась и её. А был ли кто-нибудь у меня, кроме Ларисы Фёдоровны, при чьём имени мое сердце трепетало? Я стеснялась её дружеского участия в моей судьбе и надолго пропадала. Стеснялась, надолго пропадала из поля зрения, посылая из своего филевского забвения, где я пряталась, отключая телефон от всего мира, посылая из своего филевского забвения милой Ларисе Фёдоровне какую-либо нежную мысль с пожеланием здоровья… Не знаю, как она умудрялась избегать подавления моей свободы, но ответное отношение Ларисы Фёдоровны никогда не отягощало меня. Изредка она требовала, чтобы я простила мать, с которой была знакома. При этом Лариса Фёдоровна очень старалась сгладить материнскую чёрствость ко мне – например, выхлопотала однажды люкс в дом творчества Комарово для моей матери, люкс, полагавшийся для литфондовской элиты.

   Когда Василия Фёдорова не стало, Лариса Фёдоровна целый год оправлялась от шока. И, как я уже успела сказать, у неё почти совсем не оставалось времени на досуг. Но иногда она делала исключения, потому что приход гостей в дом напоминал привычный их совместный бурный образ жизни, и в такое исключение попадала я, заносясь по своему обыкновению в гости довольно внезапно и непредсказуемо.

   Накануне октябрьских праздников 1988 года принесла я Ларисе Фёдоровне пёстрые астры. У неё в тот день сидела в гостях Тамара Пономарёва. Они читали друг дружке стихи. Речь зашла о доносительстве в советском безбожном обществе, о стукачах, об Иудином грехе предательства ближнего – доверяющего тебе человека. Я буквально кипела этой темой и восклицала: «Неужели человек должен бояться человека?!»

***

   ...В пыльной тишине раздавался телефонный звонок, от которого я вздрагивала, и приветливый, озабоченный голос, всегда ласковый женский голос, который слышится в моей памяти по сей день, по-дружески журил меня за исчезновение… Я удивлялась тому, что есть человек на свете, который всегда заботится обо мне, всегда ищет меня, но почему? Я не могла понять. Такую редкую привязанность объясняю родством духовным, которое иногда может оказаться более подлинным родством, чем кровное. Например, моя родная мать так никогда не беспокоилась обо мне. Конечно, это удивительная мысль; кто не переживал ничего подобного вряд ли мне поверит. Да я и не настаиваю. До сих пор слышится в моей памяти голос Ларисы.
Ласковый женский голос журчал в телефонной трубке и переходил на стихи:

Жасмин отцветает, жасмин отцветает,
Жасмин, что обнялся с крылечком,
Цветущие ветки к ступеням склоняет,
Живою душой не привечён...
Запущенный сад и жильё не в уюте,
Мой друг здесь давно не живёт.
И только жасмин в отцветающей смуте
Метёт на крыльцо и метёт...
Ступени осыпаны цветом опавшим.
О, как на крылечке светло!
И нет в этом мире прекраснее стражи
Пока не повергнуто зло.
В раздумьи глубоком стою перед входом -
Жасминовый снег на пути!

Ты Богом ниспослан нам, грешным, в угоду!
И ты уже необратим!
Но вдруг словно ожили эти  ступени,
Хранившие милых следы…
Какие следы, если все мы – как тени
Распутий своих посреди!
А время нам память песками заносит,
Оно пострашнее пустынь.
Но Жизни дорога всё просит и просит:
- Иди, чтобы след не остыл!

   Да,почему-то не забылся голос той душевной русской женщины, помнится и 20 лет спустя, как звучал голос Ларисы Фёдоровны Фёдоровой - мелодичный, звонкий, переливчатый. Нет, не смущало меня, что в её стихах не доставало шлифовки. Так, например, я никогда не осмелилась предложить, например, поправить здесь одно четверостишие, несмотря на то, что сама читаю его так:

«В раздумьи глубоком стою перед входом –
Жасминовый снег на пути!
Ты Богом ниспослан нам, грешным, в угоду,
Чтоб мир красотою спасти!»

   Легко угадывается идея Достоевского о том, что красота спасёт мир, вот  популяризацией этой идеи и ценна поэтическая строчка. Я никогда не осмеливалась предложить Ларисе Фёдоровне заменить её в четверостишии, потому что, во-первых, боялась, что она может перестать звонить мне со стихами, а, во-вторых, зачем навязывать своё мироощущение? Нежный, почти японский мир поэтессы Ларисы Фёдоровой и без того спасал своей красотою. Незамысловатые стихи Фёдоровой подкупали именно бесхитростностью, доходчивостью для понимания чисто женским строем души. В нашем осатанелом обществе, в атеистическом обществе озверевших людей поэзия с женским строем души, лишённая кухонного бабства, настоящая женская поэзия, тоже - служит красотою, спасающей несчастных людей. Я дорожила обществом Ларисы Фёдоровны. Так вот и накануне октябрьских праздников в 1988 году она уговорила меня прийти на чай....

   Нас обеих в общих беседах с писательницею Фёдоровой удивляло то обстоятельство, что большинство уроков жизненного опыта ничему не учат человечество. В результате история человечества есть история глупости: история уничтожения себе подобных. Для поэтессы Фёдоровой потрясением под конец жизненного пути явилось и признание уголовной вины Сталина – кумира молодости всего её фронтового поколения. Фёдорова прочитала новые стихи, отрыв их из груды рукописей на широком круглом столе в центре комнаты:
 
«Кто он, сгубивший миллионы?
Узнавши, я взяла бы меч.
- Меч взят! Но я всё слышу стоны.
То свечи скорбные горят.
…………………………………….
Мне жалко каждую слезинку.
Моей любви  в о с т о р г а  жаль.
Свечей не хватит на поминки.
Черным черна моя печаль».

   ...Однажды по случаю предстоящего праздника - годовщины Великого Октября, который праздновался везде - нравится нам это или нет, - Лариса Фёдоровна предложила испробовать домашнего вина.

   «Только б не было войны!» - прозвучал её тост.

   Я выпила. Сладкое домашнее винцо не сразу, но разрумянило  щёки, не спеша успокоило относительно многих вопросов, запутавших меня.
   - Люди несовершенны и ещё не умеют решать свои проблемы без насилия и кровопролития, - вздохнула Лариса Фёдоровна, отодвинув рюмку. «С её артериальным давлением нельзя пить вино!» - подумала я, но ничего не сказала. В своём коричневом платье, заколотом янтарной брошью, Лариса Фёдоровна явно отдыхала, что бывало с ней теперь так редко. Мой взгляд то и дело утыкался в яркое цветовое пятно  на стене: то в одно, то в другое: и я рассматривала картины под неспешное журчание ласкового мелодичного голоса:
 
   - А эту купила я тоже на Арбате!.. Ах, какой талантливый человек!

   Писательнице Фёдоровой была характерна щедрость души: она не завидовала людям, она восхищалась и ценила их талант. Какой редкий дар!
Лариса Фёдоровна после смерти мужа заметно изменилась. Если центром её внимания прежде был Василий Дмитриевич, то теперь она сосредоточилась на абстрактной идее - на идее искусства, литературы, прежде бывшей второй после Василия Дмитриевича.
   Сперва для неё был Он: «Ты - это всё, что имею!» И так она провозглашала это:
 
«Что мне делать, скажи?
Что  мне делать, скажи?
Я тобою взята, как река берегами,
И на горле хрустальный колышется камень,
Ты его отвяжи.
Ну, а если не снимешь, - и так проживу,
Даже с мёртвой не трогать его прикажу».

   При жизни поэта Василия Фёдорова она была завсегдатаем цэдээла, писательского клуба, после смерти мужа сделалась домоседкой, реже выходила, постоянно стуча за пишущей машинкой. Убеждённая в необычайной силе и талантливости произведений Василия Фёдорова, вдова денно и нощно систематизировала его рукописи, готовя их к изданию, и сейчас  передо мной восседала за столом измученная непомерной работой пожилая женщина...

***

   ...Лариса Фёдоровна с присущим ей великодушием без тени зависти или конкурентной ревности восторгалась моей жаждой свободы, глаза её лучились добротой и любовью. Я смотрела на Ларису Фёдоровну всегда так, будто бы смотрела в лицо России. Бесхитростный русский пейзаж в её стихах трогал до слёз:

«Говорю я: «Здравствуй, речка!
Здравствуй, в незабудках луг!
Остановка тут конечная
Под названьем «Жизни круг»...
…Ветхие раскрою ставни,
Выну ржавые болты,
На большом столе поставлю
Очень яркие цветы...»

   Я и сейчас за октябрьским чаем смотрела в лицо Ларисы Фёдоровой как в лицо самой матушки России.

   – Жалко молодёжи, - вздыхала Лариса Фёдоровна. – Жалко, ведь растёт без идеалов! Я росла при идеалах. Старшее поколение, фронтовое, то есть мы, их деды, сотворили себе кумира Сталина и расплачиваемся, это правда, но нельзя без идеалов!.. Нужен людям другой идеал – более человечный, но всё равно нужен обязательно!

   Писательница нервно теребила салфетку:

   – Молодёжь не ищет истины, не романтична, не пытлива. Это плачевно. Молодёжь отказывается искать Бога, но ищет наслаждений и материальных благ.  Жалко их!.. Во что они превратятся? Что человеческого останется в них? Сама я любила ходить в церковь, ведь церковь - великий очиститель души. Когда-нибудь правительство отменит запрет на религиозное воспитание, ведь дальше некуда!.. Когда я зажигаю свечу перед ликом святого, я обращаюсь к нему как к своему собеседнику. Знаешь, – и Лариса Фёдоровна вглядывается мне в глаза, – очень уважаю покровителя путешественников Николая чудотворца. Ты когда-нибудь молилась ему?.. Так вот, когда я молюсь Николаю Чудотворцу, то на меня нисходит уверенность, что со мной ничего не случится. И много раз он являл мне свою чудодейственную силу, убеждал, что охраняет меня. Ну, вот, как-то раз  на платформе Мичуринец  во время гололедицы я поскользнулась при посадке в электричку и, не успев заскочить в вагон, упала на платформу, да растянулась так, что моя рука очутилась на полу тамбура между дверей. Вот сейчас двери автоматически закроются и меня за руку поволочёт!.. Слышу: «Руку! Заберите руку!» - Пассажиры кричат. А я от ужаса оцепенела, онемела, и пошевельнуться не могу.   Но милостью Божьей двери не успели захлопнуться раньше, чем курильщик из тамбура  ногой отпихнул мою руку на платформу... Но ведь курильщика могло не оказаться! Мне повезло, но я считаю, что мне повезло потому, что меня охраняет Николай Чудотворец.
 
   У станции метро Парк Культуры  есть церковь Николая Чудотворца.   Часто слушаю там церковное пение.   Современная советская девушка или юноша уже не представляют себе ясно, каким  таким вообще должен быть человек. Ведь растоптаны все идеалы! Как дальше жить без Бога? Трудный вопрос для молодёжи. Тем более трудный для молодежи городской, потому что  городская молодёжь и не подозревает зачастую, что сама она - тоже часть природы, скажешь им про это – смеются! Как грустно, Лада, когда они над этим смеются! Хочешь ещё рюмочку?

   – Да куда ж в меня влезет?
   – Нет, знаешь, я тебе ещё налью!
   – Лариса Фёдоровна, ведь это уже третья!
   – И четвёртую налью за то, что редко заходишь! Ведь живёшь рядом!
   – Лариса Фёдоровна, без дела не хочется, времени жалко: и Вашего, и моего, а с делом часто не получается... Ну, так за что выпьем?
   – Ну, за что хочешь...
   – Тогда за Матерь Божию давайте Лариса Фёдоровна, я физически чувствую иногда её присутствие где-то поблизости... За Матерь Божию, за Николая Чудотворца, за Божьих защитников наших, о которых мы не догадываемся!
Затем чревоугодие продолжилось кофием с тортом... Никак не могу отказаться от торта: нет, я никогда не похудею…
   – Знаешь, – помешивает сахар в чашечке Лариса Фёдоровна, – ведь городская молодёжь редко постигает с детства зачем нужно быть добрыми, если окружающий мир жесток, они считают доброту делом либо вредным, либо бесцельным и бессмысленным. Это трагедия. Как её преодолевать?
Мы разлили душистого чаю, каждая думала, что поможет преодолевать, конечно же, любимое дело: литература.
   - Это всё осталось от сталинизма. Годы сталинизма я вспоминаю как ад, и тем ужаснее он, чем меньше мы подозревали о том. Понимаешь, мы были обмануты. О б м а н у т ы! А ты знаешь ли, что такое быть обманутыми в своих идеалах?!.  Это словно тебя вывернули наизнанку! Проблема твоего конфликта с родителями коренится именно здесь, в сталинизме. Они очень несчастны, пожалей их! Может быть, твоя любовь и ласка растопит родительские сердца? Сталин заморозил людские сердца, превратил в лёд, я замечаю это.
Где-то в цветах зажужжала муха. Я услышала капанье крана вдалеке аж на кухне. Капля за каплей долбила металлическую раковину, капля за каплей…
   – Сталина надо воскресить, чтобы судить! – Встала Лариса Фёдоровна со стула и прошлась по комнате. – Слышала я от учёных-биологов, что даже по одной клетке можно восстановить всего человека. Так вот, пусть будет первым Сталин! Его надо воскресить для суда, чтобы всё человечество судило его!..
Муха всё жужжала, кран долбал каплями раковину, меня так и подмывало свернуть столовую ложку винтом.
   - Полвека прошло, вот, дожилась на старости до того, что перестала удивляться! Не могу уложить в своей голове, каким образом я, не кто-нибудь, со всеми вместе в годы комсомольской молодости жаждала увидеть на трибуне этого коммунистического «бога», когда мы шли на демонстрации?! Ведь это я, не кто-нибудь!.. Почему мы были обманутым поколеньем? То есть как позволили обмануть себя?   Фанатично верили под страхом репрессий, не смея сомневаться. Фанатизм, – вот что изуродовало нас.

   Лариса Фёдоровна отодвинула чашку резким движением в сторону:

   – Как горько мне на старости лет! Как стыдно за всё своё обманутое поколенье! За то, что мы  п о з в о л и л и  так одурачить, так провести себя. Но ведь в том-то и всё дело, что мы не позволяли обманывать себя. Такая постановка вопроса тут неправомочна. Ведь сталинизм – что это было? Что такое сталинизм? Это непреодолимая сила, смертный ужас перед наказанием за малейшую провинность, это стихия…  Которой все боялись. Это наваждение, гипноз, колдовство… Знаешь, я     никогда не знала,    что такое чувство ненависти, но теперь, по-видимому, с этим чувством уже умру: это чувство ненависти к Сталину... Как угнетает ненависть, тяжёлое чувство. Но хоть умру прозревшей!
Заметив слёзы в глазах моей старшей покровительницы, я одёрнула её: – Лариса Фёдоровна! Не торопитесь умирать, живите для меня!  Ведь я вас так люблю, я нуждаюсь в вас… Я люблю приходить к Вам в гости... Помните, у меня под окном растут две берёзы? Я показывала их Вам летом... Так вот, весь сентябрь я приказывала своим берёзкам не желтеть, потому что хотелось продлить лето, приказывала не желтеть! И они не желтели!..  Я оттягивала наступление осени, и они старались для меня... Потом я уговаривала свои берёзы  держать листья крепко, не отряхивать их. Сами видите, Лариса Фёдоровна, снег выпал, все деревья и кустарники голые стоят, куда ни глянь, но мои две берёзки, заклятые мною, всё при листьях, хоть и пожухлых... Вот так же и Вас, милая Лариса Фёдоровна, я прошу жить, не думать о смерти, творить и быть здоровой, потому, что я так хочу!-

   - Была у меня любимая тётя Груня, – прихлёбывала чай Лариса Фёдоровна, – да, таких людей уж нету... Тётя Груня всегда выискивала несчастных, тех, кто нуждался в помощи. Миловидна была собой, такой русский тип домовитой женщины. Но, как это сплошь и рядом случается, муж её влюбился в другую и ушёл... Плакала моя Тётя Груня день и ночь, но вернуть не могла –  вот что такое выходить замуж по любви!.. Плакала она, плакала, да и пошла в церковь замолить своё горе. Зачастила в церковь. Ну, и боль душевная полегоньку отпускала, отпускала... Пока совсем не унялась. С тех пор тётя Груня  всецело посвятила себя Богу и стала служить милосердию. Сейчас это слово в Советском Союзе наконец-то в моду входит, да мало кто знает, с какого конца подступиться к нему... А жили мы вместе на одной улице в селе Заводоуспенском, бывшем ссыльно-каторжном. Каких только национальностей не перевидали! А ссылали туда ещё при царе в основном политических ещё до отмены крепостного права, вольнодумцев, взбунтовавшихся против помещиков. Вот почему все мы, уральцы, сибиряки, - интернационалисты. Любого, какой национальности политический страдалец ни был, становилось жалко, знаешь... Жили мы с тётей Груней в Заводо-успенском до моих 17  лет, а затем я из родительского гнезда упорхнула к дяде в Севастополь, на море... Полюбилось и море... Долго помнила я свою Тетю Груню, да и кто мог забыть её?  А с отцом да матерью, помню, ездили мы на телеге за травой по вечерам - и коня размять, и пораспотешиться, земляники лесной откушать... Едешь, бывало, обратно, сидя на траве, накошенной, покрытой пологом, и поёшь про Ваньку-ключника...

   И тут Лариса Фёдоровна тихонько затягивала странную для  украинского уха песню, уж какую-то слишком безыскусную, но проникающую до сердца одной только своей правдой жизни. Из русской моей родни у нас никто не пел, не знаю – почему, может, потому, что конфузились – чувствовали себя пришлыми на украинские земли, пришлыми, где певчий народ с соловьиными голосами прямо не даёт ночи упасть на землю... Никто, кроме Ларисы Фёдоровны, больше не пел мне за столом русских народных песен, нигде и никогда в домашней обстановке больше я их не слыхала.   Поэтому русская песня начала ассоциироваться у меня с нею.
   Замечая, что я проникаю в самую суть русской песни, как-то уже в другой раз Лариса Фёдоровна июльским вечером 1989 года с радостным воплем позвонила  мне и пригласила послушать русские песни, романсы в исполнении профессионального артиста Алихана Зангиева. Похвалилась, что и на её стихи поёт, и на стихи Василия Дмитриевича… В общем, соблазнила, и я примчалась. Алихан Зангиев оказался ещё довольно молодым мужчиной, рослым, богатырской наружности с какой-то необычной красотой в лице и во всей своей фигуре. В советскую эпоху кавказцы ещё не были разобщены войной. Алихан пел, я вслушивалась в оперное исполнение, отдающее цыганской страстью. Исполнял Алихан русский репертуар – понимание и любовь к России у него начались с Есенина и Блока.

