Конец января.
Юг России.
Морозы ушли. Боюсь, ненадолго…
Снег растаял, но все еще холодно.
Выхожу любоваться куском огорода-садика, что волею судьбы выпало мне, как часть природы, так страстно и бесповоротно влюблена в которую я…
Серо.
Травка пожухла, испуганно затаилась, словно думает: не то рвануть к солнцу, зеленью изумрудной разрастись, не то - подождать, чтобы не «обломаться» перед грядущими февральскими морозами…
Зима…
Затаилось, засмущалось всё живое от тайных страстей своих, скорее, от самой главной срасти: раскрыться, цвести…
Глазу не на чем остановиться… серый цвет всегда угнетает…
Всё серо…
И вдруг!
- Лоз, Лоз!(Роз, Роз!)
Это внук мой, солнцеликий Андрюшка вбегает во двор с листом бумаги в руках.
Дитя настолько солнечно, настолько лучисто, что серый цвет вокруг мгновенно преображается во все оттенки желтого…
Сразу лето пришло в «мою природу», перескочив весну. Лето среди зимы с размерами две сотки…
- Моооооой! – обнимаю его и крепко прижимаю к себе.
- Остоложно! (Осторожно!) – возмущается Андрюша.- Исполтис (испортишь), ведь,- и бережно гладит листик.
Прав парень. Мои любвеобильные объятия порой напоминают стальную хватку, - никакая хрупкая нежность не выдержит их…
- Ой! Извини, малыш. А что это?
- Падалок (подарок) тебе.
- Какая честь! – Жеманно и артистично говорю я, не обращая внимание на листик и на то, что на нем нарисовано, любуясь светом и вдыхая аромат Андюшесолнышка моего…
У этого парнишки удивительное обаяние. Он подходит к людям,( причём ко всем), как будто его самая большая мечта и есть встретиться с ними…
- Падалок тебе! Сам налисовал в глупе ( нарисовал в группе). Ты же сонце любис! (Солнце любишь). И ломашки(ромашки). Налват (нарвать) хотел. Они исцезли (исчезли). Вот я и налисовал.
- Сладкий мой! Яркий мой! Солнышко моё! Спасибо! Солнце все любят!
- Да. Сонце и я люблю. А ломашки… - и смотрит на меня, (видно, хотел было сказать, что ромашки не любит, но он же маленький дипломат) и сразу добавляет, - ломашки тоже люблю, но чуть меньше солнца.
… И вспоминаю о «начале» моей, еще детской любви к цветку ромашки…
…Много лет назад моя семья жила в одном живописном селе на берегу Черного моря, где люди «не знали бед и забот», жили дружно, делились нажитым добром, ходили друг к другу в гости без спроса и без звонка, помогали во всем, хотя и жили по поговорке: «рот, полон забот».
С одной стороны деревню ласкали волны лазурного моря, с другой – ревниво шумела горная, хрустально чистая, серебристая река Гумиста, именем которой и была названо село.
С третьей – село охраняли гордые, величавые лесные горы, ну а с четвертой стороны была небольшая возвышенность-горка, (за которой начинался город), изумрудно-шелковистая трава на склоне которой служила пастбищем для наших телят…
Жили мы в интернациональной среде.
В небольшом нашем переулке были и армяне, и греки, и абхазы, и мингрелы и даже одна персидская семья.
Русских семей вблизи не было, но все мы общались по-русски, хотя научились и знали языки друг друга.
Меня это всегда удивляло.
Я бы поняла, если мы, нерусские дети ходили в русскую школу и оттуда бы переняли язык.
Во времени, о котором рассказываю, мы в школу еще не ходили.
Позже из тринадцати семей нашего переулка лишь две греческие семьи отдали своих детей в русскую школу, остальные пошли в армянскую и грузинскую школы.
Однажды мы, девочки, пошли пасти наших телят на склон горки.
В нашу задачу входило не пускать телят… в город и на территорию табачных плантаций, где в основном и были заняты сельчане.
Нас было шесть девочек.
Подружки моего детства. Всех поименно помню.
Старшей, гречанке Парфене, было около семи лет.
Лизе, её сестре, было около пяти.
Армянке Астхик было шесть.
Мингрелке Манане тоже около шести.
Абхазке Маквале шесть с половиной.
И мне, четыре с половиной года.
