к о г д а о г о н ь в к а м и н е с т а н о в и т с я з о л о й
эпицикл Х1Х
композиции 2001 года
к н и г а а в г у с т а
часть 3
Я Б Ы Л
З е м л я
2 0 0 1 г
П И С Ь М О К Ч И Т А Т Е Л Ь Н И Ц Е
Изреченное потрясает меня такой же бездной и красотой, как звёздное небо. Да ещё большей – отчасти потому, что я сотворяю миры и вижу бесконечную пустоту впереди.
Если оказывается, что словами не удаётся выразить то, что происходит в душе, - причина вовсе не в их ограниченности.
МАЙ АВГУСТ – НАЗВАНИЕ МОЕЙ ЖИЗНИ, поэтому не существенно, моё это имя или название единственной моей книги.
Не однажды сказанное: поэт пишет не то, что было, а то, что будет, - я повторю, предупреждая твой вопрос: а его ли это жизнь?
Нет-нет. Здесь – только вымысел, как, скажем, у романиста, а не хроникера, - так у каждого поэта.
Поэтому всё сказанное перестаёт быть исключительно моим личным, как только достигает тебя и становится твоим.
Вот почему та часть книги, в которой собираются стихи, называется «ТЫ». Ты – часть моей жизни.
«ТЫ» - бОльшая часть моей книги, всю эту часть я издать не могу и пропускаю предыдущие восемнадцать томиков-книжечек.
Если кто-нибудь примет моё послание за бутылку с шифрованной записью, пусть отправит дальше: я писал, как попало, складывая слова и сверяя сложенное с тем, что чувствовал.
Желающий разгадывать и задавать вопросы, ты же сам знаешь, что ты не мой читатель.
Меня как-то спросили: о чём пишутся стихи? Так, ни о чём, - ответил я.
Я не записывал свою жизнь или её переживания. Я жил и писал стихи, зная, что создаю новые, будущие миры – какие получились.
Более того.
Я любил тебя всю жизнь.
автор
цикл 1
П О Э З И Я В Е Р О Я Т Н Ы Х М И Р О В
«…Каждым пройденным произведением он (художник) усложняет свою жизнь и делает её наконец попросту невозможной, так как избалованность необычным отбивает вкус ко всякому другому и в итоге должна привести к дезинтеграции, к невыполнимому, несбыточному».
Т.Манн. Доктор Фаустус
+++
Храните Родину мою!
Ксения Некрасова
Шёл белый снег
На белые поляны
И молнии мерцали на ветвях.
Ксения Некрасова
Когда и русские поедут в ИзраИль,
все спросят: от кого или за кем?
Я Библию открыл.
Так многие, наверное, после забытья
свой холодильник с пивом открывают,
когда мутна похмельем голова,
и дрожь в руках,
и токсикоз в мозгах…
Я верил в то, что невозможно знать,
и доказательств быть чему не может:
я верил в значенье дыханья своего
не только в истребленье кислорода.
Я видел, как жизнь сворачивает вспять,
- и судьбы, как колечки,
ссыпаются в холодный короб почвы…
Но не из праха свет – из взрыва.
И жизнь моя, как вспышка пороха,
на мгновенье мир вырвала из тьмы,
ворвалась в мир, ближних обжигая,
я приближаюсь к небесам и звёздам,
я сверкаю –
но это всего-навсего хлопок:
останется стихов немного сажи,
и, может быть, кто-то скажет:
это многовато даже…
Кто ждал Спасителя в пелёнках Третьего тысячелетья,
меня и не заметил и не заметит:
поэзия причудна.
Но чуда не просите!
Вот этот вздох – и чудо.
Вот это дерево, зазябшее зимой,
вон тот скворец яркооранжевоклювый.
И ты, вошедший робко в Храм.
Зима, весенняя зима на юге,
и солнца в мире через край.
Политика весны прекрасна:
во двор, на улицу, за город.
В горы. К небу. К счастью.
Вдыхайте. Чувствуйте. Крепче обнимайте.
В один момент свернётся в точку белый свет,
и эта точка растает между пальцев.
И будет мира чудо,
и придёт Спаситель,
если ты не сжёг мосты.
Твои следы появятся и в следующем снегу,
и будет вместо взрыва куст сирени,
и кольца соберутся в цепь,
и соберутся те, кто скажет тоже «верю»,
от буквы к букве смыслы собирая,
дойдут до слов, как выздоровленья.
И Библию откроют.
Когда в России перестанут распинать младенцев, все
скажут: где же он?
+++
+++
Итак, роман.
Я сел писать роман
о Мумму Тиамат, несчастной ассирийке,
разрубленной любимым сыном.
Как всё не ново под луной
(и, очевидно, даже без луны)!
Её любовь казалась безграничной
(так и сейчас бывает: любовь слепа,
а если прозревает,
становится продуктом).
Зима ещё похожа на рыцаря в серебряных доспехах,
чиста и неподвижна даже в буре.
Но завтра март ворвётся, как Орда,
и сок вскипит в стволах деревьев голых,
и солнце переполнит окоём.
И ветр сорвёт все крыши и покровы –
тот Зверь – не Белый Рыцарь –
милейшей, прелестнейшей Весны захватчик трона.
Мардук! Всегда ли мать – жертва
для созданья мира?
Несчастная не трогала цветов
и не уходила в необъятные поля.
Но как любила!
Она теперь для сына – опора и покров,
земля и небо.
Мы не знаем. Или не желаем знать?
Я напишу роман. Ведь я люблю.
+++
Р А Й
Юлечке Кауновой
Пока танцую – снежит,
и снег дыханье свежит –
вздохнёшь – и времени нет,
и Нового года, и нового века,
и чёрного зеркала – снова снег,
и пьяный корабль – нет света,
и нет сторон света,
и падает, падает, падает снег,
прошивая насквозь планету.
Я слушаю песню Синатры
«Когда мне было семнадцать лет»
и танцую; и пылает натрий.
И не имеет значения
борьба за выживание.
Душа занимается чтением
исчезающих от дыхания снежинок.
А прочее… Самосожжение и выжигание.
Так ему и скажи.
Не белые флаги, а паруса веры,
не на складе гниют,
а штормами взорваны в клочья
и в сраженье сгорают,
и – прощай берег,
где снежинки, как мы снуют,
где жизнь других – волчья.
И времени нет края.
А нам есть край.
+++
+++
Вагоновожатый
с усами отклеенными
голосом Лебедя
объявил остановку:
«Имени Ленина.
И это ещё не последняя».