   – Ужасно страдаю за русский народ, – пояснял свою тягу к русской поэзии и русскому романсу Алихан, отчужденность от культуры, обворованность народа в сфере прекрасного вызывает сострадание. Особенно глубоко это сострадание к убожеству русского быта: не умеют отдыхать без водки.

   Лариса Фёдоровна заговорила о женской судьбе. Певец отметил, что в России несправедливо унижена женщина, признался, что он – рыцарь идеи мужского поклонения перед женщиной. Алихан подстроил гитару и спел «Жасмин». Да, прекрасные стихи, прекрасное пенье, чудный вечер – дар моей жизни за служение Отечеству, как тогда я подумала.
   Оказывается, Лариса Фёдоровна возила Алихана со своей помощницей Леночкой на дачу в Мичуринец, залюбовалась жасмином, тут же села и написала стихи, он тут же подобрал мелодию и спел…
Леночка плеснула мне домашнего вина, того, которое с осени береглось в бутылке, расхваленной мною, я отведала его, а певец голосом Блоковского ангела-спасителя запел? «Россия, нищая Россия…»

   Вспоминая эти обыкновенные человеческие истории (изрядно уже подзабытые, конечно), я думаю о том, как вопреки богоборческому сатанизму советского периода российская интеллигенция старалась сохранять в себе Совесть Христианскую, стремилась к христианской добропорядочности и добродетельности, какие замечательные были мои товарищи, о которых я свидетельствую. А богоборческий сатанизм был явлением весьма коварным и трудно переносимым для любого гражданина СССР, который хоть единожды обнаруживал в себе наличие божественной искры – души.

***

  Прежде советская творческая интеллигенция участвовала в регулировании социальных процессов, поэзия чутко реагировала на тревожные общественные сигналы. Так, например, Василий Фёдоров написал однажды:

«Есть слова – они роковые,
Когда люди их говорят,
В них на сроки все вековые
Отлагается жизненный яд.
Смысл их древний бывает жуток,
Злая магия входит в дых.
С ними, с тёмными, не до шуток.
Кто ж мне бросил одно из них?»

   Психиатры обнаружили бы в явлении, описанном поэтом, явление суггестии – т.е. переданное внушение. Общероссийская катастрофа требует, чтобы эта художественная суггестия, т.е. внушение, была бы доброй, жизнеутверждающей, гуманной, – оздоровительной. Интеллигент первого поколения Василий Фёдоров чутко отзывался на любые общественные переживания и ставил целью своим творчеством оказание моральной помощи своему читателю. Я держу в руках чёрно-белую фотографию с двойным портретом:
 
Лариса и Василий Фёдоровы. Под берёзой в обнимку. Вроде бы принято говорить наоборот: Василий Фёдоров и затем уже Лариса Фёдорова. Но позвольте мне выразиться не по рангу, а по этикету: сначала назвать женщину, потом – мужчину.
Она в белом платье, васильковые кудри, – так сама Лариса Фёдорова выпишет свой портрет в книге «Танец стрижей» (Москва, «Советский писатель», 1985 г.):

«Кто-то сумрачно заладил:
В белом  платье вы не та!
Я срываю платье – нате:
Я сияньем облита!
Дайте ножницы – обрежу
 Свои кудри васильковые...»

   На моём двойном портрете, созданном воображением, они сидят вдвоём под берёзой. Под той самой берёзой, что воспета Василием Фёдоровым, под берёзой, на которой растут райские яблоки. Весной его берёза наряжается в серёжки, летом красуется принародно, осенью осыпает золотым кружевом своей листвы, зимой унизывается инеем, словно белыми агатами.
Вот Лариса голову повернула, трогает за руку Василия:

– Слышишь кукушку?
– Слышу, Лара, слышу, – волнуется он и торопится сосчитать, сколько прокукует.

«Бог любви,
Я снова в сердце ранен…» —
вырвется из его души.

«Ты единственен, как жизнь,
Ибо ты – это всё, что имею...»  –
ответит  ему Лариса уже после его смерти.

   Но впрочем, о чём я? Любовь бессмертна!
Василий Фёдоров шутливо называл Ларису «Ваше Лиричество». История их творческой дружбы и любви уникальна... Их молодость проходила перед глазами современников, словно перед зрителями. Они будто бы постоянно жили на сцене, содержанием их жизней было самопознание  через творчество и любовь.
Каким архаизмом для современного молодого читателя отдают подобные взаимоотношения! Невозвратно миновало время, в котором главной ценностью была человеческая жизнь, душевная, личная. Теперь живут иначе: не позволяя слишком вдумываться в своё существование. В тревоге о завтрашнем дне мы торопимся жить сегодня.
 
   Но  старшее поколение иное. Я бы сказала, что они больше люди, чем мы. Они сохраняли ещё в своих душах христианские ценности: умели больше радоваться, больше мечтать, больше жертвовать друг для друга:

«... для твоих услад
и твоей любви
ценою жизни
Небывалый вырастил я сад.
………………………………
На берёзах белых
Золотые яблоки растут», –

прочитаем у Василия Фёдорова в стихотворении «Берёзовый рай». Так и сидят они в обнимку под берёзой с райскими яблоками. В этом небывалом саду и прошла вся  жизнь двух русских поэтов XX-го столетья.

   Василий Фёдоров был мученик страстей и своего демонического характера. За их любовь с Ларисой он заплатил, как ему казалось, ценой потери свободы. Но когда они попытались предоставить друг другу свободу, оба почувствовали, что свобода друг без друга не нужна. Вот история их любви в стихах Василия Федорова:
 
«Сопротивляясь тёмной силе,
Её жестокости тупой,
Мы друг за друга заплатили
Ценою слишком дорогой.
... И  все потери, все утраты,
Всё, что лишь в памяти таю,
Мы жизни отдали в уплату
За позднюю любовь свою...»

   Творчество Василия Фёдорова – лауреата Государственных премий РСФСР и СССР – выразительный пример соцреализма в поэзии. Его лирический герой – человек из народа, работяга (например, Дон Жуан из заводского цеха). Его лирическая героиня – подруга Дон Жуана. Поэт бытописует прозу жизни, ставит целью возвеличить обыденность и потому прибегает к торжественной классической манере письма, создавая современный вариант поэтического романа. Стилистика поэмы Василия Фёдорова «Женитьба Дон-Жуана» соответствует поставленной задаче: она отдаёт тем самим жизнерадостным архаизмом, которым теперь мы называем модным словом «ретро».

    Впрочем, Фёдоров иронизировал над модой, над ретро-стилем. Да и в самом внешнем облике поэта ироничность была главным, что подчеркивало его характер.
Помню, как-то сидели мы втроём в кафе ЦДЛ: Василий Фёдоров, Анатолий Парпара и я. Василий Дмитриевич показывал нам только что написанное стихотворение о плотнике, стругающем древесину. («Русские плотники», 1981год). Мне понравилось оно своей словесной вязью, философичностью, но весь какой-то напряжённый, насмешливый облик поэта не позволил мне раскрепоститься и свободно выразить своего чувства. Как же удивит меня точностью характеристика, данная ему посмертно Ларисой Фёдоровой в её поэтическом сборнике «Танец стрижей», когда скажет о нём: «Философ! Ты демон соблазна и муки».
 
   Меня всегда озадачивало, что вдова поэта, Лариса Фёдорова – человек жертвенный по сути, согласный на такие душевные страдания. Это и выразилось в её поэтическом творчестве. Её лирическая героиня – женщина, существо жертвенное, любящая деспотического, своенравного мужчину, и относящаяся к нему самоотверженно, по-матерински бережно. Её лирический герой – владыка, властвующий над лирической героиней; он принимает жертву во имя любви, жертву в виде жизни героини. Вот  история самопожертвованой любви, рассказанная Ларисой Фёдоровой в её новой книге:

«Я к морю поеду, я лодку возьму
И камень огромный в корму положу.
Плыви, моя лодка, подальше плыви,
Я брошу на глуби мой камень любви!
…………………………………………
Плыви, моя лодка, скорее плыви,
Чтоб волны меня не догнали.
Чуть виден отсюда мой берег любви,
Моей неизбывной печали...»

   Жертвенность лирической героини Ларисы Фёдоровой выразилась в её плате за собственную преданность и верность, в плате за право господства возлюбленного над собою же, за позволение тиранить её ревностью, подозрениями, словно в этом самоистязании и заключается какая-то высшая мистическая суть любви женщины. Я никогда не соглашалась с этим направлением русской поэзии, да и всего русского бытия, протестовала против них.

   А вот история создания Василием Фёдоровым стихотворения «Клятва», которую поведала мне Лариса Фёдорова. Это происходило в 1963 году. Случай, благодаря которому написана «Клятва» Василия Фёдорова, корнями своими уходит в давность их взаимоотношений, начиная с самой женитьбы в 1949 году, когда Василий Фёдоров прочитал в дневниках Ларисы о её добрачных симпатиях. Муж потребовал от жены клятвы в верности, хотя с тех пор миновало более двадцати лет и, как говорится, её увлечения и интересы той поры успели порасти быльём. Был зимний день на подмосковном хуторе Гаврилово. Со второго этажа дачи Лариса любовалась хороводом сосен на лесной полянке. Под февральским солнцем на белых крышах сверкал снег. И вдруг в этой сказочной тишине, в этом совершенном блаженстве, даруемом нам иногда жизнью, раздались быстрые шаги по крутой, скрипучей и почти отвесной лестнице. В Ларисину светёлку ворвался запыхавшийся Василий Фёдоров и торопливо, не давая жене опомниться, потребовал клятвы в верности. Чем ни клялась несчастная красавица-жена, он не желал верить. Тогда поэт увидел на столике кофейную чашку и бутерброд с белым хлебом, и его осенило: он потребовал поклясться хлебом, Лариса всплеснула руками, воскликнула: – Господи! Да на белом хлебе поклянусь! ... На белом снеге поклянусь! Синим небом поклянусь!
И снова бегом Василий Фёдоров помчался вниз на первый этаж к своему камину. Так возникли лучшие строки его любовной лирики:

«Было всё. Всего нелепей
Заклинал её: страшись!
Поклянись на белом хлебе,
Поклянись на белом снеге,
Синим небом поклянись!..»

   Поводом для такой отелловской ревности было то обстоятельство их жизни, что однажды, незадолго до женитьбы, Василию Фёдорову в буквальном смысле свалилась на голову пачка писем. Происходило это в Москве в переулке Садовских,  описанном позже Василием Фёдоровым в его  знаменитых «Снах поэта»,  В семиметровой комнате коммунальной квартиры с окном на пустырь,   именно через это окно на первом этаже знаменитый их кот по кличке Тартюф, обласканный Владимиром Солоухиным и многими другими популярными нашими писателями, как-то в голодное студенческое время принёс Фёдоровым, студентам Литинститута, добычу: свёрток с колбасой. Всего-то в комнатенке Ларисы умещались платяной шкаф, тахта, стол и стул. Оба учились на втором курсе в семинаре Антокольского, затем вышла размолвка с литературным наставником, и Лариса стала заниматься у Паустовского, на многие годы приказав своему певчему поэтическому сердцу замолчать. В голодные послевоенные годы студенчества Лариса Фёдорова подрабатывала В Моссовете съездовской стенографисткой, живя в комнате мужа, погибшего на фронте. И когда ей встретился Василий Фёдоров, она собиралась замуж, как это часто бывает, за другого.

   Свалившаяся на голову Василию Фёдорову пачка писем, её  нового жениха, внезапно вызвала у поэта ревность, которая распалила его тогда ещё неясное чувство к овдовевшей во время войны Ларисе. Много позже, уже известным поэтом, Василий Фёдоров напишет о том:

«Опять люблю, тревог не ведая,
И только в мыслях не решу:
Что это?! От тебя же еду я,
А кажется, к тебе спешу...»
 
   После смерти Лариса Фёдорова ответит ему:

«Как долго я тебя люблю,
Ни в чём тебе не присягаю.
Пусть присягают королю,
Измены яд приберегая.
……………………………….
Неразлучимая с тобою,
Хотя при собственной оси...
Тебе лишь знать, чего я стою
Средь всех любимых на Руси».

***

   ...Помнится, что четверть столетия тому назад я поделилась с моей покровительницею тем, что делаю записки на будущее о них с Василием Дмитриевичем, написала и дала прочить ей следующее: «Дорогая  Лариса Фёдоровна! Смерти нет. Во всяком случае – у поэта. Ведь Вы  сами пишите о Василии Фёдорове как о живом, сами боитесь поверить в чудную тайну – тайну вечной жизни. Да и можете ли забыть сокровенное: Марьевку, домик сибирский, где вы вместе гостили, Марьевку, где издавна жил род Фёдоровых? Вот раскрываю Ваше письмо ко мне, в котором Вы описываете первый посмертный праздник поэзии Василия Фёдорова в Марьевке, и читаю: «Фёдоровские чтения» собрали в Марьевку (заасфальтированную И заполисаженную для этого случая) более десяти тысяч человек. Народ со всех местностей шёл и ехал, как в Мекку... Смяли и милицейские заслоны в Музей-квартиру... А меня вообще подхватил этот водоворот и отпустил только сегодня  –  через день после чтений, ибо на следующий день телевизионщики потащили под «юпитеры»... Я очень устала! Алексей Марков и Алексей Шитиков, Леонид Решетников, Озолин, Филипченко И Черкасов ИЗ Барнаула тоже едва вырвались из этого потока! А какой «небесный» портрет Василия Дмитриевича был установлен на марьевских лугах, где как-то волшебно зашумела ярмарка, заплясали И запели цыгане... Были чтения и в самом городе...»

   Лукаво смотрит Василий Фёдоров со своего портрета – это взгляд его деда Наума Осиповича. Дед поэта был человеком нерелигиозным, крутым, своенравным. В Марьевке Лариса и Василий посадили у своего дома берёзку, ту самую, на которой растут райские яблоки Василия. Здесь течёт золотоносная речка Яя, где будущий поэт мыл золото. Не это ли причина появления в характере Василия Фёдорова свойства докапываться, добираться до сути? Отец поэта страстно любил лошадей, цыган, азартные игры. Не его ли темперамент выявился в Василии Фёдорове, когда поэт создавал своего «Дон Жуана»?

   Жили некоторый период родители Василия Фёдорова в Кемерово в шахтёрском бараке с земельным участком, когда с востока надвинулся Колчак. Родился поэт девятым ребёнком в семье 23 февраля 1918 года. Через год его старшего брата Андрея, выучившегося грамоте, приняли в партию и направили затем в Омск на парткурсы. Когда из Кемерово родители переехали в родную Марьевку после рождения Василия, они поселились под горой безымянного озера, названного впоследствии поэтом озером Кайдор. Ведь в природе всё когда-то кем-то названо. Название привилось. Гражданская война не миновала захолустной сибирской деревушки. Несмотря на тревожные годы, выпавшие на детство Василия Фёдорова, поэт радостно вспоминает их в стихах. Вскоре стал коммунистом и другой брат будущего поэта, Пётр. Семья Фёдоровых жила бедно, с трудом приобрела в Марьевке дом на горе.

    Весной 1932 года подростком Василий Фёдоров закончил 6 классов школы колхозной молодёжи, уже начав, по примеру старших братьев, сочинять стихи, затем закончил Новосибирский авиационный техникум, а во время войны вступил кандидатом в ряды КПСС. В  своей автобиографии Василий Фёдоров пишет, что как поэт он родился из чувства социальной новизны, переживаемой старшим поколением. «Это чувство, – пишет Василий Фёдоров, – не должно было пропасть». И поясняет, что поэты его поколения являлись как бы связующим звеном между революцией и послереволюционным временем. Василий Фёдоров уточнял, что на чьей-то душе должна была осесть «семейная соль». Выросши из народных низов, он воистину стал народным поэтом. Но и «чернозёмная грубость», которой он по-мальчишечьи бравировал всю жизнь, оставаясь тонким и ранимым человеком, не мешала Василию Фёдорову создавать любовную лирику высокого стиля.
   Вдохновительницей его творчества, была всегда его Лариса:
               
«…Не гибнут страсти. Над враньем
Опять смеюсь. Пусть не лукавят.
Любовь горит вторым огнём.
В таком огне железо плавят».

      Его любимый вопрос был: «А всё-таки?..», Недоверие, дотошность, коварство сквозили в вопросе автора «Женитьбы Дон-Жуана». «Ты – опричник,» – обзывала его Лариса.

«... Уму непостижимы
Две тайны: Женщина и смерть!»

   Воскликнул однажды поэт, и так родились его афористические строки.
 
   В своей прозе «Сны поэта», которую напечатал журнал «Москва» в 1979 г.,  № 8 Василий Фёдоров предвосхитил, предопределил собственную смерть от удара в сердце. Во снах ему настойчиво являются два образа: земной образ любимой и неземной образ святой женщины. Я бы сказала, что это даже образ единый, но двоящийся. Образ – по сюжету Фёдорова, укоризненный и печальный. Этот двойственный идеал в действительности прошёл через всю его жизнь, идеал любви, идеал покорного женского долготерпения. Устами этого двоящегося образа после смерти мужа заговорит Лариса Фёдорова:

«Он не умер, с жизнью не покончил,
Жизнь любя,
Только стал безмолвнее и тоньше – 
Ковыля...»

   Можно ли после столь глубокого проникновения верить мужицкой браваде Василия Фёдорова:
 
Не ходим в эстетической уздечке.
Изысканность  –  на кой нам чёрт нужна!
О женщине красивой, как о печке,
Мы говорим: «Неплохо сложена…»

    Игра, мужицкое позёрство были общими чертами жизни тех советских лет, а поэзия сделалась тогда из суровой пропаганды в рифму немного вроде как забава жить, как средство пошутить, посмеяться над своей же грустью.

   В журнале «Наш современник» № 4 за 1985 год посмертно опубликовали продолжение «Снов поэта». Здесь Фёдоров пишет об опыте наблюдений за собой. Он исследовал причины своей грусти, тоски, тревоги, – настолько, насколько позволяет данный литературный жанр. Примечателен пример, рассказанный здесь им, с его волоском-антенной, выросшим над переносицей. Знатоки пояснили поэту, что сильно торчащий у него над переносицей волос, (не седой в отличие от цвета бровей), – не простой. Поэт и сам заметил, что с появлением волоска он приобрел какую-то склонность к предчувствиям, что волос словно служит ему антенной, воспринимающей сигналы и импульсы из внешнего мира. Однажды Василия Фёдорова охватила беспричинная, казалось бы, тревога. И тут один шутник без всяких церемоний вырвал волосинку. Беспричинная тревога исчезла так же беспричинно. Однако незамедлительно обнаружился трагический повод для тревоги: поступило известие о смерти сестры.

