За двадцать с лишним лет владения участком в Аносове (мы его продали в прошлом 2014 году) мы стали свидетелями вырождения деревни. Рассказывали, что когда-то в Аносове было более ста домов, когда же мы получили там участок, их оставалось чуть более двадцати, и лишь в трёх жили уроженцы этой деревни, но и тогда детей в этих семьях уже не было.
Сейчас из уроженцев остался один Юрий Ефимович, 1938 года рождения, мой ровесник. Всего за эти годы в деревне умерло человек пятнадцать.
Самая странная смерть – смерть Кати Голубевой, нашей соседки. Это вообще был странный человек. После смерти сестры она жила одна. Рассказывали, в молодости она выходила замуж, то ли в Курлово, то ли в Гусь-Хрустальный, но убежала от мужа уже в первую брачную ночь.
Она держала корову, а то и две. Во время нашего проживания в Аносове у неё был и бычок, которого она всё время держала в хлеву, боясь выпускать его пасти, не понятно по какой причине. Возможно, она ещё помнила об обобществлении коров при Родионове.
Так этот бычок, уже двухлетний, и стоял в хлеву почти по пояс в навозе, пока у него не стали отниматься ноги и его не пришлось прирезать.
Катя считала себя хозяйкой чуть ли не всей деревни, поэтому подымала хай с поводом и без повода, стоило сорвать яблоко с безхозной яблони, далеко отстоящей от её усадьбы, как она объявляла себя хозяйкой этой яблони. Она частенько говорила: «Как бы я была рада жить в деревне одна!» С одной стороны она была очень бережливая и, экономя на дровах, собирала сухие ветки и сучки, с другой стороны у неё всё время в доме стояло с десяток трёхлитровых банок прокисшего молока, которое она не успевала реализовать. Зимой и летом она возила молоко на продажу в Туму. Летом она продавала молоко и в деревне, в числе других покупали у неё молоко и мы.
Катя была человек настроения: то она могла в утро нашего отъезда из деревни, когда газовый баллон был уже спрятан в сарае, принести свежее испечённые оладьи, то поднять хай за принесённое с реки в районе нашего водозабора бревно.
Как-то, когда я брал у неё молоко, она спросила: «А что вы будете делать, если я сведу корову?» Я ответил: «Тогда станем ездить за молоком в Туму» На это она тут же прореагировала: «Вот и поезжай в Туму – не будет вам молока!» Я не знал, что и сказать, в сердцах я бросил: «Ты ещё и утонешь в своём навозе!»
Кате было не под силу вывозить навоз от её живности из хлева, и коровы стояли чуть ли не по пояс в нём. Так и остались мы осенью без Катиного молока, благо, что внуки уже учились в школе, и мы в молоке особо не нуждались.
Следующей весной, когда мы приехали в Аносово, нам рассказали жуткую историю. Генрих с Наташей жили на другом конце деревни и с Катей, практически, не общались. К Кате зимой за молоком иногда заходила Тоня. Как-то она пришла к Кате, дом заперт, а в хлеву орёт некормленая скотина. Стучала, стучала, и всё без толку. То же самое и на другой день. Тогда вызвали милицию и племянника Кати из Тумы. Дом вскрыли: никого в доме нет, только скотина. Стали искать по дому и в хлеву увидели торчащую из навоза руку – то был труп Кати.
Так и не известно: сама ли она, поскользнувшись, утонула в навозе, или грабители утопили её, ограбив дом. Все знали, что деньги от продажи молока Катя почти не тратила, а их в доме родные Кати так и не нашли.
Этот рассказ всех нас потряс, и я написал тогда стихи «Смерть молочницы»
Жил человек, доил коров,
Косил траву.
И человек закончил век,
Как зэк, в хлеву.
Трудился он, что было сил,
Покуда мог.
И злобный рок его скосил
В урочный срок.
И человек упал в навоз…
Лишь пару слов
Над гробом кто-то произнёс:
«Доил коров».
К чему слова за упокой?
Не надо слов.
Могила зарастёт травой
Кормить коров.