Мы унаследовали
обещание лечь на рельсы
и пролетарскую солидарность,
братство
и азиатскую лживость,
которую они считают
хитростью,
и к безоружным свирепость,
великую историю потрясений,
неисчислимые богатства природы
и перманентное обнищание
создающих богатства,
безжизненный героизм –
перед погонщиками трусость,
лишённые широты души,
великодержавие вместо великодушия.
Собственно, мы только по паспорту русские,
поэтому нас всё меньше.
+++
+++
Жизнь проходила бесполезно.
Не выстроил дома.
Не растил сыновей.
Не сажал деревьев.
Писал стихи.
+++
+++
Пилили женщины да на дворе дрова.
Мужчины в холодке портвейны пили.
Что на траве дрова – им – трын-трава,
поскольку женщины не их, а те дрова пилили.
+++
ЗОЛОТО, ЗЛО, ЗОЛА И ЗАБЫТОЕ ВРЕМЯ
Она увидела заходящее солнце.
Это был сон ранним утром.
Она увядала. Приближалась её осень.
Дом, некогда полный гомоном её детей
и любовью её мужа, опустел.
Где-то всё начиналось сначала,
младенец улыбался из колыбели,
но это был чужой младенец.
Она смотрела в окно,
не включая ненастоящие миры телевизора,
ей казалось, что дети вот-вот прибегут из школы,
а муж вернётся с работы.
Одиночество – бесполое существо,
похожее на серую паутину,
поцелуи его ядовиты.
Однажды её супруг украдкой
собрал редкие свои фотографии,
сказал: - Я уезжаю. – Куда? – Просто далеко.
Она нашла потом пепел за гаражами
и оставшийся уголок паспорта.
Но и без того ещё раньше поняла,
что он уходит из жизни:
не болен, не виноват – просто стал ненужным
себе. А значит – никому.
Где-то в лесу замёрз ноябрьской ночью,
и снились ему маленькие дети
и счастливая жена.
А куда ей уйти?
Дети далеко и не пишут писем,
значит: ей и уезжать не надо.
Дом стал гулким склепом.
Когда соберутся гости
и дети приедут продавать мебель?
Она каждое утро готовила платье
и беспокоилась: кто её оденет?
Дети найдут шкатулку:
две старых пустышки, плюшевый медвежонок
и самодельная кукла.
Может быть, вздохнут и выбросят.
Не останется ничего, к чему прикасались руки их родителей,
кроме них.
И дом исчезнет.
Боже мой, а ведь ей немного за пятьдесят!
Ещё недурна собой и способна нравиться,
но не может начать сначала.
Это значит, что скоро телеграмму пошлют соседи детям
и накроют стол так,
как она никогда не накрывала.
Тот же стол – единственный в доме,
на котором с ней прощались, -
но она не узнает…
Единственный, кто простился с ней – муж,
сказавший «прости».
За обычную жизнь, наверное,
о которой она мечтала девчонкой,
которая получилась
и оказалась такой неважной.
Она не вспомнила его лица
и лиц своих родителей –
только четыре могилки,
за которыми никто не станет ухаживать.
Пульсировала точка электронных часов.
Не было измен и несчастий,
следовательно, жизнь была счастливой.
Просто она закончилась,
а смерть не успела.
+++
ц и к л 2
П О Э З И Я Э Л Е К Т Р О Н Н Ы Х С Х Е М
Мы познаём в той мере, в какой любим.
Аврелий Августин
+++
Воздух был бесконечным,
Если дышать чуть-чуть.
Ты целовалась с первым встречным,
Не погасив свечу.
В юности свеча – загадка.
В зрелости – мера дней.
И быть первым встречным сладко.
И горько помнить о ней.
+++
+++
Весна вскрывает вены рек,
Луна ломает лёд.
За мартом прёт вперёд апрель,
За ним июль идёт.
А за июлем льёт октябрь
Болотом серых дней,
Дерев листву гноит ноябрь
В предзимней тишине.
И расцветает Рождество
Букетом снежных роз.
А на пороге Дед Мороз
Наводит ёлки ствол.
Застрявший в лифте Новый год
Портвейн смущённо пьёт.
Домой к тебе сегодня он
Навряд ли попадёт.
+++
+++
На улице ноль минут, ноль часов
И ноль градусов:
Наступило Третье тысячелетие.
Утром взойдёт солнце,
И улыбнётся беззубый младенец,
Наивный и милый.
Нам остаётся ноль часов,
Ноль минут и ноль всего остального.
+++
П р и б л и ж е н и е
Просыпаюсь от странного света.
За окном – неожиданный снег.
За окном – ни следа человека.
За окном – наступающий век.
+++
ц и к л 3
О Б А Л Д Е Н Н А Я О С Е Н Ь
П О С Л Е Д Н И Й П Р А З Д Н И К Л Е Т А
Лето конкретно кончилось,
и сердца коснулась зима.
День был как будто солнечный,
но холод меня обнимал.
Обдумывая жизнь прежнюю,
проехал на белый свет
и перед мглой кромешною
узнал, что тормозов нет.
И мне не хватило Вселенной,
понадобилась пустота,
оставленному до ослепленья,
разверившемуся до креста.
Понадобилась вся вечность –
сложить всего несколько слов,
чтоб смысл ими смыть вещный,
чтоб время по ним стекло.
Остался на подоконнике
лишь пепел от сигарет.
Света луча соломинкой
бокал на столе согрет.
Все вышли. Осень не наступила,
и прибежища нет.
Сердца свеча остыла.
Нас в общежитии нет.
+++
+++
Что-то есть в неровной мелодии слов.
Так в запинке является тайная мысль.
Если слово, как добрая бездомная собака,
одинокий хозяин которой вдруг умер,
ищет, зная, что всё кончено,
забегая в трамваи и убегая от собратьев,
не найти ему подходящего места –
не сажайте его на цепь.
Новая жизнь невозможна.
Пусть оно расскажет свою историю
счастья с обязательным печальным исходом.
Может быть, наши глаза станут влажными
от ветра.
+++
+++
Красивая осень, её листва –
торжественный праздник,
и даже дожди
непроницаемы
для естества
прекрасного, и наваждение грязи
не убавляет
восхищения созерцания.
А её цветы?
В зеркалах прудов
отражается вся осень,
без исключения.
Осень деревень и городов
одежды пышные носит,
но
эта красота призрачна, как красота любая,
и не имеет значения,
что печальны её слёзы и опустошения, то, что
итог невзрачен и страшен.
И не прибавить ничего
и ничего не убавить.