   В начале своей литературной деятельности Василий Фёдоров сотрудничал в журналах «Огонёк», «Смена», «Крестьянка», ему приходилось много и успешно заниматься прозой и публицистикой. Выпускники Литинститута сплотились в дружескую группу: Солоухин, Кобзев и Тендряков. К ним примкнул Фёдоров. В 1955 году Василий Фёдоров написал повесть «Добровольцы». Но страстная душа требовала изъяснения более чувств, чем событий, отчего он вновь обратился К поэзии. Здесь Василий Фёдоров обрёл возможность поклоняться некоему идеалу, который он искал в женщине. И  если в ранних  стихах Фёдоров высказывал мысли о том, что славил бы  Женщину, только не жену, то по истечении времени этой самой Женщиной с заглавной буквы, его Музой, поэтическим идеалом оказалась именно жена, его товарищ по перу, друг и соратник.
   Жене посвятил он стихотворение «Звезда».
 
«Неравнодушная к приметам,
Ты помнишь ли ту ночь, когда
Средь звёзд, горевших ровным светом,
Явилась странная звезда?
Мне долго было неизвестно,
Как жизнь планетная течёт.
Однажды тайну тел небесных
Открыл мне старый звездочёт.
На голубые глядя точки,
Сказал он мне тогда:  – Сравни
Все эти звёзды-одиночки,
Без перемен горят они...
А ваша, что предстала взглядам
Печальным признаком беды,
Не одинока…  Это рядом
Бредут по небу две звезды».

   В «Танце стрижей» У Ларисы Фёдоровой читаем об этом же:

«Это ты меня научил
Звёздной ночью к озерам ходить,
Воду чёрную звёздную пить,
Чтоб тебя   не смогла разлюбить.
А берёзки на вешней земле,
Словно девушки в белом, бродили,
Их одежды светились во мгле,
Когда звёздную воду мы пили...»

   Вот один и тот  же сюжет у двух поэтов, и другого сюжета у них не было. Они написали об одном и том же, но с разным чувством и по-разному относясь к одному и тому же. Если Василию Фёдорову открывается его не одиночество, ниспосланное небесами, то Ларисе Фёдоровой открывается магическое чувство, тайна любви, Василия Фёдорова в данном его произведении интересует результат его познания, результат его попытки разобраться в судьбе, а Ларису Фёдорову в её произведении интересует само колдовство любви, сам процесс магии. Налицо различие мировоззрений: поэт видит по-мужски, поэтесса по-женски. Когда мы суммируем мужское и женское впечатления, создается объективная картина мира. Но, увы, такие браки, такие семейные творческие союзы крайне редки, даже уникальны. Поэтому воспроизводить картину мира читателю приходится по принципу создания мозаики - из различных кусочков смальты - произведений разных творцов. Так и побрели об руку по небу своей поэзии, то есть любви, Лариса и Василий Фёдоровы.
   После его смерти Лариса напишет  в своей книге стихов:

«Вот  и дым табачный выветрен...
Даже пачку папирос
Кто-то, посчитав реликвией,
К доброй памяти унёс.
Только зарево от жизни
На полнеба занялось…
- На какой планете ближней
Поселиться удалось?»

   Взаимная любовь Фёдоровых на земле закончилась  смертью Василия, успев, однако, запечатлеться в их творчестве и таким образом обессмертиться.
Россия в творчестве обоих поэтов была как бы паролем, с помощью которого узнавали своих и чужих. У Ларисы Фёдоровой - Россия там, где «даже снега цветоносят», поэтесса ощущает себя должницей России, «должницей холмов и высот», где полегли солдаты в Великую Отечественную («Пермиловские высоты»). И все же главная тема нового поэтического сборника поэтессы - тема воспевания любви к Василию Фёдорову:

«Тебе – твоё! Не мне тебя судить
За все грехи, что зримы и незримы.
Но лишь тебя мне суждено любить
И зваться именем твоей любимой».

   Листая трехтомник Василия Фёдорова, встречаем стихи о страсти, так хорошо знакомой каждому из людей:

«Плачь. Пусть слеза прольётся,
А ты себе живи.
Тебе легко живется
И в жизни и в любви.
Страдай. Твое страданье,
Увы, невелико.
Рыдай, твое рыданье,
Как у детей, легко.
Но все твои печали,
Как воды по весне,
Подземными ручьями
Изроют душу мне».
 
   Малое значение теперь для нас имеет хронология, итогом любви и творчества обоих поэтов словно является альбом любовной лирики, сокровенное человеческое чувство в его полноте. Характерно, что в любовном творчестве обоих поэтов отсутствует физическая сторона любви (секс, эротика); описанные любовные чувства возвышенны и чисты.

   Как признается в «Снах поэта» Василий Фёдоров, он был интеллигентом в первом поколении. Видимо, именно этим обстоятельством он обязан и некоторым своим заблуждениям: «Бойтесь утонченности», как-то провозгласил он в заметке с таким же заголовком, - утончённость всегда за счёт силы и плоти», «изящество приводит к жеманству и кокетству», «неряшливость - одна из форм избалованности, мнимой утонченности», - читаем в томе третьем. Василий Фёдоров был, что называется человеком электрическим, он состоял из противоречий, обострившихся в конце жизни.
   Именно его достижения и ошибки, победы на творческой ниве и поражения сближают  его с духовным развитием народа. В своем поэте читатели обнаружили то человеческое, которое никогда не было ему чуждо. Василий Фёдоров синтезировал в себе народные думы и переживания, поэтому все созданное им народно, и все пользуется народной любовью.

   Василию Фёдорову нравилось, когда поэт мыслил большими категориями: Век, Эпоха,   Человечество, Планета… Он по-детски наивно верил в коммунизм, поэтому призывал к коммунизму, поэтому славил Ленина и ленинскую партию. Поэзию же, которая способна была терпеть его «черноземные» шутки, Василий Фёдоров считал поиском прекрасного. «Идея красоты - это идея правды, - читаем в его томе третьем прижизненного издания. - Ложное не может быть красивым. Но идеалы прекрасного менялись...» И продолжал с партийной убежденностью далее: «Мы оптимистичны, ибо мыслим исторически».
   Критерием писательского мастерства Василий Федоров считал того изображенного героя произведений, который строил жизнь по Марксу и по Ленину (стр.395, том 3).
   Творчество Василия Фёдорова типично для страны Советов, узнаваемо, его переживания хорошо знакомы и понятны читателю, оно демократично:

«Мы из крестьян.
………………….
Эстетика о нас
И слыхом  не слыхала»
(из книги «Как цветы на заре», М., Совпис, 1982).

   Или вот откровение лирического героя Василия Фёдорова из той же книги «Как цветы на заре» в стихотворении «Друзьям»:

«Деревенский я весь,
Даже больше, чем был
До того, как увидел трамвай».

   Вера безвозвратно канувших лет  в престиж Поэта сегодня выглядит как-то по-детски наивно, сегодня, когда компьютер умеет сочинять стихи, когда поэзия стала таким же камерным видом искусства, как музыка и балет, когда сам поэт напоминает скорее коллекционера бабочек или рыбок, чем трибуна и борца. Видимо, время трибунной, эстрадной поэзии миновало. Но ещё вчера советская поэзия была могущественной силой, проповедницей, еще вчера поэзия выполняла важную социальную задачу, учила жизни:

«Пусть недруги бранят,
Трудись, не споря.
Они тебя гранят
Себе на горе».
(из книги «Как цветы на заре»)


   Лариса Фёдорова издала две поэтических сборника («Ветка шиповника» и «Танец стрижей») уже в новейшие годы, когда функция поэта в социальной жизни общества видоизменилась от агитационно-пропагандистской и проповедницкой до почти коллекционерской, камерной. Нельзя было в 80-ые годы XX столетия не учитывать особенностей читательского спроса, отчего поэтесса обратилась к внутреннему миру своих лирических героев, меньше уделяя внимания внешнему. Ларисе Фёдоровой удалось выполнить поставленную задачу: она исследовала душевные переживания своей лирической героини, доходящие порой до самоотречения и даже самоуничижения в своей жертвенной любви.
   Вот характерный пример из стихотворения «Быть с другим»:

«Ты разлад и покой.
Нетерпенье мое и терпенье,
Я - дневная.
Ты - сумрак ночной,
Я - как правило,
Ты – исключенье».
 
   Совершенно иначе выражал любовное чувство в своей лирике Василий Фёдоров. Ему было присуще энергичное, властное отношение к жизни, в которой он - хозяин. Его лирический герой спорит с героиней Ларисы Фёдоровой:

«Как мне постылы назиданья
Покорности: страдай, терпи!
Я в мир пришёл не для страданья,
Пришёл для счастья и любви.»

   Это было трибунное провозглашенье его программы, это было написано много раньше. Я  не согласна с Ларисой Фёдоровой в том, что её лирическая героиня является «правилом». Такая великая самопожертвенность есть свойство большой и чистой христианской души, а не малой и не средней, которую и следовало бы назвать «правилом». Однако, кто имеет право на такую жертву? Этот вопрос - вопрос совести.
 
   Все реже современные наши поэты пишут для пробуждения общественной совести, словно она - что-то устаревшее, вышедшее из моды, изжившее себя. Творчество Ларисы Федоровой глубоко нравственно, глубоко человечно и сострадательно. Откройте любую книгу ее прозы, и вы прольете слезы над судьбами героев, причем, героев достоверных. Лариса Фёдорова едва ли что-то «выдумывала» в своих книгах, ситуации и судьбы в ее произведениях везде подлинные, там нет лжи даже во имя искусства. Произведения Ларисы Фёдоровой не общие, а конкретные, они оплачены жизнью, это сама правда.

   Я позволю себе сказать здесь несколько слов о той женщине, которая стала музой Василия Фёдорова, о верной и преданной спутнице его жизни - Ларисе Фёдоровой. Если я могла в обществе Василия Дмитриевича не осмелиться высказать что-либо, чтобы не прогневить классика, не терпящего возражений, то в обществе Ларисы Фёдоровны я никогда не чувствовала себя скованно или принужденно. Её удивительная жизнерадостность порой просто изумляла меня, вполовину младшую. Уйма друзей, гостей и знакомых в её доме находились в непрестанном переживании об искусстве, не смолкали разговоры о живописи, поэзии, кино...
 
   Когда-то моё сердечное доверие вызвала супружеская чета Фёдоровых тем обстоятельством, что оба являлись знатоками и ценителями поэзии моего учителя Николая Ушакова. Честь делало Василию Федорову и то обстоятельство, что он писал об Ушакове: «Как верен себе этот поэт!.. Буйство молодости сменяется зрелостью мысли, мягкостью красок, как мы это видим в поздней весне Ушакова».
   Лариса Фёдоровна очень трогательно рассказывала об их знакомстве, произошедшем в Коктебеле.

   Но вернусь к тому, с чего начала, так у Василия Фёдорова читаю: «Бог любви, я снова в сердце ранен». Ни у Василия, ни у Ларисы любовь в их произведениях не снисходит до физиологии, их лирические герои любят возвышенно, духовно. Так они вечно будут сидеть в обнимку под березой, на которой растут райские яблоки. Лариса повернет голову, спросит Василия:

   - Слышишь Кукушку?
   - Слышу, Лара, слышу, - забеспокоится и заторопится сосчитать, сколько прокукует.

   В посмертном стихотворении «Вместо воспоминаний» Лариса Фёдорова напишет о Василии Фёдорове:

«Метеору – метеорово…
Не судите, не судим,
Но в ту огненную сторону
Устремите взгляд за ним…»
 
   Писательская семья Фёдоровых самоотверженно служила родному народу. Помню, как после смерти Василия Фёдорова овдовевшая Лариса обрела себе утешение в работе над его рукописями: она собирала их воедино, упорядочивала, редактировала, перепечатывала на пишущей машинке с ее катастрофически плохим зрением, раздавала на хранение, пересылала и торопилась закончить все земные дела – теперь наступила ее очередь умирать. Началась Перестройка – менялся политический режим советского государства, походило на то, что пророчество Ванги об изменении государственных границ Советской Империи делалось уже правдоподобным. Лариса Фёдорова осунулась, исхудала, материальный достаток исчез.
   Но мой муж-скульптор продолжал пользоваться служебным успехом и передавал для нашей семейной любимицы мешочки с деликатесами. Я приносила гостинцы Ларисе Фёдоровне и передавал для нашей семейной любимицы мешочки с деликатесами. Я приносила гостинцы Ларисе Фёдоровне и замечала, что этот некогда гостеприимный, изобильный дом обнищал до того, что здесь в конце 80-х годов уже не находилось к чаю даже самого дешевого печенья. Тогда Советский Союз и впрямь доживал свои последние несколько лет перед  Августовской Революцией 1991-го года. Граждане богатейшей (по своим природным ресурсам) страны мира жили по карточкам: консервы, сахар, крупа, масло, - чего только не выдавали нам по карточкам!..
   Я принесла нашей любимице мешочек с подкреплением, и Лариса Фёдоровна обрадовалась апельсину, как дитя, обняла меня – тщедушная уже тогда, старенькая.

   - Я закончила читать историю убийства Царской Семьи, - произнесла пожилая дама, катая в руках апельсин, - как жалко Царевича Алешу! Как жалко Царевен – милых девочек… Читала и плакала, - призналась Лариса Фёдоровна. – А за что Царя убили? Ни за что! Убили затем, чтобы лишить Россию Монархической Власти – чтобы никогда больше законного Властителя на царском троне у нас не было. Я сейчас работаю над своей повестью с таким названием: «Не судите – и не судимы будете». Повесть адресуется новым поколениям, которые наверняка начнут осуждать Сталинских Комсомольцев за верность товарищу Сталину. А как нам было иначе выживать? Всех сомневающихся – на расстрел или в лагерь! Да ведь Сталин всё-таки Вторую Мировую Войну выиграл, - разве тем самым не заслужил Сталин уважения к себе?!

   - Мой отец, - отчеканила я, выражая протест, - прошёл всю войну со своей рацией: и ранен бывал так, что похоронку в родительский дом на него приносили, и контужен: все повидал на фронте. Так вот, мой отец утверждает, что Вторую Мировую Войну выиграла воевавшая молодёжь, которую вёл победным путём грамотный народный воевода Маршал Жуков. Вот кто выиграл войну, как считает мой отец – он же рядовой солдат и герой этой самой войны.

   Лариса Фёдоровна нахмурилась и произнесла тихо:

   - Не судите нас и не судимы будете! Ваше послевоенное поколение вообразить себе не способно всей сложности нашего существования. Вам этого не понять! А последующим поколениям – тем более никогда не понять… Жаль, - вздохнула вдова советского классика. Я обняла эту старую женщину, которая изо всех сил помогала через Литфондовскую благотворительность мне и нам с мужем в трудные первые годы нашей совместной жизни, заботилась о нас, как не заботились наши родные матери и ответила своей литературной покровительнице:

   - Я постараюсь, милая Ларисочка Фёдоровна, сделать так, чтоб никто не осуждал Сталинских Комсомольцев, чтобы новые поколения разобрались бы в Марксизме, Ленинизме и Сталинизме, - как сумею, конечно… Ведь не все мне под силу!
   - Всё-таки бесспорны Сталинские заслуги и в том, что Сталин следил за передовыми науками – например, атомная физика была заветной его надеждой, и он поддерживал знаменитого ученого Капицу. Когда в 1938-м году физики открыли сверхтекучесть жидкого гелия, прямо за гениальную эту заслугу арестовывают очередного «врага народа» - ученого Ландау. Но Капица отстоял Ландау – не позволил отправлять на лесоповал. Все дело в умении убеждать…
   - Скорее, в удаче, Лариса Фёдоровна, возразила я моей покровительнице. В репрессиях того печального времени отсутствуют здравомыслие и логика. Просто повезло тому Ландау, а вот Павлу Флоренскому – нет… После убийства Царя Николая-Мученика у нас началось Новое Средневековье, о той советской инквизиции Лидия Гинзбург свидетельствовала: «Раньше репрессии являлись лотереей для Советской Интеллигенции, а потом они уже сделались очередью для нас». Та же литературоведка Лидия Гинзбург объясняла общенародное оправдание злодейств Ленинско-Сталинского времени как закономерность – при невозможности сопротивления началось приспособление ради элементарного выживания. Ну, не вымирать же было всем подряд?!.

   - Пожалуй, с этим я согласна, - кивнула старая писательница.
 
   Лариса Фёдоровна, проштудировавшая роман Пастернака «Доктор Живаго», рассказывала мне о том, что основной смысл, ради которого главный герой романа – поэт Юрий Живаго сочинял стихи, сводился к стремлению обессмертить себя через поэзию. Супруге знаменитого партийного классика особенно приятно было узнать из романа о том, что роковая женщина из романа «Доктор Живаго» являлась ее тёзкой – звали ее тоже Ларисой Фёдоровной. Впоследствии супруга классика разочаровалась в здравомыслии хваленого социализма и укоризненно, с некоторой долей неуверенности в своей догадке пробормотала однажды в дамском кругу:
 
   - Если Бехтерев заявил однажды на симпозиуме психиатров: «Представляет загадку для науки даже не то, что количество психически больных в СССР увеличивается день за днём, а другое – то, что, тем не менее, в нашем далеко не человеколюбивом социалистическом государстве все еще обретаются люди, которым удается сохранять здравый смысл».
 
   Какая-то начинающая поэтесса пенсионного возраста согласилась с тёзкой Пастернаковской Лары: «Как историку-архивисту мне понятны слова психиатра; трудно было не лишиться рассудка от советской истории, начавшейся в ноябре 1917-го года. Ну, посудите сами: сперва был у нас Красный Террор (1918-21 гг.), затем террор Раскулачивания (1929-32 гг.), а после них Большой Террор (1937-38 гг.). Жертвы за жертвами, гонения, смерти, надругательства над Человеческой Личностью… Ну, так ведь Бога отменили и провозгласили, что человек произошел от Дарвиновской обезьяны, не от Бога вовсе, то есть провозгласили тем самым, что человек есть просто говорящее шимпанзе. Многие историки полагают, что история СССР фактически представляет собой историю массового террора».
 