На склоне горки помимо сочной травы было много колючих кустов и разных полевых цветов.
Мы брали с собой по куску хлеба и «шли на работу» по нескольку часов в день.
Не помню, где мы воду брали, скорее - пили из попадающихся на глаза луж или по очереди бегали по домам, которые были невдалеке.
Садились мы под каким-нибудь кустиком и наперебой рассказывали разные байки. Иногда из жизни наших родителей сочиняли что-то, что могло бы удивить всех. Бывало, и ссорились, дрались…
Но наше основное дело - пасти телят, выполняли честно и дружно. Там не было понятий «мой теленок, твой теленок». Убегал какой-нибудь «беспредельщик» (теленок) в «опасную зону» - кто первый заметит, тот и помчится за ним прутиком загонять за незримую черту пастбища…
Собирали цветочки, плели веночки…
И вот однажды, Парфена набрала букетик ромашек и с голосом заговорщика заявляет нам:
- А я на ромашке гадать умею.
- Как? - Раскрыли мы рты от удивления и от предвкушения чего-то таинственного…
- А смотрите, - продолжила Парфена, - загадайте имя мальчика, кто вам нравится, скажите мне его имя и я начну.
Девочки начали наперебой называть имена всех мальчишек нашего переулка.
Мои два старшие братика были «нарасхват». А как же! Самые красивые мальчики нашего переулка! Не, всего села!
«Сурик! Жорик!»
- Шиш вам! - психанула я. Не дам вам своих братиков. На своих гадайте!
- Дура! – отрезала Парфена, - нельзя на своих братьев! Я же на любовь гадать буду!
- Я буду своих любить! – не отступала я.
- Ой! Уберите эту козявку отсюда, - пренебрежительно сказала Парфена своей сестре Лизе и Манане. – Беги вон за теленком, лучше!
- Не побегу! – не сдавалась я, - теленок в нужном месте! Расскажу братикам - посмотрите, ЧТО с вами будет.
Тут Парфена сникла. Все знали, что мои два брата-акробата за меня в селе такой «салат нашинкуют»! И не посмотрят мальчики или девочки меня обижали.
- Ладно. Сядь, объясню! – смягчилась она. – Твои мама и папа КТО?
- Как кто? Мама и папа!
- Но они же не брат и сестра, правда? А муж и жена!
- Да!
- Вот! Видишь? Надо чтобы мальчик и девочка не были братом и сестрой, чтобы они влюбились, а потом поженились и стали мамой и папой….
-Аааааа!
- Ааааа да хамса! – передразнила она меня. Ты маленькая еще. Сиди и смотри. Тебе гадать не буду!
- Братикам скажу! – опять за угрозу взялась я.
- Да ладно тебе! Погадаю! Первую! – Наверное, чтобы отвязаться от меня сказала Парфена. И мальчика твоего я сама назову. И произнесла имя Харлампий.
Харлампий был её братом. Ему и четырех еще не было. Болезненный, худой мальчишка, который пока еще не разговаривал. В этот день мы и его с собой забрали на пастбище, и он играл тут же, рядом с нами, с какими-то прутиками, совершенно не реагируя на наши девчачьи гоготы.
Харлампий мне не нравился, потому что он писал под себя и его шаровары вечно неприятно пахли… но был милым улыбчивым мальчиком и я… согласилась.
Парфена начала своё «шаманство», срывая нежные белые листики:
Любит.
Не любить.
Плюнет.
К сердцу прижмет.
К черту пошлет.
Монотонно повторяла и… на «плюнет» закончились лепестки…
- Всё! Отвали! Харлампий на тебя плюнет!
- Как плюнет? – Взбесилась я. – Братикам скажу…
- Достала! Ябеда! Ладно! Еще разок и всё! Нельзя по два раза! Это не правильно!
- Мне можно!
Любит.
Не любить.
Плюнет.
К сердцу прижмет.
К черту пошлет.
На этот раз последний листик ромашки оборвался в пальцах Парфены на словах «к черту пошлет»…
- Видишь? Не женится Харлампий на тебе?
- Как не женится? – Я была готова разреветься, словно моя женитьба с зассатым Харалампием было вложено «в программу моего сознания» еще с рождения.
… И в это время малыш Харлампий потопал ко мне и протянул мне целенький цветочек ромашки…
С тех пор ромашки мои любимые цветы…