+++
+++
Не знали греки, не ведали,
что они древние-древние,
завтракали и обедали,
строили дома, растили сыновей,
сажали деревья,
сражались, слагали песни, любили.
Растворились во времени
становясь всё новей и новей.
А сегодня – гамбургеры и автомобили,
компьютеры и портвейн.
Мы изучили историю Древнего мира
досконально. И, как всегда, забыли.
Человечество прогрессирует,
поднимая океаны пыли.
+++
+++
Невозможно проститься с летом.
С молодостью.
С жизнью.
Вот и оно улетело,
промчалось – и нет.
Напрасно старался
запечатлеть;
высечь в камне;
вырезать алмазами;
да задержать хотя бы.
Или улететь с ним,
остаться в лете –
но дерево, вросшее корнями в землю, -
не птица.
А птица…
Ведь возвратиться невозможно,
дважды в воды реки
не войдёшь –
но мы полны иллюзий.
Потому что не раз просыпались
и видели восходящее солнце –
многократно вступали в одни и те же воды,
встречали вёсны,
пока ни обнаружили,
что это совсем другие реки,
да и не мы это.
Не совсем мы.
С удивлением смотрю на свои руки:
дрожащие узловатые пальцы,
пожухлая кожа.
Это река лета прошла
сквозь меня
и вынесла
радужные мечты о вечном будущем.
+++
+++
Обалденная осень.
Не кистью пишу –
охапкой багряно-золотых листьев
тему
крови сердца.
+++
+++
Наверное, не всё прекрасно,
но для такой бездонной тоски нет причин.
Прости, это старость.
Хотелось быть бесстрастным,
но вот – хоть кричи,
хоть волком вой, считай удары
своего сердца – напрасно.
И вникаю в осеннюю, ещё тёплую,
но печальную и бесконечную морось.
Так и не наступившее воскресение
сияет приготовленными к зиме стёклами.
Срывается в пространство грядущих зим лист.
Мы в старость бредём порознь,
становясь бесконечно лёгкими
и ощущая безмерную тяжесть земли.
+++
ц и к л 4
К О Г Д А О Г О Н Ь В К А М И Н Е С Т А Н О В И Т С Я З О Л О Й
+++
В ПУСТЫНЕ, СЛОВНО В ПЛОВА БЛЮДЕ,
ТАКИЕ ЛЮДИ ЕДУТ НА ВЕРБЛЮДЕ,
С БЛАГОЧЕСТИВОЮ МОЛИТВОЙ
О ВЕРХОВНОМ ЛИЗОБЛЮДЕ,
О ТОМ НА ИШАКЕ МИЛОРДИКЕ,
ЧТО РАЗДАЁТ ПРИБЛИЖЕННЫМ
НАМОРДНИКИ,
И БЕЗ ОХРАНЫ БЕГАЮТ СОБАКИ.
БЫТЬ ЗИМЕ. БЫТЬ ДРАКЕ.
ПОЭТОМУ И ВОЮТ ДУРАЛЕИ.
В ПИВНОЙ ТУМАН. А БУНИН ПО АЛЛЕЕ
УХОДИТ.
ЗИМА. ЗИМА. ЗИМА.
БРАДАТЫЙ ЗАБИЯКА – ДЕД КОЛОТУН
ВОРОЧАЕТ ДРОВА В КАМИНЕ,
ЕЩЁ НЕ СТАВШИЕ ЗОЛОЙ.
РЕШЁТОК ОСТЫВАЮЩИХ ЧУГУН, ЛАТУНЬ.
РОСКОШНЫЙ КАЗЕМАТ.
КОНЬЯК В КАЛИНЕ.
ЕЩЁ НЕ ДОБРЫЙ, НО УЖЕ НЕ ЗЛОЙ,
Я РУКИ ГРЕЮ
И ЗАМЕЧАЮ, ЧТО СТАРЕЮ:
НЕ ГОРЯЧУСЬ, ПУТИ ДЕРЖАВ ВЕРША
В ПОШЛЕЙШЕМ БАЗАРНОМ СПОРЕ.
КАК В ЮНОСТИ, Я В КАНДАЛАХ СТИХА
ЛЮБУЮСЬ, КАК СПЛЕТАЕТСЯ СТРОКА,
И СКЛАДЫВАЕТСЯ ТКАНЬ,
КОТОРУЮ ВНЕЗАПНО ПОРЕТ
БОЛЬ.
И ПОЛУЧАЮТСЯ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, СТИХИ.
НЕ СМЕЙТЕСЬ. ОСТАВЬТЕ ДУРАКА.
НАД ВЫМЫСЛОМ СВОИМ БЛЕСНУ СЛЕЗОЙ.
НЕ ПОДНИМУ К ГЛАЗАМ ПЛАТКА.
ДА МАЛО ЛИ В ИСТОРИИ ИСТОРИЙ!
А ВНЕ ИСТОРИИ? ВОТ ВАМ И «ХИ-ХИ».
ВОТ ВАМ «ХА-ХА»
ПЛАМЯ, УМИРАЮЩЕЙ ЛИСОЙ,
НЕ ОСТАЁТСЯ И В ПОМИНЕ
В ЖАРОВНЕ ЗОЛОТОЙ,
КОГДА ОГОНЬ В КАМИНЕ
СТАНОВИТЬСЯ ЗОЛОЙ.
+++
+++
Не всё, наверное, смешно
в зеркальном мире,
и смысла здесь не лишено
играть на лире.
Я отражаюсь во временах
в разладе с Музой,
не соглашаясь ни хрена
связаться узой.
Она вздыхает надо мной:
грусть бреда!
Я отвергаю надувной
мир: кредо.
Я алчу золота листвы,
не собирая.
Пушистый мех с белька любви
я не сдираю.
Я жизнь на лире проиграл,
как в карты,
как одинокий адмирал,
не сшедший в катер.
Я проигравший адмирал
стихов эскадры.
+++
П о д р а ж а н и е Т ю т ч е в у
Не нам сей мир жестокий:
Не юность нас, мой друг, сгубила.
Мы жаждали открыть истоки –
Попали в братскую могилу.
+++
+++
Весь день моросило.
Ты плакала и казалась
себе некрасивой.
И стёкол оконных,
от дыхания запотелых,
ты пальцем касалась.
Знакомство с тобой незаконно.
Ты тело.
А где же душа?..
Душа не успела
в его оказаться объятьях.
Зачем же себя искушать,
какая же сила освобождает от этих проклятий?
И это окно тебя отражает слепой.
Ты имя его повторяла,
как будто теряла
любовь.