   - Возможно, - вздохнула Лариса Фёдоровна. – Поэт Осип Мандельштам был сведён с ума Большим Террором, умер в пересыльном лагере под Владивостоком и похоронен в общей могиле. А знаменитый ученый Николай Вавилов – тоже репрессированный за политические убеждения и умерший в Саратовской тюрьме! Как печальна и его судьба! А какова участь наших царственных мучеников, расстрелянных лишь за то, что кто-то другой возжелал взойти на царство?! Знаете, - промакнула выступившие слезы сентиментальная старушка, - только что я закончила чтение дневников царицы Александры и никак не совладаю с собой: плачу об императорской семье, словно они мне родные. Особенно царевича Алёшеньку жалко – прямо мое материнское сердце разрывается! Знаешь, я в растерянности от Горбачевских перемен, в такой растерянности, словно опьянела… Вспомнила Кузбасс, - неожиданно вдруг развеселилась Лариса Фёдоровна, - выступали с Василием Дмитричем однажды мы на шахте. Встреча писателей  с шахтерами окончилась банкетом: мы с начальством банкетируем, а шахтёры между собой пируют. Наутро  выясняется, что один шахтёр по прозвищу Топтыгин спьяну дел натворил… Молодой парень тот – шахтер Топтыгин был известен тем, что прикармливал приблудных собак, живших на шахте. Свистнет – собаки за ним бегут целой сворой. Ну, и тут побежали провожать его до избы. А мать как раз ушла за коровой, дома никого не было. Вошел Топтыгин    на веранду, а там мать расставила на полу застывать миски с холодцом. Он свистнул и собаки вылакали холодец изо всех мисок подчистую да и убежали назад на шахту. Утром мать хвалит сыночка: молодец, мол, первый раз ты приводил приличную компанию – соседи свидетельствовали, что никто не буянил у них за забором. Порядочные гости твои холодец съели – даже вымыли после себя все миски…

   В тот вечер писательница Лариса Фёдорова подвела меня к домашней иконе и говорила о том, что ей кажется икона Иисуса Христа живой: «Видишь, как икона пронизана светом, как лучатся глаза Иисуса? На иконе отсутствуют тени, поскольку в Мире Горнем нет теней».

   Как переменились взгляды партийной советской писательницы к концу её жизни за какие-нибудь полтора десятилетия! Ведь ещё в книге прозы «Виноватых прощают» [1973 год] Лариса Фёдорова написала безбожное произведение в духе безбожного времени. В повести о судьбе священника Отца Виталия писательница изобразила разочарование в религии упомянутого священника и кончила повествование разрывом попа с напрасным занятием – богослужением. Но и до издания атеистической повести, и после душа Ларисы Федоровны Федоровой оставалась христианской, и я замечала, как она сожалеет об этой повести. А кто из нас, грешных,  не совершал ошибок? Кто не путался в суждениях о высшей материи – о Боге?!.
 
   Прочитав атеистическую повесть когда-то очень давно, я была обескуражена тем, что прежде Фёдорова интересовалась судьбой Старца Арсения и даже пыталась опубликовать его научную статью в своем журнале, а спустя несколько лет написала атеистическую повесть. Если в юности я была познакомлена с ней, то после той богоборческой прозы (согласно требованиям Коммунистической Партии Советского Союза от Идеолога) я целое десятилетие старалась не попадаться ей на глаза – так, что знакомство ослабело, даже призабылось и было восстановлено значительно позже: помогла этому моя добрая приятельница Тамара Пономарёва. Так вышло, что Тамару – выпускницу ВГИКа - Мир Литераторов поначалу отверг: киносценаристка, дескать, чужачка! Мне понравилась Тамара, и я защищала ее от нападок литературных недоброжелателей. Так мы и стали с нею добрыми приятельницами в конце 70-х лет минувшего столетья. Однажды Пономарёва подсела ко мне в Нижнем Кафе ЦДЛ и похвасталась творческой удачей – своими стихами о Ларисе и Василии Фёдоровых:

«Где-то птица летит и не знает, куда упадёт.
Где-то женщина любит и вечно, как памятник, ждёт.
Этой женщине вера большая, как право, дана.
Эта женщина ждёт, эта женщина влюблена.
Я сама эту женщину-птицу,
Как вечность, люблю,
Потому что себя в ней порой узнаю».

   Читая прозу Ларисы Фёдоровой, тем не менее, удивляешься ее журналистской выучке и природной одаренности: великолепно владеет диалогом, мастерски лепит образы – выпукло, ярко, убедительно. Лариса Фёдорова – замечательный  советский прозаик-бытописатель.
   Пишет Фёдорова о простых советских людях – преимущественно о женщинах: бригадирах, депутатках, доярках… Ее искание Бога в ошибочном произведении «Виноватых прощают» свидетельствуют о собственном внутреннем раздоре писательницы в её душе, иначе в той ошибочной богоборческой повести не появился бы исключительно важный эпизод со сновидением. Я расскажу о нём. Будущий поп являлся типичным советским фронтовиком, который вынес с минного поля раненую фронтовичку Анну. Там же на войне часто снилась красноармейцу Виктору Урванцеву (будущему попу) умершая мать и требовала молиться Богу о спасении на войне. Однажды покойница предупредила сына во сне о предстоящей гибели. И в ту же ночь вражеский самолет разбомбил избу, в которой спали перед утренним боем советские воины. Но прежде попадания бомбы в избу со спящими солдатами Урванцев успел внезапно проснуться от материнского сновидения, выскочить из избы и спастись. Писательница Лариса Федорова красочно изображает душевное смятение героя своей повести Урванцева, который в момент контузии, когда немцы разбомбили избу, в момент своего падения на землю увидел «темное иконописное лицо бабушки-раскольницы». Бабушка тоже приказала внуку-красноармейцу (безбожному комсомольцу) молиться, и тогда-то он дал клятву всю жизнь быть благодарным Богу за это свое выживание при бомбардировке. Примечательно, что Лариса Фёдорова указывает в повести на факт совпадения: бабушка умерла в тот самый день, когда совершался налёт немецкой авиации – словно собственной смертью заплатила раскольница за выживание внука. С того момента красноармеец Урванцев стал задумываться о Боге. Федорова пишет: «Как ни верти, а люди верили в Бога тысячи лет… Мельком взглянул Виктор на Волгу. Здесь, в верховьях, река была еще неширокой. Навстречу от берега бежали ребятишки с удочками и связками рыбы. Вдруг вдалеке ударил колокол. Колокольный звон напомнил родную деревню, мать… Сердце защемило… Он дошёл до церкви. На ступеньках сидели чистенькие старушки, никто не протягивал рук и не клянчил – это были матери погибших сыновей. Запел церковный хор…»

   Вот так психологически правдиво, реалистично изобразила писательница Фёдорова приход человека к вере – совершенно точно, что так может написать только верующий человек, хотя, вероятно, пребывающий еще на пути становления и укрепления в вере. Что же такое – путь становления? Это и есть искание Бога – дело самое трудное на белом свете да и – строго говоря – вообще единственное, зачем человек рождается на земле.
 
   На страницах прозаических книг Ларисы Фёдоровой читатель сталкивается с жизненной правдой – с борьбой добра и зла. Федорова любит жизнь и людей (своих персонажей), умеет отыскивать редкостные судьбы, умеет сострадать человеческому горю, ищет возвышенное и чистое. На страницах прозы Ларисы Фёдоровой действуют персонажи, тревожащиеся об экологии, ревнители добропорядочных семейных отношений, люди – испытывающие жертвенную ответственность за ближних. Фёдорова – прозаик разгадывает загадки человеческих судеб, докапывается до сути. Пишет Фёдорова преимущественно о женских судьбах – о жертвах обмана: соблазненная и покинутая, например. Писательница создает народные типажи, выводит национальный характер русской женщины: любящей, бескорыстной и самоотверженной, всепрощающей, - какой являлась она сама - жена лауреата Василия Фёдорова. Далеко не всем судьба посылает такого друга жизни, как Лариса.

   Родилась писательница Фёдорова в Тюмени, а в 1950-м году окончила Литературный Институт (в год моего рождения на Южной Украине), затем работала разъездным корреспондентом в журнале «Советская женщина», в журналах «Смена» и «Крокодил». Чувство юмора, характерное моей литературной покровительнице, распространяло вокруг нее атмосферу женского очарования.
   Отец Ларисы – Быков Фёдор Сергеевич – работал на фабрике 30 лет, затем работала и Лариса. Вспоминая детские годы, писательница смеялась: - Как-то раз пристала я к отцу с вопросом: девочка я или мальчик? Узнала, что я – девочка, что девочки и мальчики устроены различно, что девочки вырастают в тетенек, а мальчики в дяденек. Но самая главная разница между ними заключалась в том, что  у тётенек родятся дети, а у дяденек – нет. Назавтра все соседские мальчики узнали о том, что они никогда не родят детей, и все мальчики рыдали.

   Лариса Фёдоровна подарила мне книгу «Из чужого гнезда» с автографом, но той книге не повезло на моём филевском банкете: кто-то из коллег без спросу «позаимствовал» её, и я лишилась дорогой моему сердцу книги. На том филевском банкете Лариса Фёдоровна поделилась с дамами  удивительным случаем излечения её от затянувшейся икоты. Вышло так, что согласно обязательному требованию регулярной диспансеризации Ларисе пришлось побывать на осмотре гинеколога. Но и тут икота никак не прекращалась. Деликатная писательница извинялась и сетовала, что ей, однако, не помогли никакие пилюли преодолеть икоту.

   - Поздравляю Вас! – ответила на это ей женщина – врач Литфондовской поликлиники. – Вы беременны!
   - Как? – выпучила глаза на врачиху 60-летняя пациентка и тут же перестала икать. В шоковом состоянии Лариса Фёдорова покинула медицинский кабинет. Её догнала медсестра и проворковала: - С первым апрелем!
 
   Семь лет своей молодости прожила писательница Фёдорова в деревне Заднее Владимирской области, где написала цикл Владимирских повестей, среди которых и повесть «Виноватых прощают» [прощение составляло её кредо]. Писательница мастерски создает женские образы, как, например, в рассказе «Я из деревни» - образ Клавы: «Клава любила размышлять. Главным коньком ее разговоров была природа… Были у нее дожди «капустные», «грибные», «сеянцы»… Различала Клава и закаты, инеи, росы. Курчавый иней, похожий на хризантемы, сулил рыжики. А гладкий иней на траве, уставшей за лето, был у Клавы к сладкой рябине…»
Этими примерами я намереваюсь сказать, что Лариса Фёдорова изображала персонажей, походивших на нее саму: добрых, умных, ищущих и, выражаясь современным языком, сознающих свою духовную нищету да преодолевающих ее. Теперь, когда Православная Церковь обнаружила теологическую пустоту (или нищету духовную) в людях, удаленных от создателя своей души – от Бога, - каждому из нас важно осознать понятие ДУХОВНОЙ НИЩЕТЫ и заполнять пустоту своих душ ни с чем не сравнимою радостью от Богопознания. Наблюдая раздвоенность Ларисы в деле Богоискательства много лет, я замечала мучительную борьбу между природной набожностью моей покровительницы и атеизмом, навязываемом богоборческой советской властью. Причем, христианская добродетельность в душе Ларисы Фёдоровны всегда брала верх над государственным требованием от своих подданных обязательно быть атеистами.
   Поэтому повесть «Виноватых прощают» особенно интересна сегодня читателю с исторической точки зрения: повесть дает правильное представление о советском житье-бытье.
   Старо-советская писательница иногда удивляла меня своим знанием программных стихов Николая Ушакова, которые начала забывать в суматохе дней даже я – единственная наследница Ушакова в новых временах.
   Так, Лариса Фёдоровна процитировала Ушаковское стихотворение «Есть такая сторона»:

«Пушкин, Маяковский, Блок,
Лермонтов с Некрасовым!
Раздувай свой уголек,
Намечай, набрасывай!
Вот она – родная речь,
Звуков равновесие.
Как тебя нам не беречь,
Русская Поэзия?!»

   Когда ещё был жив Василий Дмитриевич Фёдоров, он однажды застал Ларису за этим цитированием и вставил пару фраз в нашу с ней дамскую беседу:

   - Мне очень нравятся у Николая Ушакова точность деталей, правдивость. До войны Ушаков как-то написал строчки: «Играя с самого утра, ходил шарманщик по дворам…»
   Так ведь и было! Однажды я никак не мог оторвать Ларису от письменного стола и посадить ужинать – разозлился да пригрозил уйти к другой женщине. Что    бы ты думала – как моя жена мне ответила? Никто не догадается! Лариса оторвалась от своей рукописи, уперла руки в боки и захохотала, а потом заставила меня драить сковородку… И я драил! А что было делать? Любовь зла… «О, женщина, краса земная, родня по линии прямой… ты носишь рай в себе самой!»

   Василий Фёдоров был награждён двумя государственными премиями и тремя орденами за своё писательское служение государству. Его землячка Тамара Пономарёва посвятила стихи о своей Малой Родине своему литературному учителю – Василию Фёдорову:

«Я припаду к земле сырой,
Что зеленит весна.
В лесах навек меня укрой,
Родная сторона!
Я так спешу добром
                - добро
принять и отплатить.
Здесь даже молния и гром
Дают мне право жить».

   И вот уже не стало на свете Александра Гаврилова, Александра Сизова, Тамары Пономаревой и Николая Рубцова, - все они прожили чуть больше половины обычной человеческой жизни, и никто из них не дожил до глубокой старости. Психологи о таких преждевременных смертях говорят, что эти люди ЭМОЦИОНАЛЬНО ВЫГОРЕЛИ. В самом деле – труд настоящего Поэта прямо-таки выжигает масло в лампадке человеческой души: лампадка выгорает и гаснет. (Совсем иначе у обычного стихоплета). У советских поэтов была сверхзадача сочинительства – популяризация как морали, так и партийных указаний в широких народных массах. Так, однажды Василий Фёдоров, Искра Денисова, Александр Гаврилов, Александр Сизов и Владимир Шлёнский прибыли на выступление перед рабочими московской фабрики по случаю завтрашнего праздника – очередного юбилея Великой Октябрьской Социалистической революции. Вела пропагандистскую встречу с писателями критикесса Денисова, сидевшая перед микрофоном справа от меня за кумачовым столом, установленным на сцене фабричного конференц-зала. Критикесса нашептывала мне о своей женской доле (ей приходилось ухаживать за парализованной матерью), а Василий Фёдоров между тем читал партийные стихи и срывал аплодисменты. Затем выступил Владимир Шлёнский со стихами о Красной Пресне, потом Сизов с Гавриловым со стихами о Родине, а я оказалась последней с моим единственным стихотворением о внезапном наступлении осени. После мероприятия фабричное руководство пригласило нас на чай, который не пил никто, кроме меня и Денисовой, вновь шептавшей мне о своей несчастной участи, мужчины пили коньяк, женщины – крепленое вино. Парторг фабрики заговорил с Лауреатом Василием Фёдоровым о влиянии выдающихся личностей на ход Истории.

   - Вот и Вы, Василь Дмитрич, - взял Парторг под локоток Лауреата, - под руководством Коммунистической Партии Советского Союза тоже влияете на ход истории своей поэзией. Признаться, я влюблён в Вашу поэзию и даже на заседании фабричного Партактива цитировал Ваши очень правильные строчки:

«Всё испытав, мы знаем с вами,
Что в дни психических атак
Сердца,
                не занятые нами,
Не мешкая, займёт наш враг.
Займет, сводя все те же счеты,
Займёт, засядет, нас разя!
Сердца –
               ведь это же ВЫСОТЫ,
которых отдавать нельзя.»

   - Очень правильные стихи! – пригладил жиденькие волосики, скрывавшие лысину, фабричный Парторг. – В поэтических строчках Вы, Василий Дмитрич, выразили суть политики Коммунистической Партии в борьбе за людские умы…

   Мне запомнилось это высказывание самого заурядного Комиссара из тьмы тьмущей советских парторгов, которых боялись даже директоры, боялось высшее начальство. Через пару десятков лет матёрый советский психиатр – практик Кашпировский назовет этот пропагандистский обычай всеохватной и разнообразной агитации в СССР «зомбированием» и заявит, что в результате зомбирования у всех советских граждан нарушена волеизъявительная способность – сломлена Воля. Но вот теперь как будто граждане постсоветской России уже избавлены от всеохватной и разнообразной агитации и пропаганды, как будто сердца (фронтовые высоты) наших граждан уже не захватывают партийные Идеологи, - в итоге кому или чему принадлежат сердца русских людей, - это вопрос «на засыпку»… Тогда, четверть века назад, еще нельзя было даже допустить мысль о том, что людские сердца – фронтовые высоты – будут принадлежать чему угодно, кроме партийной задачи построения Коммунизма в СССР.
      Фабричный Парторг приглаживал жиденькие волосики,  скрывавшие лысину, и почтительно подливал коньячку любимому поэту. Тот был вполне удовлетворен своим влиянием на ход советской Истории, но с положенной партийному поэту коммунистической скромностью перевел беседу на французского писателя Андрэ Моруа, который заявлял, что даже полководцы Цезарь или Наполеон так не изменяли хода Истории, как самые обыкновенные Историки.

   Не помню, каким образом беседа Василия Фёдорова с Парторгом коснулась русского патриотизма, но припоминаю, что Искра Витальевна Денисова наконец избавила мои уши от скулежа, подскочила к Лауреату и провозгласила, что женский патриотизм ярче всего выражен в пении Людмилы Зыкиной. Поэты Сизов, Гаврилов и Шлёнский окружили отдельно стоящих коллег и внесли свою лепту в закулисную беседу. Гаврилов произнес:

- Великая гордость – родиться Великороссом!
Сизов добавил: - И гордость, и ответственность.

   Парторг пригладил соломенные пряди, притрусившие сверкавшую лысину, и произнес: - Пролетарско-коммунистическое мировоззрение несовместимо ни с какой националистической доктриной. У нас в СССР объявлен бой любому национализму и прежде всего – русскому. Все мы, граждане Советского Союза, являемся прирожденными интернационалистами, из чего следует, что у всех граждан СССР общая национальность – СОВЕТСКАЯ.
Речь Парторга вовсе не обязательно являлась истиной, но вполне могла быть провокацией, поэтому никто из нас не стал перечить Комиссару, хотя каждый носил в своей душе то самое, что провозгласил Гаврилов: «Родиться Великороссом – это гордость». Гордости этой научило нас произведение Нобелевского Лауреата Бунина «Жизнь Арсеньева». Миновало четверть столетия с того момента, и все изменилось: ни гордости, ни ответственности, ни патриотизма не стало, ни просто любви к Родине.
Хорошо хотя бы то, что Василий и Лариса Федоровы дожили до глубокой старости. Но вот и Федоровы ушли в мир иной. Когда Василий Дмитриевич как-то раз в беседе нахваливал Сталина как государственного администратора, умевшего управлять страной, я возразила человеку, всячески поощрявшему мои занятия литературным творчеством. Я возразила Василию Федорову так: - Сталин провозгласил лозунг о том, что незаменимых людей на свете нет. Этот сталинский лозунг на практике означал: расстреливайте, сажайте в тюрьмы, терроризируйте любого, начиная с Маршала Жукова, - я разрешаю, потому что любого советского человека может заменить кто угодно – только выдрессируйте кого угодно, и он станет Маршалом Жуковым, Лидией Руслановой, Борисом Пастернаком, Осипом Мандельштамом или Анной Ахматовой… Сталин умер. А сталинский лозунг все еще по инерции действовал в СССР, хотя вместе со Сталиным кончилось и сталинское людоедство. Но все еще сталинисты пытались дрессировать своих военнообязанных рекрутов в деле изготовления из них нового Жукова, Русланову, Пастернака, Мандельштама или Ахматову. Безрезультатно, однако! Получались только мыльные пузыри.
 
