Пахли дымом березовым снежные дали.
Над деревней дымы, как султаны, вставали.
Егерями, которым тревожно в дозоре,
обозначились ели высокие вскоре.
Он с проселка свернул и пошел по дорожке,
доедая последние хлебные крошки.
Дом из темного теса стоял на отшибе.
Он зачем-то сказал: «О, майн гот, о майн либен».
И щеколдою звякнув, калитку толкнул.
Местный гаер, пугающий галок на дыбе,
в поздних сумерках был безнадежно сутул.
Куст рябиновый рядом, как после расстрела,
разметался, пронзительно-алый на белом.
И одними губами, как лось осторожный,
рвал он ягоды, пар из ноздрей выпуская;
были ягоды сладкими и подмороженными;
он глотал их, оглядываясь и икая.
Пахло дымом березовым, свежим навозом.
Тьму разрезал далекий гудок тепловоза.
На крыльцо он взошел, постучал что есть силы,
в дверь, обитую стеганым дерматином,
покосившись на рядом стоящие вилы.
Дверь открыл пожилой и угрюмый мужчина.
Глухо цепь заворчала у будки собачьей.
Пес пролаял свое, пятясь в будку по-рачьи.
В небе звезды мерцали. Клубилась луна.
Он стоял, от хозяина буркал не пряча.
Словно эхо в колодце была тишина.
Тишина их вела через черные сени.
Тишина зацепилась ногою за веник.
Тишина половицею скрипнула тонко.
Тишина простонала печною заслонкой.
В тишине, собираясь с остатками сил,
он глядел на огонь и, зевая, курил.
Словно губка, его заскорузлое тело
собирало в себя все, что долго хотело;
в нем тепла наконец-то раскрылся бутон;
сняв бушлат, наконец-то расслабился он;
наконец-то заметил, что возле окошка
дочь хозяина крупную чистит картошку.
Мерно ходики шлепали, словно бы Тосной
плыл, трубою дымя, пароход двухколесный.
Вновь рассвет над зеркальной рекою вставал.
И огонь, как младенец, в печи лепетал.
И полено березы в шипящих слезах
занялось… почернело… рассыпалось в прах…
… Осторожно, любуясь луной голубою,
словно родинкой над помертвевшей губою,
и с улыбкою, тронувшей краешки губ,
возле крайней избы постоял душегуб.
То ль землянки чернели вдали, то ль могилы.
Он подальше забросил проклятые вилы.