Если не взойдет солнце
МУЗЕЙ
Тебе 76 лет. Ты – кавалер Ордена восходящего солнца. То есть, не только его, конечно, но почему-то эта награда вспоминается в последнее время особенно часто. Ты прожил достойную жизнь. Достойную – потому что у тебя было дело. Но вот беда, это дело – не фильм на 35-мм пленке, которая хранится практически вечно, не дом, который простоит еще сотни лет, и даже не школа учеников, которые продолжат твою работу после твоей смерти. Это дело – музей. То есть, и фильмы, и экспонаты, и дом, и ученики, и зрители, все сразу. И еще, он живет – только пока живет. Пока пополняются фонды и приходят люди, а иначе он умирает – не просто быстро, практически мгновенно.
И вот это дело твоей жизни хотят убить. Может быть, даже не по злобе и не из-за того, что ты подписал дружеское обращение к кинематографистам соседней страны, а просто потому, что не понимают, не видят, в чем оно заключается. По старой интеллигентской привычке ты начинаешь винить самого себя. Ты говоришь себе, что культурный менеджер из тебя не вышел – ну, не было в твоей молодости этой профессии, да и до сих пор не появилось. Что, наверное, давно надо было вырастить в коллективе преемника, который вовремя взял бы на себя директорские обязанности. Что надо было пересилить себя и научиться дружить с нужными людьми, и тогда, может быть, все-таки получилось бы дозвониться до Кости Эрнста, который должен помнить, как смотрел у тебя в первом ряду Годара и Фассбиндера. Ты думаешь, что отчасти сам виноват, и, наверное, правильно думаешь. Ты понимаешь, что изменить ничего уже не в силах, но музей-то вот он, есть, и это немного успокаивает.
И вот в музей приходит новый директор. Человек она, наверное, неплохой, у нее друзья, связи, какое-никакое профильное образование и фамилия, вызывающая смутные надежды на то, что носящий ее будет вести себя прилично. Она и ведет себя довольно прилично, хочет организовать какой-нибудь фестиваль патриотического кино для юношества со сметой миллионов в пять – а что, деньги не помешают, планирует выставки, призывает сотрудников к трудовой дисциплине.
В общем, ничего страшного. Но начинают коробить неприятные мелочи. То ненароком выяснится, что профильное образование, как бы это выразиться, не совсем на уровне. То тебе холодным голосом прикажут: «Жду от вас объяснительную к трем часам». А потом тебе показывают чек из бухгалтерии и, нахмурив брови, говорят: «Как же так, на (предположим) чай для сотрудников, в обход бюджетных правил – израсходовано 187 руб. 40 коп. государственных средств, надо разобраться».
И тут ты впервые начинаешь по-настоящему нервничать. Потому что до сих пор ты почему-то был уверен, что даже если не будет полного понимания, то будет хотя бы уважение. Ну, вот за это все – за музей, за Эйзенштейна, за фильмы на «Краснопресненской», где было столько любви к кино, что хватило на два поколения режиссеров, сценаристов, продюсеров, прокатчиков, критиков, киноведов, фестивальных организаторов – и еще осталось. Уважение – пусть холодное, но ровное. Или если не уважение, то хотя бы… как это… из прошлого… – хорошие манеры. Но их нет, вообще нет, и никто не заметил, как сама возможность их в нашем мире исчезла.
И ты сбивчиво начинаешь объяснять что-нибудь вроде: «Да я и чай сам покупал, и корзиночки с кремом на День кино, и в командировки на свои ездил, и сканер музею подарил, и сотрудникам доплачивал, и работают они у меня до ночи, когда надо, и никто у нас время никогда не считал, потому что смысла нет – дело свое мы любим и от него не бегаем». И вдруг спохватываешься: почему же я оправдываюсь? Господи, какое унижение. Ну, как же так?
Ведь, какое у тебя, в сущности, оружие? Тихий, мягкий голос, виноватая улыбка и сила убеждения, разума. И вдруг оказывается, что эта сила, в которую ты всю жизнь верил и на которую всегда рассчитывал, не работает совсем. Тебя пока еще слушают, и даже иногда кажется, что внимательно, но не понимают. Тебя искренне считают бездельником и неэффективным сотрудником, потому что не видят твоей работы, не знают о ее существовании, само пространство, в котором ты работаешь, объявляют несуществующим или вообще не подозревают о том, что оно – есть. Ну, действительно, что это такое – думать, разговаривать, читать книги, разбирать рассыпающиеся в руках рукописи, разыскивать фотографии и письма на бабушкиных антресолях? Баловство. Ты когда-то писал, что это и есть любовь, которая помогает фильму кристаллизоваться в нашей памяти, но кто об этом помнит.
И тут ты начинаешь совершать вынужденные ошибки. Сначала ты и все твои сотрудники пишут заявления об уходе, и в ту же секунду ты понимаешь, что их просто тут же подпишут и тогда уже всё пропало. Потом ты заявляешь, что подашь в суд за моральный ущерб и урон профессиональной репутации, и в ту же секунду понимаешь, что судья тебя засмеет. «Ну, ей-богу, как, говорите, вас обидели? Спросили, почему на работу к 9 не ходите? Что ж тут такого страшного?» И как ему, судье, объяснить, пусть даже доброжелательно настроенному, что не в 9 часах дело, и даже не в уважении и хороших манерах, а в том, что ты столкнулся то ли с формой инопланетной жизни, то ли с ядовитой медузой, то ли с ктулху, то ли просто с людьми, у которых нет души? И речь идет не об ущербе и уроне, а об отмене понятий профессии, репутации и морали как таковых?
И тут ты впервые впадаешь в отчаяние, глухое и безнадежное. И вспоминаешь о том, что ты кавалер Ордена восходящего солнца, а им, что бы ни случилось, надо сохранять достоинство перед лицом судьбы. И поступать соответственно. Если, конечно, не произойдет чуда. Если не взойдет солнце. И если Эрнст не возьмет, наконец, телефон.
Киноклуб МГУ
1 ноября 2014
Вконтакте