+++
+++
Погода будет меняться,
- Сколько же этого лета?
- Мне зимние сумерки снятся
Уже. Снежинок хрупкий балет.
Полёт последних листьев.
Стоящий недвижно туман.
Рябин горящие кисти.
Мне снится зима.
Такой сумасшедший сон
Может лишь мне присниться.
Потом короткий демисезон
Промчится лисицей.
+++
ц и к л 5
Б Е С П О Щ А Д Н Ы Е С Т И Х И
+++
Нет Бога, наверное,
Здесь и сейчас.
Но это – неверие.
Вернее – часть
Веры, суеверие.
Его печать
На неизбежности смерти.
Такова печаль
Жизни: её мера.
+++
+++
Всё, что имело начало,
Имеет смысл и значение.
Это не отчаяние.
Разоблачение небес.
Не беспокойся.
Мучает не бес.
Голоса своего не бойся
В себе.
+++
+++
Она вошла в роман,
Где холодно и страшно,
Где снега бахрома
Застила день вчерашний.
Колодец и свинец.
Свирепый иноходец.
Но истина в вине,
А счастие в свободе.
Но такова страна
За гранью Спасской башни.
Что это – не про нас
И не для ближних наших.
Не мне его венец.
В размер, но не по моде.
Я не могу свиней
Топить за гнев Господен.
Порядок есть обман,
И собственность есть кража:
Я не сошёл с ума
Среди своих сограждан.
Мелькание теней
В свирепой непогоде.
И профиль твой в окне,
Как – дамы пик в колоде.
+++
Е в г е н и ю В о р о н ц о в у
Всё, что имеет продолжение,
продолговато в этом смысле
и обусловлено причинами.
Я скорбно думаю о Жене –
Евгении.
Дожди с земли начисто смыли
Следы,
и без того неразличимые.
Смерть – бессмыслица.
И продолжается движение
очередей,
незанесений
в книгу Жалоб Вечности,
неутверждений.
Снег стаял.
Оставил
изображения людей,
застывших
якобы в беспечности,
в задумчивости.
И были собраны мгновения,
заставившие
одних солгать,
других – собраться,
и на глазури нарисованному
небу – вылиться,
задуматься в конце концов об участи
не собственной, но особенной.
И надо ж было
единственному мигу
вдруг выделиться
и остановиться…
+++
+++
Я беспокоюсь:
будет Рождество в январе,
знамение всего святого.
Какое, милые, тысячелетье на дворе
с распятия Христова?
+++
+++
Я её целовал,
а она превращалась в лягушку
постепенно,
но, - цела голова, -
и я знал, что она не покинет
меня, я влюблялся в подружку -
она появлялась из пены
морской и шампанской,
как богиня,
а потом исчезала
в пучине она океанской -
и огромная сцена
поднималась туманом
над обезлюдевшим залом,
в котором узлами морскими
жизнь мою она перевязала
- я её не узнал,
но она-то меня узнавала,
и оказывалось,
что – если прикинуть -
это моя половина,
то есть – вина,
что она влюблена,
а я, как ледник и лавина
сверкал, находясь на вершине,
подобно зеркальной игрушке,
и был страшен в пути,
а, когда приходил,
был никем,
её целовал,
она превращалась в лягушку...
И это не имело значенья.
+++
+++
В трамвае тепло; в завершенье июля
бьют тамтамы сердец, литавры колёс.
За раскалённым стеклом расплавы обугленных улиц,
и солнце глаза ослепляет до слёз.
Окраина города; даже воробьи не воюют.
Сантаны гитара в заброшенном санатории
страдает; и воины славы штабной не воруют
на каменном ложе мемориала истории.
Я мёрзну от холода, пытаясь понять Мировую
Вторую, и – даст Бог – последнюю.
Цари и правители меня не волнуют, -
лишь как свидетели и собеседники, но не нахлебники.
Провал и базар, вокзал и бессмыслица.
Такси достигает конечной,
и там остывает, пылится и мылится,
и в ожиданье погружается вечное.
Паромщик Харон – «Я убью тебя, лодочник», -
Прогульщик, прогонщик, погромщик ворон –
Подводник, душ принимающий водочный,
пособник душ человеческих, обитатель обеих сторон.
И лето вступает во владенья свои без церемоний,
но только не все достигают его рубежей.
Я в этой новой войне остаюсь посторонним.
В порядке и мире нуждается мир грабежей.
+++
В а р и а ц и я
Игорю Панькову
Бабье лето. Дикий виноград
в дивные цвета раскрасил город.
Ветер в карты листьями сыграл.
Я шёл в осень, поднимая ворот.
И, платок сухой прижав к устам,
Не вдыхая запахов медвяных,
ветер тихо шарит по кустам,
как менты воруют деньги пьяных.
Паутинка нежным волоском,
словно снег, меня легко коснулась.
Осень, осень странным волшебством –
Спящею Красавицей уснула.
Праздник света – завтра Покрова.
Снова лето здесь, но – это бабье лето.
По предгориям горит трава,
оставляя чёрных гор скелеты.
Чёрный бархат. Кончился сезон
близких ожиданий и свиданий,
и стихами о Прекрасной Даме
увлекаться станется резон.
Друг гитару не спеша настроит,
ласково поставит на колено,
тронет струны, с осенью-сестрою
бабье лето запоёт проникновенно.
Бабье лето. Это изумруд
в ожерелье гор моих жемчужных.
Скоро лебеди куда-то заберут
всё тепло просторов этих южных.
Бабье лето. Бархат за СИЗО.
Там тоскует тихо белый лебедь.
И кардиограмму горизонт
чертит бриллиантом в синем небе.
Чёрный бархат. Завтра ляжет снег.
Соберёмся снова в Кисловодске.
Свежесть чувств по новой свяжет всех
пятернёю пятигорской водки.
+++
ц и к л 6
Б Е С П О Щ А Д Н Ы Е С Т Е Н Ы
Э П И Т А Ф И Я
Идущие на смерть!
Август приветствует вас.
Идущие со мной прощаться…
Печалиться не сметь.
Взгляните: я больше не печален.
Не предан. Не оболган.
Жизнь – счастье.
Просто: жить – счастье.
Счастье – любить, надеяться и верить.
Писать с ошибками и болью
(не тешиться собою).
Приказываю:
Живите долго.
+++
В е р а
Бог.
Бог есть.
Бог есть любовь.
+++
+++
Веские должны быть причины –
Родину не любить.
Бедное, бедное моё сокровище!
Над пространствами твоими
гвалт грачиный.