   Официальный Классик нахмурился, но, обладая здравостью рассуждений, присущей простым людям, из которых происходил, ответил:

   - Практика, конечно, доказала, что замена всегда неравнозначна. Безбожие советского периода разрушило гуманную христианскую цивилизацию, существовавшую в Царской Российской Империи. Зато людям низкого происхождения открылся доступ к высотам, они тоже смогли теперь делать карьеру и даже создавать науку, искусство. «Лес рубят – щепки летят», - так высказывался товарищ Сталин о происходящем. И это правда.
   Я не стала спорить с Классиком, лишь подумала про себя: кто этот лес, как ни весь Народ? А щепки – Кто? Спорить же с людьми такого склада бесполезно: они будут вопреки фактам одобрять Советскую Власть по той лишь причине, что она действительно открыла им жизненные перспективы, хотя закрыла миллионам других. Как говорит пословица: что налито в кувшин, то и льется из него.

***

   Помнится, как вестибюль Центрального Дома Литераторов гудел от многолюдности.
Василий Фёдоров, Искра Денисова, Анатолий Софронов и Владимир Цыбин сгруппировались вокруг казённого стола в стремлении отметить своё присутствие у секретарши, которая листала алфавитные списки писателей. Писательский пленум проводился в большом зале, и это был повод встретиться с теми коллегами, с которыми давно не виделись. Когда Фёдоров, Денисова и Софронов зарегистрировались, им уже пожимал руку Александр Гаврилов, подошла поздороваться  и я. Мы с Сашей обнялись, и Василий Фёдоров сказал:
   - Точно так же и мы с Володей Солоухиным сейчас обнялись. Студенческая дружба не ржавеет.
   - Но вовсе не со всеми подряд хочется обняться, - молвила я и пытливо взглянула на Василия Дмитрича.
   - Это правда, - подмигнул Фёдоров мне в шутку, давая понять, что он сам тоже разборчив в общении с коллегами. Гаврилов поинтересовался – будет ли на сегодняшнем пленуме выступать Василий Федоров и принял предложение пропустить перед началом по рюмке коньяка. Гаврилов, я и Василий Дмитриевич расположились в Пестром кафе. Мужчины закусили коньяк лимонными дольками, а я  удовольствовалась чашечкой кофию. Между тем, Феликс Кузнецов уже открыл Писательский Пленум и требовал от советских литераторов зорко следить за наказами Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, которая поручала идеологам-пропагандистам всех творческих союзов, то есть нам, в частности, неукоснительно выполнять партийную волю. О свободе творчества в СССР нельзя было даже заикаться. Все, что скажет Пленуму Феликс Кузнецов, было накануне опубликовано в газете «Правда» за подписью руководителя ЦК КПСС, мы знали содержание доклада наперёд и беседовали в кафе о том-о сем.

   Теперь появляются новые Александры Гавриловы - посмертные тёзки ростовчанина, и никто из них уже не служит Совести и Правде, Красоте и Милосердию, Доброте и Честности, как служил Саша. Помню, в самом начале 80-х годов тоже случайно в очередной раз столкнулись мы с Александром Гавриловым в центральном доме литераторов – я сидела за столиком в Пестром Кафе с поэтессой Ларисой Федоровой, женой знаменитого партийного поэта Василия Фёдорова. Мы как раз вели дамскую беседу, когда Саша со своей характерной сияющей улыбкой (слегка навеселе) расцеловался со мной и присел за дамский столик. Он скромно вслушивался в прерванный разговор. Жена Василия Федорова нравилась Саше: ведь это действительно была добрая русская женщина с миловидным выражением лица, умная, энергичная, задорная Лариса Федоровна налила нам с Сашей «Шампанского» и продолжила монолог:

   - Одну нашу известную поэтессу застукал муж-кавказец дома с любовником. Кавказец надавал тумаков жене, схватил за шиворот любовника и затолкал в автомобильный багажник. Поэтесса дрожит: убьет теперь ревнивец любовника, а затем ее очередь погибать. Что делать? Схватила сдуру бабкину икону, бухнулась на колени, а молитв-то не знает: как молиться Богородице о спасении?.. В общем, своими словами что-то лепечет грешница наша. А муж уже везет любовника за город в лес на убийство. Как вдруг автоинспектор останавливает кавказский автомобиль, проверяет документы и заглядывает в багажник. И что же обнаруживает в багажнике автоинспектор? Конечно, связанного любовника… Ну, тут милиция появилась, протокол составляют, срок за похищение несчастного любовника замаячил… Пришлось ревнивому супругу откупаться и спасаться бегством – до сих пор никто не знает, где он прячется.

   Лариса Федоровна засмеялась: - И впрямь нигде! А вот ещё какие были в 1917-ом году придуманы у нас революционные имена: Велиор, Вилорик, Статор, Сталина, Владилен… Велиор означало Великую Октябрьскую     революцию. Вилорик означало: В.И.Ленин – освободитель рабочих и крестьян. Статор означало: Сталин торжествует. Женское имя «Сталина» выражало преданность товарищу Сталину. Мужское имя «Владилен» выражало преданность Владимиру Ленину…

***

 ...Звучал вдохновенный фортепианный квартет Бетховена – юношеское сочинение гениального композитора. Мы все обсуждали потом какое-то неуловимое сходство характеров, принимаемое нами за внешнее, между Бетховеном и Василием Федоровым: та же темпераментность в облике обоих. Не случайно поэт Федоров прославился своею поэмой о Бетховене. Избирать высокую тему для сочинительства являлось прямым следованием Ушаковской Традиции.
 
***

Кстати сказать, блаженный Арсений являлся сверстником поэта Николая Ушакова, любил и ценил, по словам Гаврилова, поэзию этого непродавшегося советской власти христианина и летописца социализма, насколько позволял жанр поэзии. Но ведь у каждого свой путь в литературе: у Николая Ушакова – свой, у Александра Гаврилова – иной, хотя и Александр никогда не продавался, был честен до конца своих дней. Этой чертой характера нравился он и писательской чете Федоровых, особенно Ларисе, которую часто мы встречали в Центральном Доме Литераторов.
Как-то раз приволокла меня за руку Лариса Федоровна на кинопросмотр в ЦДЛ зарубежного киношедевра Ингмара Бергмана «Осенняя соната». В том фильме, как оказалось, речь шла о знаменитой пианистке, гастролировавшей по всему миру, и о двух ее маленьких дочерях, брошенных матерью на попечение мужа. Трагедия девочек, лишенных материнской любви, отозвалась в моем сердце, и я тихо, стараясь быть незаметной ни для кого, содрогнулась от рыданий – так хорошо знакомо было это сиротство при живой матери мне, единственной плачущей в кинозале ЦДЛ. Не знаю, как учуяла Лариса Федоровна мое переживание, но она прижала меня к себе, поцеловала и обняла – с того момента мое сердце уже принадлежало ей. Мы вышли после кинопросмотра, столкнулись с Гавриловым и заговорили от Отце Арсении…

   ...Кстати упомяну тот факт, что Василий Федоров, написавший поэму о протопопе Аввакуме, весьма интересовался Арсением. Я узнала об этом, кажется, сразу после моей поездки на космодром Байконур. Это обстоятельство моей биографии произвело впечатление на дотошного Василия Дмитриевича, любившего досконально разобраться во всем самостоятельно и презиравшего слухи, сплетни, - всяческую целенаправленную на уничтожение личности дезинформацию.

   Кстати упомяну тот факт, что Василий Федоров, написавший поэму о протопопе Аввакуме, весьма интересовался Арсением. Я узнала об этом, кажется, сразу после моей поездки на космодром Байконур. Это обстоятельство моей биографии произвело впечатление на дотошного Василия Дмитриевича, любившего досконально разобраться во всем самостоятельно и презиравшего слухи, сплетни, - всяческую целенаправленную на уничтожение личности дезинформацию.

Федоров подумал и сказал Гаврилову: - Замечаю в твоих стихах подражание Есенину; есть-есть чуток, не отпирайся! Но ведь подражание кумиру без критического отношения к кумиру кончается, Саша, плачевно. Я говорю о лихачестве: тот водку пил без меры, и ты увлекаешься. У кумира надо перенимать только достоинства, но никогда не следует копировать недостатки. Впрочем, я и сам не святой… Помню, после войны поступил я учиться в Литературный институт, какое-то время жил в общаге. И написал мой сосед по комнате на меня донос: будто водкой увлекаюсь, а за водкой похабные анекдоты рассказываю. Причем, сосед делает вид, что ничего не знает. Тогда купил я молотого красного перца, чтобы отомстить доносчику, дождался, когда он мокрые трусы свои повесит сушиться на батарее да и сыпанул в те черные трусы немного лютого перчику. Трусы высохли, Иуда тот напялил их и пошел на занятия. И вдруг доносчик начал ёрзать на сиденье, гляжу – уже о стул начал чесаться, как лось об елку. Тут звонок на переменку зазвенел. Иуда наш пулей в туалет умчался, но опоздал – все кабинки заняты. Смотрю – он уже рокэнрол танцует возле кабинки, схватил ведро, налил воды и заперся наконец в освободившейся кабине да с подвыванием! Теперь была моя очередь делать вид, что я ничего не знаю… В общем, больше на меня кляуз он не писал. Писатель!..

- А уж каких только не писали кляуз на Рубцова! – вернулся к разговору Гаврилов.
. – Помнится, как пили мы возле пивной бочки пиво у кинотеатра «Орел», и Рубцов рассказывал про свою бытность матросом. Он работал на простом судне, а друг его – на торговом судне, ходившем за рубеж. Тот зарубежный плаватель был свидетелем океанского шторма, когда везли они в трюме коробки с детскими куклами. А волны опасные, шторм такой, что судно то на один бок опрокидывается, то на другой бок, а куклы в прозрачных коробках закрывают глаза и хором вопят: «Мама!» Ну, и поскольку с тем зарубежным плавателем жили на берегу они в одной общаге, то совместно завели попугая. А в комнате у них был еще один сосед – прижимистый куркуль (сам, бывало, жрет под одеялом колбасу, с товарищами не делится). Парни научили попугая несколько слов говорить, но гораздо больше вместо разговора ученой птице нравилось рвать в клочья газеты. Однажды куркуляка выложил деньги на стол и подался в туалет. А попугай выволок из пачки червонец, зажал в лапе и начал клювом вырывать фестончики по краям денежной купюры пока получилась из десятирублевки «почтовая марка». Тут вернулся из туалета куркуляка, выхватил из попугайей лапы оборванную по краям десятку и завопил: «Я тебя сейчас зажарю!» А ученый попугай отвечает куркулю: «Три якоря тебе в задницу!»
- Наверное, - засмеялся Федоров, - моряки научили попугая все-таки говорить немного жестче?
- Ну, да, - смутился Гаврилов, - последнее слово звучало грубее и проще, но тут дама, - Саша кивнул на меня.
- Вот я и догадался, - произнес Василий Дмитриевич, - что все-таки матросня выражается и проще, и грубее. Правда жизни такова, какова есть.

***

Кажется, в ноябре 1969 года Гаврилов, Сизов, Щелкопёр и я вчетвером принеслись на какой-то вечер в Центральный Дом Литераторов (ЦДЛ), подсели в пестром кафе к Передрееву, потягивавшему коньячок в обществе молчаливого и важного советского классика Василия Фёдорова. Надо отметить, что Фёдоров получал такие писательские гонорары как лауреат государственных премий, которые позволяли ему гнушаться водкой и пить исключительно дорогой коньяк, причём, всегда угощал он сам и редко пил за чей-то счёт – уж если только сильно попросят. Анатолий Передреев представил молодых поэтов советскому партийному поэту, который позабавил нас новостью о том, что между русским революционером Бакуниным и Карлом Марксом однажды едва не произошла дуэль. Причина смертельной злобы анархиста Бакунина против создателя дорогой Бакунинскому сердцу социалистической теории коренилась в хамстве Карла Маркса, оскорбившего героическую русскую армию. Бакунин, уязвлённый в патриотических чувствах, вызвал русофоба на дуэль, но русофоб Карл Маркс отверг дуэль, мотивируя тем, что его жизнь принадлежит коммунистической идее и никак не должна обрываться возможным несчастным случаем.
– Ух! – закусил коньячок бутербродом Передреев, обдумывая новость, – а что было бы, если бы дуэль состоялась, и наш Бакунин убил бы Карла Маркса? – Передреев осклабился.
– Но-но! – пригрозил пальцем Василий Федоров, как бы в шутку, - Маркс должен был жить и претворять социалистическую теорию в повседневную практику, тут все произошло правильно. Ведь социализм осуществил на практике извечную христианскую мечту о социальной справедливости, равенстве и братстве народов.
– Правильно-то оно, может, и правильно, - глотнул коньячку из своей рюмки Гаврилов (классик угощал молодежь), – но уж чересчур у Маркса борода кудрявая!
– А ты расчесывал? –  набычился партийный классик.
– Нет, - ощерился Гаврилов, почему-то невзлюбивший Марксову бороду, – я разглядывал на картине.
– Ну, и чем тебе Марксова борода не понравилась? – начинал злиться Василий Фёдоров.
– А, кудрявая! – уставился на почтенного поэта захмелевший Гаврилов с ехидной ухмылочкой...
 
– А мой дед погиб в борьбе со стихией – с пожаром, – произнёс партийный классик, – дед защищал семейную пасеку. Наумом Осиповичем звали. Тиран был, нрава крутого, лошадник. Дед мой работал ямщиком в Томске, работа была опасной из-за дорожного разбоя. Уж до того был крутого нрава дед Наум, что даже по лихости умучил свою молоденькую жену. До того умучил разнузданным нравом, что в свои 23 года взмолилась она к Богу о ниспослании ей смерти. И отчего-то умерла. Дед овдовел, остались дети. Так что мать моя с 5-летнего возраста росла в социальном сиротстве, была фактической сиротой у вдового отца… Да и вся жизнь Фёдоровского рода связана с сиротством. А ещё потом, как нарочно, и мать моя выбрала себе бездомного мужа. Гадания предсказывали матери мужа с именем Дмитрий. Судьбу конём не объедешь… Вот уже кто лошадник был – так это мой отец! Целые дни проводил в таборе у цыган, лошадей обожал. Было у отца моего 8 детей, работал сперва каменщиком, затем шахтёром. Выпивоха был, игрок и гуляка, – весь в деда! Тут, конечно, без фатума не обошлось. Судьба вмешалась. А с чего бы вдруг да я поэтом стал бы?!

– Э, – протянул захмелевший Василий Фёдоров, – чтобы стать поэтом лучше всё же, братцы, быть в здравом рассудке да и учиться надо на поэта долго и мучительно, как учатся любому ремеслу. Сказки это, что поэт без учёбы может обойтись! Ну, представьте себе обувного мастера, портного, врача или штукатура без навыков, без знания дела. Какую обувь сошьёт неумеха – обувщик? Какие брюки сошьёт необученный портной? Согласится ли кто-нибудь вырвать зуб у стоматолога, нигде не учившегося? А что наштукатурит вам штукатур, только лишь наблюдавший этот процесс со стороны и не имеющий теоретической подготовки?.. Правда, сам я закончил 6 классов школы колхозной молодежи – не Бог весть какое первоначальное образование, конечно, да зато много и упорно потом занимался самообразованием, Литературный институт осилил. На Первом всесоюзном совещании молодых писателей познакомился я с Твардовским и Асеевым, они-то и поддержали меня. Здесь же Асеев рассказал всем нам о своих друзьях – о Николае Ушакове, о Маяковском и Пастернаке, об Ахматовой…
– Николай Ушаков дал мне рекомендацию для поступления в Литературный институт, – вставила я, напомнив о себе. Коньяк я не пила, довольствуясь апельсиновым ситро.
– Тебе повезло на литературного учителя, –  обрадовался Василий Фёдоров и как будто лишь сейчас заметил ту 19-летнюю студентку, которая тогда, в конце 60-х годов минувшего столетья, находилась в мужской компании. – Держи Ушаковскую марку в русской литературе! – призвал меня Василий Дмитриевич хранить Ушаковские традиции и наследовать их. – Твой учитель Ушаков создал образцовый стиль писателя во всех смыслах, а высокое искусство вызывает людскую зависть: лодыри да неумехи завидуют совершенству, достигнутому трудами. Зависть же в свою очередь вызывает чувство неприязни. Так что приготовься к трудному и опасному пути в литературе, Ушаковка!.. Кстати, об опасности, – ухмыльнулся Фёдоров, – работал в юности я рядом со складом, где хранились пустые бочки из-под бензина и солярки. И вот запомнился мне случай на том складе для использованной тары. Работал на складе старичок, любивший выпить летом в жару холодного пива. Я с ним иной раз тоже пивко попивал. Глядь: старикана от пива разморило, осмелел сторож да и закурил. Я ему выговариваю: окстись, мол, дед, ты ж на бочке сидишь из-под бензина – здесь опасно курить. Сторож мне на то отвечает: яйца кур не учат. Ну, ушёл я по своим делам на свою работу, а старикан продолжает в бочку из-под бензина сигаретный пепел стряхивать, да, видать, стряхнул пепел вместе с огнём. А я-то удалился уже метров на сто. Обернулся, гляжу: под грохот взорвавшейся бочки, содержавшей, очевидно, на дне остатки бензина подскочил вверх сторож, как Мюнхаузен на ядре, да и шмякнулся в лужу. Хорошо, что только мягкое место отбил! Так что осмотрительность везде требуется, надо уметь предугадывать события, думать наперёд, чтоб зад не отбить!
– Вот Вы говорите, Василий Дмитрич, – улыбнулась я, – надо уметь предугадывать события. Тут я недавно услышала по радиостанции «Маяк» об одном таком предугадывании: американцы изобрели специальные штаны для домашних птиц, точнее – подгузники: предугадывают, что можно запачкаться, когда берёшь в руки попугая или канарейку…
– Ну, уж если про коров заговорили, – раздухорился Щелкопёр, – то расскажу я вам, товарищи, действительный факт. Дело было в Новгородской области, сам-то я, Василий Дмитриевич, родом из Великого Новгорода… В общем, 2 недели просидел в КПЗ без санкции на арест один матёрый насильник. Но не простой, а недавно вышедший из мест заключения урка. Оказывается, тот уркоган изнасиловал (не при дамах будет сказано!) корову. И вот приходит следователь к прокурору за санкцией на арест, а прокурор вызверился на следователя и талдычит, что судить урку никак невозможно. Загвоздка, оказывается в том, что дело об изнасиловании означенной телки должны возбуждать её родители, а заявления от них нету и быть не может!
Классик расхохотался и спросил: – Так за что же тогда урка 2 недели отсидел?
– За мелкое хулиганство, – ответил Щелкопёр.
– Вот что значит: Бога нет, –  отдышался от смеха Василий Фёдоров. – Хотя атеисты у нас в деревне талдычили, что и Бога нет, и души у человека нет, а всё-таки я чувствовал, что есть душа, раз болит иной раз. Особенно при влюблённости. Влюблённость – это по-моему самая кошмарная болезнь на земном шаре. От любви жизнь становится не в жизнь, прямо сумасшествие… Я много лирики посвятил любовной теме.
Когда я вернулась к общей беседе, до моего слуха донеслись откуда-то, словно из-под воды, слова Василия Фёдорова:
– Мне нравится личность Николая Ушакова тем, что этот писатель живёт и творит, исходя из христианских взглядов на мир, нравится благородством и порядочностью. Его родственник – гениальный иконописец Симон Ушаков – автор фресок в Московском Кремле, расписывал царские палаты, – произнёс партийный классик и напомнил, как на писательском собрании он ставил Ушакова в пример.
– Николай Николаевич говорил мне, – откликнулась я, – что свои эстетические взгляды Симон Ушаков излагал в сочинении «Слово к любо-тщательному иконному писанию». А в Киевском музее Русского Искусства сберегаются его шедевры. Да и знаменитый педагог Ушинский, о котором рассказывал Николай Николаевич, –  похоронен в Киеве, а сам ушаковский предок Симон-Черниговский – с Украины.
– Да, - согласился Фёдоров, вернувшийся к педагогической теме, – Ушинский является основоположником российской народной школы; он считал труд основой воспитания, ставил целью педагогики формирование в человеке чувства единства со своим кровным народом, чувство ответственности за судьбу народа… Советская литература приняла на вооружение эти правила Ушинского, в Литературном Институте как раз всё это проповедуется. Много хорошего преподают в вашем институте, я с удовольствием вспоминаю однокашников.  Иных уж нет, а те далече… А в Литинституте я подружился с писателями Владимиром Солоухиным, Игорем Кобзевым. Сильная была братская компания у нас. Да и поныне остаётся. Догоните ли вы нас, молодёжь?
– Догоним! – убеждённо под воздействием коньяка ответил сияющий Гаврилов. Его физиономия излучала детскую радость от знакомства.
– Это как сказать? – усомнился партийный классик. – Цыплят по осени считают! А ещё сами рассудите… Вот, к примеру, взять музыкальный оркестр народных инструментов: кто-то на балалайке играет, кто-то на ведре! Слыхали? На ведре вместо барабана. А кто-то самый прыткий – так на гофрированной доске стиральной! Вроде чепуха полная: что за музыкальные инструменты ведро да стиральная доска? Ан – нет, не чепуха! В народном оркестре всё сгодится. Вот и вашей компании эдак следует. Так что играйте, братцы!.. Желаю успехов.
Василий Фёдоров горделиво удалился.

