А называлось это чудо музыкантик.
Он к радиоле был приколот, словно бантик.
Его мы к уху подносили в кулаке.
Он почему-то на свободу не стремился.
Не жалил то есть. Несмотря на то что бился.
Звенел отчаянно, как ястребок в пике.
Пронзительную песню несвободы
Мы слушали. Какие были годы!
Из каждого раскрытого окна
какая-нибудь музыка звучала
по вечерам. Но, видно, было мало
нам, музыкантиков ловившим допоздна.
Теперь, когда в свой верный эмпетришник
могу я закачать два гига с лишним,
где персональный Гайдн,
и Моцарт,
и Гунно,
теперь, когда вся Музыка ушла в подполье,
где для нее воистину раздолье,
теперь мне, право слово, все равно,
какая власть под бой каких курантов
каких куда гоняет демонстрантов.
«Прощальной» приближается финал –
и по хрен мне все ваши погребушки,
и то, за что вручают побрякушки,
и то, как бьются люди за металл.
С сумою на ступенях магазина
замру… Ах, Керубино, Керубино!
Ах, как ты забираешь высоко!
Туда, где облака, чей путь неведом.
И я шепчу за Велимиром следом:
«Мне мало надо…» – хлеб и молоко…
Порою бьюсь, но никого не жалю.
Сажусь в автобус – суеты скрижали
разматывает город за стеклом.
Вдруг с воли залетит в автобус муха.
Жужжит, наверно. Вертится над ухом.
Но все же отстает, махнув крылом.
Другое дело – музыкантик милый.
Какое время, говорю вам, было!
… Недавно в Интернете прочитал,
что музыкантик – это пчелка-трутень.
О сколь недолог век его и труден!
О сколь трагичен дней его финал!
Игра природы, партеногенеза,
всем школьным установкам антитеза,
оторва, безотцовщина, изгой…
– С утра до вечера мы пашем, словно пчелки,
доверху набиваем наши полки,
а он тут брюхо набивает, ишь какой! –
гудел трудолюбивый майский улей.
И вот он вылетал оттуда пулей.
По улочкам и дворикам кружил.
Цвела сирень, и яблоня, и груша.
Звук радиолы под окном он слушал,
пленительные запахи ловил.
Своими многогранными глазами
он видел все – и то, как над кустами
склоняются, притихнув, пацаны,
и то, как забиваются костяшки
в стол доминошный, как дрожат рубашки
на бельевой веревке и штаны,
как Загорелый возится с запаской,
поглядывая на него с опаской,
чумазым пальцем указательным грозя
и продолжая двигать монтировкой
вдоль обода не очень-то и ловко.
А, между прочим, совершенно зря.
Бояться пчел мужчинам не пристало.
Тем паче тех, кто не имеет жала,
кто даже сам себя не защитит.
Бездельник, трутень, паразит природы, –
ни воска от него потом, ни меда,
ни яда, если вдруг радикулит.
- Ишь, как выводит, шельма, тонко-тонко!
- Ну, что, дружбан, разжалобил ребенка?
- Теперь чеши! Свободен… словно дым…
- А в небе копулирует он с маткой, –
очки поправив, молвит Кандидатка. –
Оттуда не вернется он живым.
… И все же он летит за нею следом
туда, где облака, чей путь неведом,
не ведая, что после будет смерть;
летит над жизнью примул и настурций,
летит, рожденный от любви загнуться,
но прежде – песню несвободы спеть.