Русое, светлое твоё имя
от коммерческих повторений
можно забыть.
Нужно, может быть:
такое время,
когда разбрасывают камни
и изгоняют строющих, -
время социализма окончательного
в фальшивой маске
капитализма звериного.
Криком кричи –
и никто не услышит.
В Израиль не по масти –
в Центральную Африку
востри лыжи.
Без паники и очень тщательно.
Возьми что-нибудь на память.
Сердце щемит.
Остаюсь со всеми,
просто русский.
Я убегать не мастер.
Пиршество зимы,
снегов перины
летят снопами
тучи
зловещими,
и солнце давно на западе.
Некрасова Ксения,
Сергей Есенин,
Тальков Игорь –
грустно, господа,
печально и грустно.
Я имя Господа повторяю,
Читаю Его заповеди.
До безнадёжности грешный,
до реальности возвышенный и вымышленный,
- ожидаю благую весть.
Продолжается коммунистическое иго.
И я в бой не рвусь,
потому что в страну гениев
не вернусь.
Такова жизни проза.
Но я люблю её – и прежней,
и нынешней –
какова есть.
И которая, всё-таки,
бросит розу.
+++
О д а П я т и г о р с к у
Мы с дочерью любовались облаками:
небо – довольно большой драгоценный камень,
наполненный осенним воздухом, красотой и нами,
музыкой, мыслями и стихами,
дУхами, оторванными листьями, слегка – духами,
вообще – запахами, цветами.
Там, видимо, моя святой и твоя святая.
Мы дышим, следовательно, молитву читаем.
Не все в это верят, но мы так считаем.
Может быть, это и воспитание,
дух родителей, народа и человеческого рода, -
это ещё природа.
Чужих, конечно, не бывает страданий,
они наши.
Город – нескончаемое скопление вздохов и зданий,
шашлыков, лип, грибов в сметане,
смешанных, конечно, с водочкой –
приветлив и страшен.
Да хранит нас вера, мы храним веру,
бережёмся безобразия, осеняясь крестами.
Скоро снег пойдёт, небо затянется и станет серым,
но мы с дочерью бродить по городу не перестанем.
+++
+++
Накатывался снег, мела позёмка,
как мелом на доске, чертя асфальт.
Догадывался: это не киносъёмка,
не ария под арфу и не вальс.
Я понимал, что за пределом время,
чужбиной стало Царское Село:
Отечество – творение стихотворений,
Вселенная, оставшаяся без слов.
Зима мне пристально в глаза смотрела,
слова холодные в лицо бросала мне.
Но я был счастлив, как беглец с расстрела,
разглядывая нарезь на окне.
Проламывался в бездну невезений,
ища напрасно истину в вине.
Под снегом отыскивал зелень
в пустыне белой, на Северной Двине.
Наматывался ветр на ржавый флюгер.
В душе пылал пожар, горели щёки.
Я слишком долго странствовал на юге,
сводя с самим собою счёты.
Проблескивало в окнах; горели свечи.
Чужбиной стало мне Царское Село.
Отшельничество стало мне Отечеством.
Однако над Вселенной рассвело.
+++
ц и к л 7
З Н А К Б Е С К О Н Е Ч Н О С Т И
+++
Моя вечно беспечная, непрактичная Муза!
Ты в сухое вино превратила чернила,
и среди озарений блестящих
я пьянею, сжимая перо;
тает вещного мира обуза,
поворачиваясь на ржавых шарнирах
вокруг вымышленных мною миров.
И я становлюсь настоящим.
+++
+++
Я разучился мечтать и научился грустить,
чтобы не обжигать, чтобы не бередить.
Молодость – это ничтяк. Старость – етить.
Но только не ожидать: прежде, после, почти.
Это не нищета, нужно идти,
лучше бы не считать годы на полпути.
Можно и побеждать, можно и пошутить.
Я разучился летать, не научась ползти.
+++
+++
Что ж, цена не проставлена.
Кто читает про сталина,
кто мечтает – имя его прославлено
миллионами тонн крови
наших людей – не только его холуев – смертями,
на каждой версте костями, крестами –
памятниками подлости и безропотности.
До сих пор мы живём его строем
и до сих пор причитаем:
«Меня не касается, не коснётся,
а других… да! первого – моего брата! пожалуйста!
К стенке: он, гад, меня обижает
по моей неопытности!»
Когда же народ проснётся?
Не повернуть обратно?
Господи! Мне страшно: мало били нас?
Жалость. Моя жалость.
Наверное, это от бедности,
но от бедности духовной:
не обязательно тот умён, кто смеётся.
Но и не тот, кто рыдает.
И мы доиграем день вчерашний,
как пьесу для неоконченного пианино
с названьем «Держава»,
с сёлами и городами,
изъезденную коммунизмом до обидного,
изношенную силой верховной.
Путь России – бессмысленная извилина.
Но на этом пути её осенило
Божьей милостью:
Страдания, страдания, страдания…
+++
+++
Когда-то мне снилась девушка-форель и девушка-лосось.
Богатый, крупный, крутой, рогатый
мясник мне объяснил, сделал милость,
но я не понял. Где уж там, где уж нам:
я к маслу рифмую всегда акварель,
а не мясо, и не хором пою, а соло.
Если слоны снятся, к примеру, это к прибыли.
А если удачи нет, снятся девушки или рыбы,
или грибы. Солнечное освещение меняется:
этим всё и объясняется.
А если ты, к примеру, пьяница?
Вещие сны идут с четверга на пятницу
обязательно в записи, а не в кривом эфире.
С утра, поэтому, мечтаешь
исключительно о кефире,
пиве и «Детском мире»,
возле которого прекращается твоя память,
чуть дальше – популярнейшая пивная,
когда погода идёт проливная,
и ты тихонечко в обогреве таешь,
приобретаешь, теряешь,
не прилагая усилия,
оседаешь на дно,
и всякий человек,
который рядом садится, –
твоя компания,
и ты домой не торопишься возвратиться:
вольная птица! Одиночество её фамилия,
и имя, и отчество.
Ну да – Одиночество.
Оно же не на одну ночь?
И ты погибаешь.
+++
+++
Такова цена просветления: промедление.
Обесценивание денег. Тление.
Вытягиваешься в длину, если ползком.
Всеобщее расслабление.
С жизнью связываешься чужим волоском.
И транслируешь собственное сердцебиение
В открытый Космос.
Пользуясь телескопом, как дверным глазком,
Разглядываешь Вселенную.
Завтра будет поздно
Наблюдать звёзды –
ПопАдают. Напрягаешь мозг костный.