   ...Было поздно. Пронизывающий осенний ветер кропил нас дождём, но студенческая компания оставалась довольна творческим вечером, знакомством со знаменитым советским поэтом Василием Фёдоровым, а также дармовой выпивкой и закуской, очень пригодившейся за 2 недели до стипендии.
 
***
Однажды в честь праздника 8-го Марта меня направили на выступление в Высшей партийной Школе вместе с Василием Фёдоровым и Александром Гавриловым. Конечно, Василий Дмитриевич был неотразим: он читал стихи о восторге перед женщинами, поправлял свою пышную шевелюру, спадавшую набок, и партийные Идеологи уже были согласны носить Лауреата на руках. Александр Гаврилов читал любовную лирику, и молоденькие Идеологини утирали слёзы от поэтических воздыханий. Я прочитала одно – единственное стихотворение, написанное о моей самоотверженной и бескорыстной любви к матери – написанное затем, чтобы вызвать у неё ответное чувство расположения к своей единственной дочери, но матери оно категорически не понравилось. Это стихотворение восхищало Василия и Ларису Фёдоровых, Александра Гаврилова и Олега Дмитриева, составлявшего много лет спустя коллективный сборник «День поэзии». Составитель встретил меня и как эксперт заявил: «Из двух тысяч стихотворений, опубликованных в альманахе, твоё – самое лучшее. Рад за тебя». Впрочем, вот это стихотворение:
МАТЬ У ЗЕРКАЛА
У зеркала остановилась Мать:
Лицо без возраста, косящее глазами,
И зеркало в резной старинной раме
Пред ликом Матери почло за честь стоять.
Взяла она с трюмо бутон цветка –
И он раскрылся, вспыхнул синей астрой,
Вполоборота стала – и пространства
Прихлынула бессмертная река.
У зеркала остановилась Мать.
Запахла осень майскою листвою.
…Куда же берёшь её ты,
                Время злое?
Она всегда вот так должна стоять!
      Это стихотворение, сокрушавшееся о неизбежно предстоящем уходе матери из жизни на земле (время забирает у нас самое дорогое) нравилось всегда всем, кроме моей родной матери: она считала данное 12-стишие всегда грубым, лишенным изящества и таланта. А Лариса Фёдоровна, супруга Василия Фёдорова, однажды послушав, тихо молвила: «Как бы я хотела иметь дочь, которая посвятила бы мне такие стихи!»
Но Бог ниспослал мне такое крестоношение – терпеть духовную нищету и незрячесть родной матери, всегда несправедливой ко мне, всегда презиравшей самого Бога за дочь, нисколько не похожую на нее: абсолютно ни в чем, и прежде всего – непохожую в отношении к христианской религии, вызывавшей у нее языческое отвращение, хотя впоследствии эта женщина, овладевшая оккультизмом, и поумерила свое презрение к Богу и к церкви… Но тогда, на выступлении в Высшей Партийной Школе вместе с Фёдоровым и Гавриловым это единственное прочитанное мною стихотворение, завершавшее торжественную часть праздника, вызвало шквал аплодисментов, потому что каждая партийная дама здесь была матерью, и материнские сердца почувствовали то, что стояло за моими по-ушаковски сдержанными, как будто даже строгими мазками. И Василий Дмитриевич, и Саша поздравили меня с творческой удачей – с написанием  т а к и х  стихов о матери, поскольку на самом деле стихов о матери миллионы, но это выделяется, на их взгляд, классической ушаковской манерой письма – в этом 12-стишии профессионалы обнаруживали прямое следование академической традиции.
Мы вышли на улицу, и Василий Фёдоров отпустил шофёра, который должен был в чёрной «Волге» развозить нас по домам. Мартовские сумерки поражали перламутрово-лиловым свечением небосвода над Москвой. Я несла жёлтые мимозы, на которые сыпался крупный снег. Мы решили немного прогуляться после напряжённого выступления и фуршета. Уже не помню, как зашёл разговор у нас о роли Личности в Истории, но сказанное Василием Дмитриевичем запомнилось: «Великий Человек меняет людское сознание, а уже затем через людское множество эта выдающаяся личность меняет мировое сознание. Как расходятся круги по воде. Ну, а прежде всего Великий Человек воздействует на судьбу своей Нации».
– На судьбу Нации? – остановился Гаврилов на заснеженном тротуаре, и мы уставились на него. – Поэт Владимир Соловьёв под конец жизни учил еврейский язык, чтобы молиться Богу по-еврейски,  –  и это воздействовало на судьбу русской Нации?  –  Вперился в Фёдорова недоумевающий Гаврилов.
– И это, вероятно, тоже, – поразмыслил советский классик, – Великую Октябрьскую Социалистическую революцию осуществили Евреи с русского согласия. Ведь мы никак не защитили Монарха Николая Второго с Монаршим семейством и даже с поваром от ликвидации, – вот каковы мы – Великороссы! Надо полагать, еврейская молитва Владимира Соловьёва произвела какое-то мистическое воздействие на уши Бога, – ухмыльнулся Фёдоров, и стало понятно, что Василий Дмитриевич и сам сомневается в правильности собственной версии, да и по сию пору нет единого и правильного ответа на этот исторический вопрос.
– «Синева апреля», принесшей мне всесоюзное признание. О ней писала пресса, о ней толковали в кулуарах Литературного Мира, но именно «Синева апреля» как раз должна была стать моей первой, а не второй книгой, поскольку в нее вошла поэзия студенческого периода. Внезапный шум вокруг этой запоздалой книги, ожидавшей очереди на выпуск в свет чуть ли не десятилетие, обязал меня по обычаю Брежневского времени пригласить к себе в дом на Фили почетных гостей из Мира Литературы, среди которых были Светлана Соложенкова и Лариса Федорова – жена партийного классика Василия Федёрова. Будучи одновременно и поэтессой, и прозаиком и вообще личностью разносторонней, умной, увлекающейся Лариса Фёдоровна Фёдорова оценила мой филёвский пир на 38 персон, ради чего пришлось мне закупать несколько посудных сервизов и устанавливать самодельные лавки вокруг заимствованных у соседей и сдвинутых воедино столов. Но обычай Брежневского времени обязательно требовал от меня участия в коллективной жизни и учинения столь непосильного для моих сил и финансов пира. Тем не менее филёвский пир удался: мой Компаньон (присланный для помощи по хозяйству будущим мужем) к тому же развлекал гостей – он исполнял оперные арии, чем привёл в восторг Ларису Фёдоровну. Писательница Фёдорова в своём пожилом возрасте выглядела ухоженно, моложаво, была свежа и энергична. Её восторги по поводу любительского пения моего Компаньона произвели на того волокиту неотразимое впечатление – такое, что он подхватил пожилую даму на руки и закружил. Я пришла в ужас от фамильярности моего подвыпившего Компаньона, которому в ту пору стукнуло 43 года, и он уже умел ценить женское очарование. Когда Компаньон опустил на пол Ларису Фёдоровну и поцеловал ручку, унизанную перстнями, я облегчённо вздохнула: важная чиновная дама посмеялась доброй шутке, а не обиделась из-за фамильярного нарушения приличий. Компаньон заметил, как я погрозила ему пальцем, подскочил с виноватой физиономией мартовского кота и зашептал плутовские  оправдания: – Простите, госпожа, но мадам Фёдорова так соблазнительна, такая сдобная – словно ароматная булочка! А запах её духов сводит с ума!
И впрямь Лариса Фёдорова – пожилая уже – лучилась последней женской красотой, в которой меня пленяли старо-русская доброта и материнская любовь ко мне. Много лет Лариса Фёдоровна заботилась обо мне так, как не заботилась родная мать: оплачивала через Литфонд мои путёвки во все без исключения писательские дома творчества, выдавала через Литфонд материальную помощь, когда ещё до замужества я голодала по причине задержки гонораров, ведь регулярных заработков у меня не было, приглашала к себе на Кутузовский проспект в общий с Василием Дмитриевичем дом на чаи либо на пиры, как было принято. Тогда же в описываемый январский вечер на Филях моя литературная покровительница чувствовала себя молодой и счастливой от звучания отборной эстрадной музыки, сопровождавшей застолье. Лариса Фёдоровна улыбалась своей лучезарной улыбкой и сообщала гостям свои соображения о том, что такое человеческое счастье:
– Я думаю, что отсутствие зол и есть уже счастье, и что житейская мудрость заключается в том, что наслаждаться этим отсутствием зол и благодарить Бога за такую передышку…Лада, а почему у тебя в квартире нет икон?
Гости за столом ошарашено уставились на литфондовскую чиновницу, которая могла позволить себе заговорить о Боге в 1982-ом году в атеистическом государстве, преследующем за богомольство. Я встала из-за стола, отдав команду Компаньону приглашать гостей к танцам, подвела вальяжную чиновницу к потайному углу, и она увидела из потайного угла прямо взирающие на нее пытливые очи Иисуса Христа. Федорова перекрестилась и приняла приглашение к танцу от чванливого литературного чиновника, без которого уж никак нельзя было обойтись на филевском банкете...
В представлении литчиновника я была в Москве существом одиноким и безродным, бедным и беззащитным, которому просто случайно повезло: выпала неожиданная слава – временная, однако, как все вокруг и непостоянная, как снег. Но покровительство семейства Федоровых препятствовало задуманным сексуальным домогательствам чиновного хищника в отношении еще тогда незамужней меня, и, завершив танец, он опрокинул себе в рот рюмку водки.

 
  ... – У нас в деревне Марьевка, что под Кемеровым, – произнесла писательница Фёдорова, – неожиданно поселились белки на чердаке дома, целое семейство взялось откуда-то, никто их не разводил. Как под утро рассветает, так и слышим, что по потолку словно вихри носятся. Потом белки уж до того обнаглели, что пиво начали лакать из стаканов: Василь Дмитрич пригласил как-то дровосеков дровишек нарубить, вынес на двор стаканы, разлил пиво – дескать, пускай пена осядет. Глядь: а наши чердачные белки уже пиво лакают, будто для них налили. В общем, запустили кота на чердак – едва изгнали непрошенных гостей…  А в молодости мы с Василием Дмитричем попробовали попутешествовать по горным рекам в Красноярском крае на лодке со сплавом. Опытные сплавщики решили прокатить нас по хорошо изученной ими порожистой реке. Мало кто знает, что весной в малые сибирские речушки приплывает нереститься крупная лососевая рыба – таймень. А уж до чего прыгуч этот таймень, видели бы вы! Способен перепрыгнуть не только рогатую корягу, камень, но и вообще любое препятствие на пути к нересту, – выпрыгивает чуть ли не на метр в высоту да и весит (как бы не соврать?) – ну, не знаю сколько! Может даже и все  полпуда. Громадина! В общем, плывём мы вслед за лесосплавом со своими рафтерами, видим, как мокрые брёвна выныривают из воды вроде тайменя, мы с Василием Дмитричем разомлели от блаженства. Как вдруг целый косяк нерестящейся лососевой рыбы начал перепрыгивать прямо через наши головы – можно ли было ожидать такого?!. Главный рафтер скомандовал: «Вёсла к бою!» И гребцы начали отбивать тайменей, летевших через наши головы, глушили, спасаясь от случайных столкновений с нерестящейся рыбой. Но всё-таки один раз Василя Дмитрича контузило налетевшим лососем – промахнулся гребец, и рыбина проскользила прямо по макушке моего мужа. Бой с тайменем длился несколько минут, но вообразить себе, что такое может быть, до этого случая мы не могли. Ну, сошли на берег передохнуть, видим: у гребцов руки трясутся от напряжения, у Василия Дмитрича голова трещит; как лечиться в суровых сибирских условиях? Известное дело – водочкой.  Это потом Василь Дмитрич стал водкой брезговать, на коньяк перешёл: когда получил лауреатство, знаменитым советским поэтом стал…

***

Однажды Лариса Фёдорова привела меня из центрального дома литераторов к себе домой для того, чтобы одарить дамскими побрякушками, платьями и курточками, которых по бедности своей никак не могла я себе справить, а ей успели надоесть. Лариса Фёдоровна уже была знакома с моей матерью, никогда не интересовавшейся моим самочувствием, поскольку мать была целиком поглощена своей великосветской жизнью на Украине, а Россию терпеть не могла по причине исторической польской неприязни к Великороссам. Фёдорова каким-то женским чутьём учуяла моё сиротство; да и знакомство с моей матерью, чаевничавшей с супругами Фёдоровыми на Кутузовском проспекте, обескуражило семейство Ларисы и Василия. Так, их возмутил отказ моей матери-польки от природной обязанности заботиться о своей единственной дочери – к сожалению, удавшейся в русскую породу. Я не знаю, как Фёдоровы догадались о том, что моя мать считала проклятием Судьбы свою принудительную обязанность вырастить родную дочь для России, но с момента  знакомства с моей матерью Фёдоровы окрылили меня собственной любовью – такой, которой никогда не ощущала я в родительской семье. Когда я вновь очутилась в квартире Фёдоровых после проводов матери, Василий Дмитрич вышел посидеть с дамами и рассказал удивительную историю про ездовую собаку-лайку. Так, в 30-е годы минувшего столетья по Северному морскому пути плыл пароход «Челюскин» и затонул во льдах. Корабельный экипаж с членами своих семей высадился на льдине и стал ожидать вывоза на материк посредством авиации. Но требовалось упростить проблему вывоза, поэтому хочешь – не хочешь, а как минимум 500 км было необходимо пройти ближе к материку по заснеженным льдам на собачьих корабле «Челюскин» успела упряжках. Еда кончалась, собаки тоже начали голодать. А тут ещё неприятность: на народиться девочка да не просто прибавила в той вечной мерзлоте хлопот, а вдруг пропала! Как пропала? Куда пропала? Горе! Оказывается, молодая мамаша уснула во время езды на собаках: ведь там что за пейзаж? Снег, торосы, мутный горизонт и больше нигде ничего… Уснула да и выронила младенца экспедиторша. Что делать? Тьма, пурга сбивает людей с ног, следы человеческие тут же снегом заносит – никак нельзя искать пропажу! Невозможно! Выходит, придётся смириться с гибелью ребёнка. Мамаша воет, пурга воет, голод охватывает всех членов экспедиции – до младенца ли тут?!.  Пришлось съесть первую ездовую собаку. Съели. Ещё собаки остались – дальше поехали. Вдруг обнаружилось, что одна старая собака, предназначенная на завтрашний обед, пропала. Никто не поймёт, как этот пёс-коренник отвязался? Но пурга сбивает людей с ног, тьма гнетёт, мамаша воет, – до пропажи ли коренной собаки?.. Расставили палатки, уснули, отдыхают экспедиторы до утра. Как тут под утро вбегает в палатку к несчастной мамаше тот самый отвязавшийся пёс-коренник с узелком в зубах и кладёт ей на грудь поклажу. А та поклажа пищит да вякает! Оказывается, лайка та бывала щенной сукой, и в ней сработал материнский инстинкт, что надо опекать малютку. Собака заметила, как малютка пропала и сорвалась с упряжи затем, чтобы отыскать малютку, которую весь путь везла! Вот что такое природный инстинкт, –  подытожил Василий Дмитриевич, –  вообще у животных есть какой-то своеобразный ум: я в детстве любил наблюдать за повадками разных тварей. Например, интересно поведение домашней птицы. Гляжу в детстве как-то раз: пасутся куры у дороги вблизи двух дворов. И в одной куриной стае петух есть, и в другой: белый и черный. Присматриваюсь: чёрный петух распластался на земле и по-пластунски ползёт к чужим курочкам, от куста до куста перебегает, чтобы паче чаяния не стать бы  замеченным белым петухом. Удалось! Подскочил к чужой хохлатке да как принялся топтать её! Белый петух остолбенел от наглости чужака, потом опомнился и вступил в бой с ловеласом. Тогда ещё отец жив был, хотя уже началась Гражданская война.
– И кто же победил? - полюбопытствовала Лариса Фёдоровна.
– Чёрный! – ответил Василий Дмитрич. – А рогоносец проиграл!.. Есть, есть ум у животных! Да и повадки у них забавные. Помню, в детстве (опять-таки) принёс мне дядя махонькую «живую» рукавицу, положил на пол – шевелится рукавица. Что за чудо? Оказывается, охотился дядька мой в лесу да и нашёл дикого кабанчика, едва народившегося. Что с малюткой делать, как спасать? Подложили его к щенной суке, та выкормила приёмыша, и стал наш дикий кабан домашним – с собаками вместе повсюду бегал, сторожевые повадки от собак перенял  –  только лаять не умел!
Василий Фёдоров потешил нас житейским балагурством, осведомился, как идут мои дела, похлопал меня по плечу и удалился. Так происходило всякий раз при моём появлении. Их кемеровская землячка Тамара Пономарёва даже ревновала супругов Фёдоровых ко мне. Вот и на этот раз дома оказался Василий Фёдоров, изволивший посидеть немного с дамами за чаем. Этому партийному рупору, как мне тогда показалось, прямо-таки не терпелось поведать о том, как преклоняется он ещё со времён Первого совещания молодых писателей перед моим Ушаковым – так, что даже написал о нём статью. Попутно Василий Дмитриевич упомянул про лучшего Ушаковского друга – Николая Асеева, который энергично поддержал его на заре творческой молодости  –  начинавшего тогда свой путь в литературе поэта-сибиряка и пристрастил к поэзии Ушакова. Асеев же обратил внимание Твардовского на стихотворные способности Василия Фёдорова и вручил Твардовскому юношескую поэму «Марьевская летопись». Советский классик рассказал за чаем о том, что родился он восьмым ребёнком в семье сразу после Октябрьской социалистической революции, и его семья с 1919-го года поселилась в Марьевке под горой вблизи озера, чуть поодаль деревни. Уж так вышло. Гражданская война была в разгаре. Отец умер от тифа. Голод. Но старший брат будущего поэта Пётр перешёл на сторону победителей, возглавил комсомольскую ячейку и вступил в коммунистическую партию Большевиков. Лихой – удалец был Пётр! Сочинял частушки в качестве идейно-пропагандистского оружия большевиков, а затем сумел купить дом на горе – теперь уже над озером. Когда Василию исполнилось 14 лет, начал работать мойщиком золота на реке Яе.   Советский классик отставил чайную чашку и продекламировал восьмистишие, посвящённое осмыслению юности и старости, – восьмистишие, которое очень напоминало мне Ушаковскую стилистику:
               
