(люди из детства)
Клавдия Михайловна, большая женщина в пестром платье, сером переднике, с красным пористым носом и седым узлом волос на затылке, была хозяйкой деревенского дома в Синёво. Наши родители два года снимали у нее дачу на всё лето.
Клавдия Михайловна была неописуемой матершинницей. Когда наш папа попытался однажды с ней поговорить на эту тему, дескать, дети в доме (я перешла в третий класс, мой брат – в пятый), может, как-то поаккуратнее или потише ругаться, Клавдия Михайловна изумлённо на него посмотрела.
- Сереженька, да разве я ругаюсь? И-что ты, да я ж просто разговариваю, я не ругаюсь, нет!
Практически все слова, даже самые нейтральные, носили у Клавдии Михайловны отчётливый матерный оттенок. На таком языке она говорила со своими соседками, с продавщицами в магазине, с коровой Зорькой, с единственным племянником, которого любила без памяти. Детей у неё не было и других родных тоже. Племянник Андрей, недавно вернувшийся из армии, и корова Зорька были самые близкие ей люди.
Удивительно, что нас с братом мат нашей хозяйки нисколько не беспокоил. Мы его воспринимали как естественный голос природы, как стрекот кузнечика или мычание коровы. Надо было слушать не слова, а интонацию, и тогда уже решать, сердится хозяйка или радуется. И ничего к нам не прилипало, можно было не волноваться. Мы говорили на своём языке, а Клавдия Михайловна на своём. И понимали друг друга, как полиглоты.
В деревне считалось, что у нашей хозяйки ужасный характер, тяжёлый, неуживчивый. Клавдия Михайловна не была тактичной и дипломатичной, а проще говоря, не притворялась и не умела разговаривать шепотом. Она могла на всю улицу проорать соседке, почему не даст ей не то что вилы, но и того, что этими вилами выгребается. А на следующий день отнесёт ей и вилы, и грабли, и молока парного, и опять же кричит на всю деревню: «Ка-тя! Прости меня, ду-ру!». Ругалась и каялась она одинаково сердечно.
Мне почему-то было интересно, какой длины волосы у Клавдии Михайловны. Всегда мы видели только тугой седой узел у неё на затылке, для верности поджатый коричневым гребнем, чтобы ни один волосок не выскочил на волю. Интересно, как она выглядит с распущенными волосами, думала я. Мне было этого никак не представить, как было не представить её девочкой.
Во второе наше синёвское лето случилось у Клавдии Михайловны несчастье. Деревенский пастух гнал стадо вечером домой. Проходили мимо железнодорожной станции. Пьяный пастух недоглядел, и одну корову подцепило вагоном товарняка, протащило по насыпи да отшвырнуло в сторону. Насмерть. Это была Зорька Клавдии Михайловны.
Мы с братом возвращались в тот вечер с рыбалки. Идем обычной дорогой, через железнодорожные пути. Смотрим: народ собрался в круг, а в центре круга, в траве, лежит что-то большое. Проходим мимо с удочками, шаг сбавили, косимся, что там случилось… Вдруг видим: бежит по дороге к станции наша Клавдия Михайловна, руки к груди прижимает и вскрикивает на бегу. Ей уже сообщили, что корову на станции убило, кажется, её корова-то. Вот она бежит и думает, Зорька это или нет. И как подумает, что Зорька, так вскрикнет.
Уж как она рыдала над ней, не передать. На коленях стояла и причитала, как над родной дочерью. И ни одного матерного слова в ее причитании не было. Плач лился как песня. А тут кто-то возьми да и скажи под руку:
- Не плачь, Клава, мяса-то сколько продашь!
Так она в него такую матерную обойму выпустила – на ногах не устоял. И снова к корове: «Ты моя кормилица, ты моя кровинушка, ты моя коровушка золотая…» Гребень вынула, узел на затылке распустила, раскачивается вперед-назад. Тут я и узнала, что волосы у неё немного ниже плеч были.
Не стала Клавдия Михайловна Зорьку на мясо продавать, схоронила. Вся деревня ей говорила: «Не дури, Клавдия, зачем в землю добро закапываешь! Себе сколько надо на еду возьми, а остальное продай в совхоз, на деньги новую корову купишь!» Как они могли себе представить, что Клавдия Михайловна станет свою Зорьку есть?..
Недоглядевший пастух сбежал куда-то. Мы его ни разу не видели с того вечера.
После Зорьки телочка осталась, месяц как народилась. Вот её-то Клавдия Михайловна продала. И больше коров не держала до самой смерти.