Глаза – до остекленения.
И настраиваешься на воскресение.
+++
З н а к б е с к о н е ч н о с т и
Какое-то однообразье чувств:
в трамваях давка, толкотня на рынке,
на тёртых джинсах разошлась ширинка
и молнией поражена,
а дома… (я хотел сказать – жена,
но я одинокий новый холостяк, а значит,
дома я в гостях, со мною тоже разошлась она).
А дома сарай отнял с согласья управдома
бандит соседский по фамилии Салазкин
(фамилия не вымышлена, но изменена,
то есть, с точки зренья права – сказки).
Не это называется «торчу».
Домой я возвращаюсь, как хочу...
А, впрочем, не домой и не хочу.
С работы, из пивной – куда я выхожу?
В пивную вечером, днём – на работу,
утром собираюсь всё к врачу –
но, вроде бы, живой – я лучше полежу
до первого трамвая в тишине,
подумаю о дочке, о жене –
вздыхают, может, о непутёвом – обо мне?
Разглядываю тени на стене,
прослушиваю Битлз сквозь дремоту,
Лед Зеппелинов ставлю, наконец,
и мысленно я ‘Love!’ кричу…
В этой комнате жил мой отец.
Теперь здесь моей дочери отец.
Какие-то однообразные слова.
А время разрывает этот круг,
знак бесконечности –
причуда из причуд: ну не Иуду ж целовать?
И, всё же, по приличиям своим,
мне истина дороже, а он не друг –
я был не прав и в этом.
Меня считали обыкновенным человеком,
быть может, ослеплённым светом,
и, всё-таки, не чуждым человечности.
А я… я был неисправим.
Я был поэтом.
+++
У л и ц ы П я т и г о р с к а
В центре города – вечернее освещение.
Улицы с коммунистическими именами
и антисоветскими ценами
приобретают уют и значение,
наполняясь гостями и пятигорцами – нами –
в вечер под воскресенье.
Пройдусь осенью по проспекту Кирова
– Лермонтов со стихами и поэмами
шёл по Царской.
Отойду к базару – нынешняя Мира,
а прежде просто Сенная,
без вселенских претензий,
с селянским умилением и упоением,
вернусь по забытой, а ныне Звержинской,
прогуляюсь в парке
КиО Кирова
и уйду через Цветник
на Провал, к Машуку,
за Машук,
прочь от любимого города
в ночь.
+++
+++
Приятно быть живым и зрячим,
здоровым и немного молодым,
ходить среди людей, глаза не пряча,
даже когда переполняет стыд.
Любовь! Надежда! Вера!
Твоя душа сама меняет смысл:
ведь это – Бог, невидимая сфера,
в которую заглядываем мы.
Наверное, вина сродни прощенью,
когда её значенье ясно мне,
когда придёт к дурному отвращенье
Земли, на её светлой стороне.
Любовь. Надежда. Вера. Время.
И славно быть обычным и живым.
Прекрасно, мир охватывая зреньем,
и чувствам дань платить сторожевым.
+++
+++
Полярная ночь с четверга на среду
здесь тянется год, способствуя бреду.
И тот кто Библию никогда не читал,
про себя плевал и на «Капитал»
(но не на капитал), и исчадья марксизма
Народу, который они презирают,
который ведут не к свободе, а капитал-бюрократическому «раю»,
вставили довольно большую клизму,
(а теперь есть желающие обернуться ещё и к социализму,
это явно шизофренический признак,
хотя по Европе давно уже не бродит призрак).
Я с мудростью и дальнозорким стал,
самого себя очками достал –
грустно явного не видеть в мире
(как известно трижды три – четыре),
а думать, что видишь всё абсолютно,
вспоминать Лед Зеппелинов при кашемире.
Обратно наступает в Пятигорске утро,
и день субботний обещает быть многолюдным,
включи телевизор, чтоб кору головного мозга
чуть-чуть, косметически, слегка припудрить.
Как славно, что большинство не тоскует по розгам.
Но ностальгия по демонстрациям и социалистическим соревнованиям
объясняется не только общественным воспитанием
и даже не собственно совковым сознанием,
а простой верой в чудо:
можно мечтать о труде и славе,
сидя на сплошной халяве.
Но тему я продолжать не буду:
спорить о некоторых вещах,
подобно колдовству Voodoo, –
вроде бы смешно, но не безобидно.
Стыдно господа не верить в Бога,
верить в благостный мир,
движимый бескорыстием
(стало быть, не требующий души подвига) –
четырежды стыдно.
Надо верить в мир,
в котором для исчезновения зла
не стоит – при всей неприятности –
искать и опускать козла –
оставим его капусту грызть
(учитывая капусты стоимость)!
Гораздо важнее для судеб истории
Понимать, что Бог – не просто кумир.
Не забывая о гигиене и опрятности,
стараться преодолевать судьбы превратности.
Слишком многое из желаемого нами – пустое.
Надо понимать, что деньги – это наклейки,
а герой нашего времени (может быть, будущий президент)
– младенец Леонид Лейкин.
Всё остальное – проблески или проблемки.
По-моему, этого не говорил Заратустра,
но мне так подсказывают мудрость и чувства.
Не следует, конечно, креститься слишком шустро
или спешить делать обрезание.
Не надо садиться на иглу или на стаканчик.
Я возвышаю недостаток зрения до искусства,
и это – собственных недостатков признание.
Но я стараюсь души не утрачивать.
Над Россией ещё полыхает красное знамя,
и Сатана печатает пятиконечные звёзды,
и в появление солнца не верится.
Но полярная ночь заканчивается,
если планета поворачивается.
А она всё-таки вертится!
+++
+++
Сергею Смайлиеву
Главное в жизни поэта – не найти ненужное слово.
Кошка меня провожает из вежливости.
Я ухожу в полшестого, а возвращаюсь, хорошо, если к шести.
Нет, она меня любит по-своему,
и доказательство при встрече – кошачьи нежности –
смесь люцерны и нитроглицерина.
А у неё такое пальтишко! ШерстИ!
У меня сапоги и шинелька с воина.
Я назло дождю трамвая дождусь
на остановке. Он плывёт из тумана.
Я вхожу, сажусь и задумываюсь, слова перебирая,
трамвай колотит по Теплосерной, через мост, на рынок.
Может быть повезёт. Но давно прошло лето.
Кондуктор требует хотя бы полбилета,
но дама не бьёт вальта, а я – король…
Потомок графа и хана, зять герцога Де Рогана
– если бы только роль…
А если жизнь другая?
Которая повторно запрещена.
