Шли вторые сутки.
В Неврологии,
В длинном коридоре,
В холодном дерматиновом кресле
Можно было сидеть и спать,
Не отходя от ее кровати.
Надо было ждать,
Когда она отойдет от края.
Но край не отпускал.
И пока он не отпускал,
Мы оставались в коридоре,
Казавшемся бесконечным.
Хлопали двери,
Шаркали больные,
Наказывали сквозняки,
Доктор обещал палату,
Только если отступит край,
А так – не положено,
Не заслужили,
Нельзя.
Мимо шли люди,
Пациенты и врачи,
Сиделки и навещающие.
Покурить,
В туалет,
Опять покурить,
Беспрерывно хлопала дверь
Пожарной лестницы.
Потом это были тени.
Они проносились
Утром и днем,
Днем и ночью.
Различия исчезали.
Сначала между ночью и днем,
Потом – между больными,
Сиделками
И остальными…
Его звали Женя.
На него было страшно смотреть.
Все драки и поножовщины города
Отметились на этом лице,
На этих руках,
В этих глазах.
«На, возьми”, – сказал он,
Протянув булку
В слюдяном пакете.
Булка была в форме сердца.
Не помню, как они называются.
Такие, покрытые
Расплавленным сахаром
Цвета желтка.
Свердловские?
Московские?
«Хоть чаю попей.
Принести? – спросил он. –
У тебя, видать, и кружки нет.
Сиди. Принесу…
Матери легче не станет,
Если сидеть тут,
Не жрать и не спать».
«Станет», – огрызлась я,
Но в булку вцепилась…
Крепкий чай обжигал.
Линолеум отсвечивал тусклыми лампами.
Коридор и ночь не кончались.
«Ты, это, не думай.
Завтра подмогнём.
Перенесем твою мать в палату.
Я ребятам скажу.
А когда выпишут, дам телефон.
Если что,
Звони…»