                «Как в чаще – в юности тревожной,
Не глядя слишком далеко,
О жизни думается сложно,
А совершается легко.
Зато теперь, как в старой роще,
Просторней стало и видней.
О жизни думается проще,
Но совершается трудней».

     Василий Дмитриевич поведал тогда (это было самое начало 80-х  годов минувшего столетья), как в юности пытался поступить в железнодорожный техникум, но медкомиссия забраковала из-за сердечного недомогания. Он и лётчиком мечтал стать, но только и того, что 8 лет работал технологом на авиационном заводе. А затаённую любовь к авиации проявлял тайно где-нибудь в поле  –  разбегался и вальсировал: тренировал вестибулярный аппарат. Был случай смешной в юности: смастерил табуретку на подшипниках, чтобы можно было разогнаться на ней, как на самокате, и вертеться – подобно тому, как вращается пилот в мёртвой петле. Но пацаны «свистнули» табуретку–самокат, только и видел своё изобретение.

   В тот довольно морозный мартовский вечерок в семействе Фёдоровых я дала согласие Ларисе Фёдоровне сопровождать её в загородную поездку на выступление в Дубне, назначенное во дворце культуры подмосковного научного центра и, разумеется, выступить вместе с нею. Через пару дней я прибыла к Фёдоровым для поездки в Дубну – чёрная «Волга» пришла за нами на Кутузовский проспект, и молодой красавец-шофёр с весёлой песенкой повёз богемных дам на встречу с читателями.

   Дамская беседа зашла о женское доле, о любви. Лариса Фёдоровна вздохнула и рассказала про своего первого жениха, с которым её разлучила лучшая подруга. Была у неё в юности очень близкая подруга, все Ларисины сердечные тайны ведала. Узнала подруга про то, что выгодный жених предложил Ларисе руку и сердце, и досадно подруге сделалось: её-то замуж никто не берёт! Но молчит о своей змеиной зависти, притворную дружбу изображает. А Ларисе невдомёк, что подруга изнывает от зависти. Пригласила подругу Лариса в дом на помолвку с женихом, вышла на кухню пирог поставить в духовку, завозилась там на какие-то десять минут. Этого времени подруге хватило для того, чтобы оклеветать невесту перед женихом: будто Лариса с дюжиной мужиков гуляла да сраму не знала, будто Лариса лентяйка и грязнуля – редко моется, ещё реже стирает, будто Лариса готовить не умеет – какая из неё жена получится? А тут счастливая, ничего не подозревающая Лариса кулебяку на стол выкладывает, полотенечко жениху на колени стелет, пушинки с него снимает. Думал-думал жених: правда или нет подружкины слова? – да и объявил Ларисе, что передумал жениться на ней, а на этой самой подруге женится. Та смотрит на Ларису змеиным взглядом,  да и уводит Ларисиного жениха прямо с помолвки. Уж как рыдала оклеветанная невеста от предательства подруги, как зубами подушку грызла!.. А тётя унимает племянницу: «Не плачь, Ларочка, Бог всё к лучшему делает. Это Бог отвел от тебя, горемычная, предателей – парочку Иудину…» Потом через десяток лет донёсся слух, что бывший Ларисин жених зарубил топором свою жену… Действительно, Бог отвёл…

   В конце посиделок (дело было к ночи) писательница Фёдорова вспомнила, как в Крыму пригласили её с Василием Дмитриевичем заночевать в море на маяке, поскольку ходили слухи, что на морских маяках происходят всякие удивительные события, и поэт Василий Фёдоров загорелся желанием узнать – так ли это? Смотритель маяка – отставной матрос – получил выпивку и закуску, попировал с писательским семейством да и удалился в дальний закуток на маяке всхрапнуть. А молодая пара Фёдоровых радуется экзотике, за морем наблюдает. Как вдруг раздался стук в дверь наблюдательного пункта. Василий Дмитрич отворил и увидел перед собой покойного коллегу – писателя N, умершего в возрасте 52-х лет от инфаркта несколько лет тому назад. Лариса не знала о том абсолютно ничего и очень удивилась, как могло ещё одного писателя принести нелегкая ночью на маяк? Оставалось у Фёдоровых ещё немного коньяка и абрикосов, Василий угостил гостя и повёл расспросы на  профессиональные темы: зачем гость взялся писать диссидентский роман да ещё и в редакцию снёс, а там начался шум, и довели товарища до инфаркта? Лариса сидела в стороне, выражая недовольство позднему визитеру, о котором до той поры ничего знать не могла. Мужчины выпивали, кушали абрикосы и складывали косточки каждый подле себя.  Наконец гость стал прощаться на рассвете, задел рукавом пиджака порожний стакан, смахнул на пол, тот разбился вдребезги. Лариса молча собрала осколки на газету (веника на маяке она не сыскала), заперла дверь за удалившимся гостем и только теперь заметила, что Василий вне себя.

   –  Что с тобой, Вася? – встревожилась супруга.
   –  Только не пугайся, Лара, –  отстранил её муж, –  гость-то мой явился из Загробного Мира…

   Фёдоровы пробудили сторожа, он сгрёб в совок 2 горки абрикосовых косточек да посадил перепуганных супругов в лодку и доставил на берег, не дожидаясь восхода солнца. Лариса Фёдоровна повела плечами в недоумении и спросила в Дубне примолкших слушателей: «Кто может растолковать мне, что это с нами такое произошло?» Но все молчали.
   Руководство предоставило нам с Фёдоровой благоустроенный гостиничный номер для ночевки, и мы попрощались с шофером до завтрашнего утра, когда он должен был отвезти нас обратно.

   – Как ты думаешь, – внимательно посмотрела на меня Лариса Фёдоровна, –  что это всё-таки за явление было?

***
 
   ...Вот, к примеру, с Василием Дмитричем произошёл случай, когда прыгучая рыба задела его макушку. Знаете ли Вы, что это значит?
   – Что же? – ухмыльнулась старая писательница, погружаясь в свою белоснежную  кровать, как в облако.
   – А то, что рыба с точки зрения мистиков символизирует первых Христиан и вмещает в себя такое содержание: «Иисус Христос Спаситель – Божий Сын». Художники эпохи Возрождения тоже пользовались криптографией. Например, живописец Рафаэль Санти в полотне «Обручение Марии» специально пририсовал святому Иосифу Обручнику шестой палец. Шифра 6 тоже имела какой-то сакральный смысл…

***

    ...– Действительно, – согласилась Фёдорова, – мой сосед, к примеру, так шутит: «Жизнь – штука странная: вроде затрахала, а не удовлетворяет…» Вот меня не удовлетворяет то, что я никак не могу разгадать случай на маяке… Но если в самом деле перевоплощение душ существует, то хотелось бы знать, кем я раньше была? И кем буду?.. Хотелось бы снова когда-нибудь сделаться юной, совсем юной и, как встарь, выращивать зимой на подоконниках из семечка лимончик под стеклянным колпаком, видеть клетку с канарейками на этажерке, опрятные половички на свежевымытом крашеном полу, связанные руками матери…
 
***

   В этот музыкальный момент распахнулась дверь мастерской и на ее пороге чудесным воскресным деньком вырисовалась сутуловатая фигура пожилого мужчины в щегольском костюме, которую без очков поначалу я не разглядела. Знакомый голос клиента изложил Захару ту же самую просьбу насчёт смесителя, что и мы с отцом.

   – Димитрич! – почтительно обратился к гостю Захар,– прошу пожаловать к столу на наш братский пир по случаю выходного дня.
   – Это с удовольствием,  – крякнул из прихожей новый заказчик, вошёл, сел напротив меня и осклабился: узнал меня. Гостем коммунистической коммуналки оказался никто иной, как народный поэт Василий Фёдоров собственной персоной.

   Василий Дмитриевич любил вспоминать себя молодым в простецких компаниях, как и мой отец, а потому ничуть не побрезговал компанией работяг.
   Я познакомила Василия Фёдорова с отцом  – тоже Василием. Выяснилось, что отец был моложе поэта на 6 лет и воевал; а тот был старше, но не воевал из-за того, что родился последним ребёнком в семье сразу после Октябрьской Социалистической Революции, когда наступил голод, поэтому  с рождения был тщедушным и лишён солдатского здоровья. Василий Фёдоров поведал моему отцу – киевлянину про то, что бабка его по материнской линии была православной ревнительницею: пешком хаживала в Киево-Печерскую Лавру аж из Сибири!
   А бабка-староверка по отцовской линии обладала ясновидением: напророчила сибирякам крушение Монархии, Революцию 1917-го года, аэропланы, которые мерещились бабке в образе хищных птиц с железными клювами, – опасных птиц, способных истреблять людей. Ясновидица – бабка происходила из раскольников и презирала ортодоксальную формалистическую церковь и поповство…
   Ну, а богомолка Мария – бабка православная – воистину была блаженной: уходила она на поклонение святыням Киево-Печерской Лавры весной – как только просыхали земляные дороги, шла пешком, иной раз какая-нибудь подвода остановится, хозяин лошадей спросит: куда, мол, путь держишь, милая? Лишь узнают, что в Киев на богомолье, то и на подводу сажают, и накормят пирогами да яйцами, а ещё и с собой дадут снеди с просьбой: помолись, Мария, и о нас, грешных! Так с помощью добрых людей Мария добиралась в Киево-Печерскую Лавру к осени, зимовала в Киеве,  весной в обратный путь трогалась. А уж в Сибири новый урожай крестьяне собирали. Да после Мария отыскала в Киеве брата Ивана, отданного на служение ещё в детстве  в богатую панскую семью. Дважды Мария побывала в Киеве. Звали все её бабкой, хотя на самом деле Мария приходилась прабабкой Василию Фёдорову. Вспоминая Сибирь, поэт излучал доброту и сердечную ласку:
 
   – Зимние вечера, помню, – произнес поэт, – длинные у нас в Сибири были, вот молодёжь и забавлялась кто во что горазд. Керосиновая лампа коптит, в печи потрескивают дрова, бабушка с вязанием сидит среди внуков на тех наших святочных гаданиях. Пахнет гороховой кашей. Тихо, слышен стук ходиков, говорим шёпотом, потому что на святки все мы судьбу угадывать будем. На меня (самого маленького) нацепили самодельную маску из папье-маше: я назначен быть на вечеринке Ряженым, дали «коня»  –  палочку, на которой я должен гарцевать вокруг гадального стола.   На столе плошка с водой, хлеб, кольца: медные и серебряные, золотых не было ни у кого. Сестра вносит петуха, взятого с насеста: петух полудремлет, никак не может очнуться до конца. Это – то именно и нужно!  В таком транссовом состоянии петуха водружают на стол и загадывают судьбу. Петух клюнул серебро – жених попадётся богатый. Другая невеста загадала на результат петушиного гаданья – а этот подлец воду стал пить: значит, жених будет пьяницей! Третьей невесте петух нагадал бедного жениха – петух медное колечко клюнул!.. Таковы были у нас Святки… Помню, как сестра, кажется, прибежала с девичьих посиделок, в избе все спят, темно, только Луна освещает горницу. А я не спал – сестру дожидался! Наблюдаю за ней потихоньку, незаметно для неё. Вижу, добывает из шкапчика сестра свечу, зажигает, садится перед зеркалом и вглядывается в него. Как вдруг гиря наших старых часов-ходиков ни с того, ни с сего срывается с цепи да падает на пол! Вот уж страху мы оба натерпелись! Значит, нечистая сила всё-таки присутствует при гаданиях. Так нам в детстве казалось. А уж какие красавицы -  девушки наши да молодайки в церковь на богослуженье ходили! Всегда наряжались в праздничные одежды, словно жар-птицы!.. Детство-то моё пришлось на Гражданскую войну и голод, трудно просто выжить было, но зато среди каких задушевных русских людей жил я, среди какой раздольной русской природы родился и рос я! Особенно люблю озеро Кайдор.

   – Димитрич, – тронул Захар поэта за рукав, – очень просим, прочитайте стихотворение про озеро Кайдор! Мы тут все читать-то его читали, да в исполнении автора послушать хотим: нам все завидовать станут!
   – Неловко, братцы, я ж не на сцене: – Начал было народный поэт отговариваться.
   – Я же пришёл не для выступлений да и на минутку!
   – А что Коммунистическая Партия Советского Союза предписывает писателям – борцам идеологического фронта? – подкузьмил мой отец своего тёзку со знанием дела и скомандовал братии налить тому чарку. Компания выпила, и народному поэту не оставалось ничего другого, как выполнить предписание родной Партии, то есть удовлетворить духовные потребности рабочего люда:
               
«Мне память горше, чем родни укор.
В моей деревне, что стоит высоко,
Есть озеро по имени Кайдор,
Всё в звёздах лилий и в кудрях осоки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И мы вдвоём: лишь озеро да я  –
Душа моя да сонных вод разливность,
И, ничего на сердце не тая,
Снимаю всё: одежду и стыдливость.
Шепчу воде: как в детстве, обними,
Дай чистой ласки маленькую малость!
Сними печаль, сними с меня усталость
И тяжесть лет добавленных сними!»

   –  Да, – вздохнул отец, – тяжесть лет у нас словно свинцовая! Особенно, если вспомнить о пережитом: сталинские репрессии, круглосуточный страх от возможной перспективы оказаться в тюрьме на пытках, в лагере на каторжных работах, повсюду подозрительность, шпиономания, доносительство и клевета… Ленинский Совет Народных Комиссаров издал печально знаменитый Декрет о Красном Терроре 5-го сентября 1918-го года, с того момента и начался общегосударственный кошмар, называемый нашей жизнью. Началось плановое и широкомасштабное истребление интеллигенции – мозга нации. Тогда же стал выходить еженедельник под названием «Красный террор», и в нём давались инструкции насчёт всех этих беззаконий. Суть Красного Террора в том еженедельнике сводилась к задаче ликвидации Интеллигенции как класса. Вот каратели в комиссарских кожанках и взялись за ликвидацию. Американский профессор  Саттон опубликовал своё расследование этого явления новой Инквизиции в книге «Уолл-стрит и большевицкая революция», я пытался прочесть её по-английски, но бросил: читаешь с пятого на десятое, понимаешь тоже так…

   Василий Фёдоров окинул моего отца – тоже Василия – оценивающим взглядом, и я, ревностно следившая за сценой их знакомства, удовлетворенно заметила, что мужественная осанка отца, выражавшая отцовскую  социальную значимость и чувство собственного достоинства, приятно поразили советского классика. Отец защитил в молодости кандидатскую диссертацию по горному делу, занимал высокий пост в Совете Министров Украины, воспитал сына — художника-реставратора и дочь-идеолога, сам являлся мужем писательницы – украинского классика, а потому с полным пониманием ситуации заговорил о том, что даже Александр Твардовский назвал своего лучшего поэтического персонажа именем «Василий».

   – Да, –  расплылся в улыбке Фёдоров, - Василий Тёркин – это солдат, символизирующий всю советскую армию, армию победителей!
   –  Мы тогда назывались Красной Армией, –  уточнил отец. – Я начал войну в Лисичанской Стрелковой дивизии, хотя имел бронь и мог бы обойтись без отправки на фронт. Мне исполнилось лишь 17 лет в момент начала войны, я работал на восстановлении взорванных немецкими оккупантами промышленных объектов, бронь имел да стыдно было комсомольцу оставаться в стороне, записался добровольцем и ушёл на фронт: пол-Европы прошагал с рацией. Радистом был.