Ужас. Утро начинается с ужина.
Сняв доспехи, шлем, забыв вражду,
предпочитаю цивильную или царскую одежду,
правда, средств хватает на солдатскую, где ж ты…
Ну что ж, речь моя обречена
на ненужность.
+++
ц и к л 8
З О Л О Т О Й Ф О Н Д
О С Е Н Н И Е С У М Е Р К И
Посвящаю жене и дочери
Солнце заходит так быстро,
что одни тучи дорогу мне
освещают,
и за непроницаемыми жалюзи,
за чуждыми окнами – посторонние люди,
занятые своими проблемами.
Нет дождя,
но я ощущаю капли на лице.
Что же случилось?
Неужели всё погружается
в изначальный холод?
В омут ночи
умчался осенний день,
только короткие сумерки.
Вот и вся любовь.
Не я, а дочь идёт в сумерки.
Это исключительно моя осень,
а для неё сирень цветёт.
Одиночество моё
на пустой скамейке – кого здесь дождёшься?
На другой скамейке
собираются люди
и говорят о своём.
А здесь быстро проходят,
как тени в царстве Аида,
спешащие уйти.
Я сижу на сухой скамейке,
ожидая дочь,
и только молодая сумасшедшая
повторяет серьёзные и чёткие жесты
и свои «бу-бу».
Я был счастлив,
что весенние сумерки остаются дочери…
и постукивал пальцем
по пустой холодной скамейке,
машинально,
то есть – на счастье,
от сглаза,
по деревянной скамейке,
под которой валялась одна пустая
стеклянная бутылка
и пьяный мужчина.
Я сидел,
как согнутый перст,
означающий,
что любовь всё-таки была.
Я был
пустыми глазницами
в черноте расщелины.
Как перст судьбы,
я указывал путь возвращения
в землю
бездомным собакам и кошкам.
Среди разбросанных
жвачек и банок из-под пива
я и был
тем стареющим дедом,
для которого опала листва сирени.
Город болезненно морщился
от броуновского движения
людей,
и мне только казалось,
что это капли дождя
медленно сползают по щеке.
+++
Ф р а г м е н т
Грянул снег.
От окна я отпрянул,
вдруг увидев Природы лицо
и, к стеклу прижимаясь губами,
попытался себя разглядеть в холодной блесне.
Скорбна и грозна
Природа ждала за дверями
нас с тобой –
в тепле разомлевших жильцов.
Мы жестоко наказаны,
нам навязана горькая память,
помутившая всё,
как предчувствие льда на воде.
Нам нельзя оставаться,
мы на улицы выйти обязаны…
+++
+++
Ненависть необыкновенно убедительна
Тем, что чрезвычайно безобразна,
Тем, что убийственно серьёзна,
Тем, что ненасытна отвратительно,
Тем, что принуждает к мести грязной,
Что для всех заканчивается грозно…
Не умеющие ненавидеть беззащитны.
+
+++
Лежал мужик и пил из лужи.
Был понедельник.
Я бил баклуши.
Я был бездельник.
Без денег.
Шопена слушал.
Любил Балакирева.
Лабал Чайковского
балет и оперу.
В конце концов,
любил симфонию.
А он по-скотски
пил и оглядывался
в тоске по лагерю,
пил и облизывался,
как будто пил не грязь,
а самый опиум,
ах, аспид!..
А я танцор,
не ниндзя
из Японии –
а это хуже –
зря радовался…
Но я не вляпался,
но и не влип я.
Он пил не зря.
Но только двинься,
и ты у лужи
лежишь по-свински.
+++
+++
Станиславу Подольскому
К вечеру чай превращается в кофе,
вечер заканчивается на Голгофе.
Самого себя лучше не распинать –
достаточно просто понять.
За что? За недостаточную любовь.
За то, что свою стерплю боль.
Утром, как Феникс, возник из пепла –
и обратно на рынок, в самое пекло.
Кажется, кроме беса, здесь один Меркурий,
и плохо тому, кто не пьёт, не курит
но терпит всё и верит в Бога, –
бывший интеллигент (бич), теперь – убогий.
Решает проблемы, но не с того бока,
у него по теме поэт Такубоку,
он не может выгадывать по своей натуре,
а не по советскому воспитанию и той же культуре.
И жизнь ему кажется ужасно мелкой,
он – не куница. Но и не совсем белка.
Он белёк среди вечных льдов,
обитатель возвращающихся холодов.
Он, такой похожий всегда на меня,
не собирается себя изменять.
И вечер снова начинается на Голгофе.
Я наливаю в чай превратившийся кофе.
+++
ц и к л 9
С Т И Х О П А Д
+++
Костёр из паркета. Ковёр.
И острые, словно лезвия, чувства.
Я замерзаю хронически.
Я бесконечно замёрз
и в почву вмерзаю – это предчувствие
долгой зимы. Я хрупок и твёрд
одновременно. И эти странички
я холодом переполняю. И чуткие
пальцы бесчувственны. И я не считаю
заполненные. И воспоминания стёр
снежинок контингент ограниченный,
и их заменяют виденья реальности жуткие.
И ничего не ощущает щека,
и сердце не чувствует собственной боли,
настроенное на какого-то одинокого человека,
и снова пощёчина, пощёчина, пощёчина,
и это - оскорбление не на шутку,
не бутафория, но даже
наносящий их не доволен,
тем, что оставлено без ответа,
и добивает ударами более точными
– но я к этому холоден и равнодушен,
И, вслушиваясь во вздохи,
почти беззвучные
и неотчётливые,
в какие-то колебания воздушные,
какие-то человеческие болезни,
не делаю вид измученный или
сочувственный и заученный,
сам болею поэзией.
+++
+++
Ивану Жданову
Печаль, как шаль с чужого плеча
мешает печатать.
Свеча на столе
оставлена и недостаточна,
чтобы меня освещать,
для того,
чтоб от темноты отличать
и свет не включать – свеча.
Догорает.
И пламя оранжевым лепестком взлетает,
то застывает, играет,
как будто младенец,
с маковым громом,
подбрасывает, заливается смехом,
и что-то упорно себе объясняет,
сидит на полу, показывает руками, лепеча,
на палец колечко от соски наденет,
и ёлочных лап раздвигает короны,
короткая куцая курточка с мехом,
беззубый, и ёлка ещё не линяет,
её иголок падение не делает менее стройной,
и это зимы совладенье
со снегом, и холода прикосновенье.
И нету сомнений.
+++
+++
А звали её Фельд Маша.
Жизнь она прожила в городе
по дороге на Таганрог,
где однажды останавливался
оправляться какой-то
знаменитый фельдмаршал –
местные жители, этим гордые,
презирали Фельд Машу –
она с детства была из недотрог,
а как к этому относятся бабы?
То-то. Сякой-такой.
А год за годом наваливался,
постепенно смывая высшее образование,
и школа проводила её на покой.
На улице в лужах поглыбже
весной поют жабы.
А через лужи мосточки,
сколоченные в складчину,
ну, где у Алёнушки утоп козлёнок,
куда дождь всегда сливается,
где старого сельсовета развалины,
где зимой детвора на коньках катается
и пробует короткие лыжи, –
это её ученики. Бывшие.
Горожан сыновья и дочки,
об учителке старой забывшие.
Летом здесь болото зелёное
– можно с отчаянья и утопиться
бывшей учительнице,
там, где церковка, под пригорком.
Но она и не пытается.
Ей однажды кричали «горько» и теперь горько.
Жила-то правильно.
+++
+++
Писатель как мраморная глыба,
за столом угрюмо пишет.
То дико хохочет, бросая ручку,
ладонями бьёт о стол (сумасшедший!)
То потирает руки с сардонической улыбкой,
дует на чай, давно остывший,
и снова пить забывает.
Снова угрюмо, как памятник, застывает,
потом яростно чертит какую-то закорючку.
Смотрит в зеркало: волосы всклокочены поседевшие;
рыцарь не успевает спасти даму,
а дама мечтает о принце,
как ни вплетай в строку лыко,
никто его не читает, не слышит –
тоже мне, писатель!
Писатель – который в президиуме,
в Доме Литераторов часто бывает, на собраниях всяких зевает,
в издательствах терпит вздрючку,
заботится о внешнем виде, об одежде.
По пьянке кричит: люблю папу и маму!
Которые живут где-то в провинции
(в России). Поразительно.
А этот… об этом и не мечтает.
Так. Теперь посмотрим, кто читатель
+++
С т и х о п а д
Вот это год.
Осенний стихопад
вновь душу обнажает,
не обеспечивает того,
что к жизни возвращает.
И я, как психопат,
домашние дела,
заботы забываю.
И быстро загадать
желанье успеваю,
пока летит звезда:
ещё.
+++
+++
Старые мои стихи, как взрослые дети.
Я за них уже не в ответе.
Но они - мои создания,
участвуют в мироздании.
А сколько из них закопаны между книг,
не вышли в свет из-за нехватки монет
и тщеславия.
Может быть, на этой планете им места нет.
Как я, они слишком слабые.
У них отсутствуют клыки,
которыми легко вспарывать души.
Они не учат удачливо жить,
Следовательно, плохи.
Кому это нужно!
Они погибают от лжи.
Можно сказать, давно погибли.
Но по моей Библии
они ожидают Страшный Суд,
куда все движенья души принесут.
И тогда определится,
виноват ли я, по-простому,
что не дал им денег
и не выпустил в свет,
не дал выделиться и отделиться
от моего дома.
И это будет не воскресенье,
а понедельник.
Но сколько ещё пройдёт лет.
+++
+++
Александру Яцунскому
Заканчивается ночь;
и в тишине безлюдной
ещё Вселенная слышна,
где подлинные души
надеются и ждут,
страдают, верят, любят.
Заканчивается ночь.
Сейчас сюда войдут,
и мир, где тишина
царила,
их голоса разрушат.
Точнее… Суета.
Заканчивается ночь,
и это будут люди,
чья жизнь посвящена
кратчайшему дню,
и тихой ночи дух
их только устрашает.
И падает звезда.
Заканчивается ночь.
+++
+++
Он свои глаза вращая рачьи,
много дамских душ повыворачивал,
узами не связываясь брачными.
Но, в конце концов, его поймали граждане,
и конец истории был мрачный:
без конца остался. Это страшно.
+++
+++
старому другу
Пистолет. Одиночество.
Дождь. Глушитель.
Полковник не пишет.
Он добрый. Немного заносчивый.
Но положителен.
Он бывший.
И дождь не заканчивается
ни днём, ни ночью;
а что писать?
Он понимает,
что нет ни правды, ни лжи.
Водка в стаканчике.
Дождь насквозь планету промочит,
и почве некуда дальше скисать.
Что делать?
Мемуары – те же пророчества.
И нет просветления в мае.
Победа? Но он воевал в Африке.
И другие становились
наследственными генералами.
Там он был белым
и отучился быть красным.
Он видел, как умирают
молодые жирафики
от огня гаубиц.
Его чёрный друг
сейчас умирает на вилле
от старых ран.
Молодость даже на войне
прекрасна.
Но она была вчера,
а сегодня старость,
от неё не убегают,
она – страшная война,
где смерть всегда вдруг
и страшнее вдвойне,
потому что мало осталось…
За окном дождь
и его родная страна.
+++
+++
Утопили лодочку
мальчики под водочку.
+++
+++
Может быть снова вырастут крылья.
Но пока растёт горб.
+++
+++
Вике Боташевой
Первый год! Вот и состарился.
А старался…
Растаял, как снег в оттепель.
Расстраиваться?
Странно.
Он рождался – изумлённый младенец.
Мы салютовали.
Мы ликовали.
Ели салаты, пили шам-пан-ское.
И – вот тебе.
История до безобразия простая.
Планета навязывала
триста шестьдесят пять петель
космической спирали
на чулок вечности.
Я чуть ли не ежедневно,
Муза, тобой награждался.
Поэзия, я – обитатель твоих владений.
Май Август – моей книги название.
Как её ни стирали
годы предыдущего тысячелетия
христианской человечности.
Первый годик.
Тайна, как всадник медный,
пытается догнать,
а двухтысячный уходит,
как поезд, который нас не дождался.
Мы догадывались: зима оденет
уходящий год в печальные платья,
и снег закружит,
но не вымаливали
ничего пустыми словами.
Только чистым дыханьем.
Комиссия ангелов возвещает: годен.
В иных словах – одна внешность.
В этих – душа и нежность.
«Стоять гражданка.
Я вас люблю!»
Нет, нет! Я писатель,
а не испытатель прочности чувств.
Кто заказывает – платит.
Кто завязывает – плачет.
Между нами – два метра
времени. Расстоянье не весть какое.
Не надо названивать. Идти к врачу.
Нет основания
мыслить стихами.
И, всё-таки, между нами
два моста, и оба разрушены
рекой по имени «Лето».
+++
+++
Сижу на берегу океана
водки, уронив стакан.
+++