   – Я тоже бронь имел: но не воевал, а работал в тылу по самолётному делу. Ведь в войну кто-то должен был самолёты для фронта собирать! Вообще, прямо говоря, меня забраковала медкомиссия, потому и работал в тылу.
   – Ну, – ухмыльнулся отец, - а я окончил срочные курсы связиста и воевал на Белорусском фронте, в Крыму, в Прибалтике, дошёл до Польши...

   – Слышал я, – кивнул в знак согласия Василий Фёдоров, – что предатель Власов в конце войны сочинял письмо Черчиллю с объяснением того, что власовцы являются заслоном для Европы от проникновения коммунизма. В середине апреля 1945 года Власов женился на немке, венчался в католическом костеле, даже получил поздравление от Гиммлера, который изволил явиться на свадьбу Власова с Адэлью.

   – Писатель Виктор Астафьев воевал на Украине, а в 1943 году оказался на Днепре, – откинул свисавшую шевелюру Василий Фёдоров. –  Переправа через Днепр была чудовищна: первые подразделения гибли, не успев доплыть до берега – немцы расстреливали плывущих на плотах солдат. И только тогда лишь, когда 20 тысяч воинов потонуло, - только тогда немцы выдохлись, а наши войска начали достигать берега.
   – Читал, читал Вашего русского летописца Астафьева, –  расправил свои пшеничные усы отец, – читал и про ночную переправу через Днепр, и про напрасные потери в живой силе… Роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» –  это второе произведение после мемуаров маршала Жукова, в котором содержится правда о войне…

   Моей родительской семье пришлось покинуть родную Козельскую деревню из-за раскулачивания, хотя никогда родители кулаками не были: одна корова да одна лошадь на семерых членов семьи (двое потом померли) – какие же были мы кулаки?!.   А вот лишили нас лошадки, коровку забрали в колхоз,  – ничего другого не оставалось, чтоб не помереть с голоду, как покинуть налаженные места и поселиться на юге Украины. А здесь мы почувствовали себя эмигрантами-чужаками, пришельцами, здесь мы – «КАЦАПЫ».

   – Что значит «кацапы»? – не понял Фёдоров.
   – Ну, как Вам объяснить? – призадумался отец. – Есть, к примеру, хохлы, а есть украинцы. Хохлы – это что-то пренебрежительное, а украинцы – уважительное. Так же по такому же принципу есть русские у нас на Украине (когда сильно от русских что-то надо), а есть кацапы – те, кого не уважают, кем пренебрегают: люди второго сорта, короче говоря.
   – Гм, – покачал головой Фёдоров, – как же вы, русские, живёте там, на Украине, с таким отношением?
   – Да по всякому, –  ответил отец и смахнул муху с колбасы. – Как приходится, так и живём. Это же всё-таки время мирное, не война!.. Живём!.. Да и воевал я на Украине, освобождал её от гитлеровцев. Кровь проливал… А знаете ли Вы, Василий Дмитрич, – решил отец сменить серьёзную беседу на более подходящую случаю, – про то, каким врагом всякой лжи, всякого пустобрехства являлся математик Лобачевский?
     Когда Лобачевский возглавил университет в должности ректора, он объявил беспощадную войну лжи и демагогии. На профессорском совете Лобачевский требовал удалить из лекций суемудрие (ложное философствование), суесловие (пустопорожнее толкование) и суемыслие (псевдонаучные раздумья со всяческими догадками)… Вот и я по примеру Лобачевского отказываюсь произносить что-либо ложное или ошибочное… А про подвиги мои фронтовые стыдно как-то порядочному человеку хвастать!

   – Редкий Вы человек, Василий Михайлович,– выпил Фёдоров винца, которое я ему придвинула, – обычно людям нравится побазарить-побрехать между собой, душу отвести. Тем более, что в быту нам всем не хватает сердечности и дружелюбия.
   Пришлось мне выступать на одной кемеровской шахте, и там я узнал, что шахтный парторг – комиссар то есть, который главней директора на самом деле – оказался на той шахте лютее злого пса. Скинулась братва по трёшнику да купила в подарок тому парторгу большущий аквариум с золотыми рыбками в парткабинет.
   – Зачем партийному кабинету аквариум? – сдвинул брови отец и наморщил лоб в недоумении.
   – Вот и парторг не понял, но рабочие уговорили да и водрузили аквариум на окно. Тот парторг распекает безыдейных шахтёров за пьянство, за баб и за моральную неустойчивость, яростно кипит, а потом нет-нет да и переведёт взгляд на рыбок: те рыбки краснопёрые успокаивали его. Казалось, что вода в аквариуме от его гнева закипает. В общем, через пару недель передохли золотые рыбки в партийном аквариуме от партийной лютости все, как одна, – закончил свой рассказ советский классик...

***

     – Женщина священна, - возвёл глаза куда-то к небу советский классик, - ведь она есть ни что иное, как земля плодородная!
    – А отец есть ни что иное,  как сеятель на этой самой пашне, – дальше развивал фёдоровскую мысль мой папа.
   
   – Раньше Великороссы понимали, что Интеллигенция представляет собою мозг нации, дураками не были. Другое дело, что Русская Интеллигенция запуталась в политике; ну, так ведь в жизни всякое случается…, –  сказал Фёдоров.

   – Мы с Вами, Василь Дмитрич, – улыбнулся мой отец характерной ободряющей улыбкой Фёдорову, – принадлежим уже не к Великорусской, а к Советской Интеллигенции первого поколения, но ведь и мы, как говорится, не лыком шиты! Мы тоже способны на подвиги, на самоотверженное служение родному народу и Отечеству.
   – Обидно слышать порой,  –  вздохнул Фёдоров,  – что мы – общественная прослойка. Нет, Интеллигенция – это класс образованных людей, без которых у народной толпы нет интеллекта; народ без Интеллигенции становится безмозглым, просто безумной толпою, шальным.
   – Согласен, – кивнул отец, обладавший строгим математическим умом аналитика. – Интеллигенция – это мозговитый класс лучших представителей Нации.

   – Мой брат, – нерешительно пробормотал Василий Фёдоров, – являлся при Сталине начальником политотдела Урало-Рязанской дороги. Что-то там стряслось с какими-то цистернами, вызвали брата на ковер в Москву в Кремль да к самому Лазарю Кагановичу. Ну, уж распекал тот Андрея – распекал… Был бы человек, как тогда говорили, а вина для него найдётся!.. Расстреляли Андрея в 36 лет ни за что…

   – Эх,  –  ухмыльнулся отец,  –  где наша ни пропадала?!. Выхожу я однажды, Василий Дмитрич, во двор за своей дочерью, – вот этой самой – а там дети дерутся из-за черепахи. Так что бы Вы думали, зачем детям понадобилась живая черепаха? Оказывается, они живой черепахой орехи кололи!.. Вот так и Сталин с нами обращался…
   – Что может быть отвратительнее?  –  набычился захмелевший классик.
   – Ну, это Вы слишком! – осклабился Захар. – Откусить яблоко и обнаружить там всего-навсего половину червяка, – вот что может быть отвратительнее, хуже некуда!
   – Как же некуда?!  –  возразил поэт.  –  Была у меня в ранней юности глупая страсть к одной девчонке, жениться я захотел было на ней. Ну, пригласила нас родня на смотрины, невесту позвали, чай пьём, как полагалось. И вдруг стул под нею проваливается, то есть само сиденье почему-то вниз обрывается, и невеста моя застреёт в обводном кольце из-под круглого венского стула кверху тормашками. Такая толстуха была, что стул её не выдержал. До чего ж позорно «окорока» невестины торчали из разломанного стула! Ну, сами понимаете, что свадьба не состоялась… Оно и к лучшему! Я женился на другой, на худенькой.

   – Э, – пробормотал захмелевший отец, – женитьба – дело фатальное. Но если у человека денег нет, то и жениться ему не грозит, и женщины ему не страшны.
   – Я неплохо разбираюсь в сексуальных вопросах, - буркнул захмелевший Захар, – но, к сожалению ответов на них найти не могу.
   – Твоё счастье! – улыбнулся Василий Фёдоров, – а то превратился бы в бабье помело!
   – Это, – усомнился отец, разглаживая русые усы, – смотря какая баба… И какое «помело»! Мастерство женщины заключается в том, чтобы свой запущенный в мужчину морской гарпун представить ему как любовную стрелу Амура. А после этого хитрая женщина потребует от мужчины денег. И только успеешь ответить вымогательнице, что деньги – это зло, как сладкая эта вымогательница парирует: «Нет, деньги – не зло, потому что зло так быстро не кончается!

   – В нашем домоуправлении, – пробормотал захмелевший Захар, – есть один подслеповатый инспектор – близорукий, а ходит без очков. Прямо-таки носом чиркает  по бумаге, когда документы читает. Я уж корил его, мол, очки с диоптриями надень! Да куда там – слушать не изволит! Отвечает, что зато без очков ему все женщины кажутся молодыми красавицами. Вот уж ни за что не соглашусь! А ещё до чего любопытны бабы наши! Недавно поехал я на другой конец Москвы на завод «Фрезер», ну, и приспичило в туалет. Народу нету на дворе – все на работе, невмоготу уже терпеть, я и подскакиваю к старухе: где туалет? А бабища озадачивает меня: «А зачем он тебе нужен?» Всё им доложи!

   – Ну, это смотря какая бабища, – выпятил грудь вперёд народный поэт Фёдоров, – тут, знаешь, браток, я с тобой никак согласиться не могу. Например, знавал я бабу Анну Акимовну из деревни Смеловки Саратовской области – так эта старушенция первой встретила Юрия Гагарина, у себя в огороде, когда тот приземлился. Поскольку до Гагарина человек в космос никогда ещё не летал, то вовсе не удивительно, что система мягкой парашютной посадки ещё не была отлажена. Поэтому Юрий Алексеевич безо всякой катапульты по-каскадёрски выбросился с парашютом перед приземлением из раскалённого спускаемого аппарата. Никто в 1961-ом году ещё не мог предугадать и место приземления. И оказалась этим местом Саратовская область. Короче говоря, космонавт совершил рискованный подвиг опасного приземления и оказался в огороде бабки Анны. Та как раз удобрять клубнику вздумала, хоть дело было совсем ранней весной – в апреле. Глядь: словно с Луны свалился на землю какой-то неземной человек в оранжевом комбинезоне да прямо на клубнику! В шлеме – так на планете Земля люди не ходят. «Ты откуда взялся, милок?» – заверещала бабка. Тут внучка на голос выскочила из хаты.

   – С неба свалился! – привычно отрапортовал Гагарин. – Из космоса! Водички дай, бабуля!
   Внучка принесла ковшик воды из колодца, напоили загадочного гостя – слава Богу, что хоть не шпион оказался! Парашютные стропы первый космонавт мира отцепил, скафандр снял и остался в шерстяном физкультурном костюме. Бабка отвела небесного «пришельца» в избу, навалила полную миску картофельных вареников, внучка сдобрила кушанье сметаной, и Гагарин начал подкрепляться, допытываясь, как добраться из деревни до райцентра? Только «пришелец» лёг на лавку отдышаться от путешествия по небу, как поисково-спасательная экспедиция приспела за ним…

   – В жизни всякое бывает, – молвил слесарь, – а вот у нас в райцентре случай такой произошёл: строили мы деревенский фельдшерский пункт, кончили стройку, да и побросали, как всегда, ненужные стройматериалы после себя – убирайте сами! А тут индюки обнаружили ведро с карбидом и приняли карбид за обычные камешки, да и наклевались. Через 10 минут на глазах у всей деревни индюки начали раздуваться и с треском лопаться, как воздушные шары.

   – Вот уж дурачьё, строители твои, – покачал головой Василий Фёдоров, – Дураков никто не сеет, они сами родятся наподобие сорных растений… Однажды Владимир Маяковский выступал в Политехническом институте с обязательной в СССР пропагандой интернационализма и провозгласил, что среди русских чувствует себя русским, среди грузин – грузином. А какой-то озорник гаркнул ему из зала: «А кем чувствуешь себя, товарищ Поэт, среди дураков?» Маяковский не растерялся: «А среди дураков я впервые…» Так-то… Но дураки, как сорняки…
   Вот у нас в Кемеровской области дурацкий случай прогремел… Держали старые родители поросенка в деревне, откармливали кабанчика под праздник Великой Октябрьской Социалистической революции, а дочка у них в Кемерово жила с мужем и в аккурат 7-го ноября разродилась, а потому на Октябрьские Праздники не приехала. Старые родители не знали ничего, ведь телефона у нас в деревне в помине нету, письма зять ещё не написал,  опечалились, что зря зарезали кабанчика и телеграфируют из райцентра в Кемерово: «Маша, ждём скорее. Седьмого зарезали». Так к ним участковый милиционер приходил протоколировать, где же все семеро зарезанных?

   – В жизни много дурацких случаев, – ощерился запьяневший Захар и припомнил свою армейскую юность. Служил он в Узбекистане, а там кругом бахчевые культуры произрастают – лакомство! Солдатам арбузиков захотелось, а потому жаркой летней ночью переоделись они в обычные тенниски ради того, чтобы стать неузнаваемыми и вознамерились прокрадываться через забор воинской части. Но один из солдат – богатырского телосложения – напялил белую майку за неимением тенниски, так и оказались на бахче. Набили рюкзаки арбузами, как вдруг узбекские сторожа всполошились и погнались за ворами с кольями. А ночь-то тёмная!.. Споткнулся об  один бахчевой арбуз щупленький такой наш салажонок, упал и вывихнул ногу – ни встать, ни идти не может. Ну, не бросать же друга в беде?! Подхватил пострадавшего соложёнка русский богатырь в белой майке, посадил себе на плечи и помчался прытью в свою воинскую часть. А утром всех солдат выстроили перед узбекскими сторожами и дали сторожам право отыскать воров. «Дело непростое,  – молвил аксакал, –  как воров опознать, если воровали они ночью? Но знаем, что воров было четверо, а пятый скакал на белой лошади…»

   – Пришлось мне выступать в одной воинской части на Севере, – продолжал смеяться советский классик Фёдоров, – и там я узнал про других армейских воришек… Конечно, парни молодые, всё время есть хочется, а кормят скудно. И солдаты додумались воровать продовольственные припасы прямо со склада. Добыли стамеску, молоток да и выбили один – единственный кирпичик из фундамента – такой, чтобы в щель эту могла бы кошка пролезть. Теперь требовалось добыть кошку: изловили, упрятали в чулан и морили голодом трое суток. Затем изголодавшуюся кошку обвязали верёвкой и пропихнули в щель продовольственного склада. Кошка мёртвой хваткой вцепилась там в колбасу. Тут-то за верёвку и выперли кошку вместе с кольцом колбасы в зубах. Правда, колбаса была покусанная, ну, да, что тут поделаешь? Обрезали покусанные места, дали кормилице своей нажраться и так долго солдаты промышляли, долго добыче радовались…

   Я тоже как-то раз в своей писательской жизни решил доставить народу полное удовольствие, порадовать своих поклонников. Получил я государственную премию – деньги громадные, прилетел в Кемерово, выступил на заводе, на фабрике; на шахту, помню, куда-то далеко меня возили, – устал, захотелось отдохнуть и поразвлечься.
   И пригласил я следующим утречком шахтёров, поднявшихся после ночной смены из забоя, за мой счёт пивка попить. Дело в райцентре было. Подхожу к продавщице бочкового пива, спрашиваю, сколько литров находится у неё в бочке? Квасная бочка, заполненная вместо кваса хмельным напитком стояла на улице с разливным пивом, знаете? Люди с бидончиками подходят к ней, набирают пенного. А я предложил продавщице сходить погулять по базару пару часиков покамест возле пивной бочки Лауреат Госпремии СССР с народом общаться будет, а затем вернуться. Заплатил бабе за всё бочковое пиво, которым с утра была заправлена та цистерна, сгаркал народ и предложил шахтёрам заняться самообслуживанием: заплачено за целую пивную бочку, пей, братва, сколько влезет! Прохожие тоже начали присоединяться к шахтёрскому пиршеству: кто со стеклянной банкой, кто с целлофановым пакетом… Кричат: «Коммунизм наступил!» Тут-то и узнал я от простого народа, что в шахтёрском райцентре за 20 лет появились достижения: построили одноэтажный клуб – сарайчик на 4 комнаты, сляпали щитосборный  роддом на дюжину коек, вытрезвитель, узнал далее, что Коммунистическая Партия Советского Союза состоит из глухих и согласных, что патриоты живут бедно и недолго, поскольку так государству выгодно, что правдоборчество нежелательно (правда глаза колет, уши режет), а потому наказуемо, и что хорошие люди  нужны для того, чтобы плохим лучше жилось… Тут я не утерпел, правда, и спросил одного моего поклонника у той пивной цистерны: «А всё-таки… А всё-таки почему, братан, ты так говоришь?» Знаете, что шахтёр мне ответил? «Я ведь не проктолог, ни в чью душу не заглядываю. Не знаю, следовательно, ничего сверх обычного. Да и сам по себе – человек я не злопамятный: отомщу обидчику и забуду, живу просто – как все…»
 
   Продавщица вернулась, когда цистерна опустела, народ разошёлся. Взял я такси да и поехал к своему старинному другу. Еду-еду и соображаю: умный человек любит подурачиться в той же мере, в какой дурак любит поумничать. Погулял – и будя! Отпраздновал я своё лауреатство с простым народом и слава Богу! А иначе зачем народным поэтом слыть?!
____

Июнь 1985 года, Ирпень – 2011 год, июнь, Москва.

***
*
АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ГАВРИЛОВ
Русский поэт. Родился в г. Ростове. В 1963 году окончил 8 классов Ростовской школы №1, в 1967 году - Ярославский химикомеханический техникум, в 1972 году – Литературный институт им. А. М. Горького. Автор четырёх книг: «Предчувствие любви» (1968), «Бегущий свет» (1971), «Мой светлый край» (1978), «Звёздная борозда» (1981). Член Союза Писателей СССР с 1973 года. Жил в Москве. Ушёл из жизни 2 декабря 1983 года, похоронен в Ярославле на Игнатовском кладбище (участок 1А). На памятнике эпитафия:
 
Не плачьте обо мне когду уйду
Я оставляю вам свою звезду
И той звезды неугасимый свет
Как память обо мне - на много лет
   

Cтихотворение Александра Гаврилова
               
                ***
Не плачьте обо мне,
Когда умру,
Я буду только снегом на ветру,
Я вам весной недальнею приснюсь
И песнею неспетою споюсь.

Я мало прожил и не так, как все,
Я жизнь прошёл как будто по росе,
Ступнями ощущая свежесть дня,
И всё на свете было для меня.

Не плачьте обо мне, когда уйду,
Ведь в небе вы отыщете звезду,
И отойдёт от вас моя печаль,
Ведь до моей звезды такая даль...