По берегу,
черная
в белом тумане,
старуха с тревогой,
старуха со страхом,
старуха с собакой
идет по песку.
Тревога и страх, и собака
в предутренней рани
прижались к ноге
и скулят
и тоской своей неизреченной
готовы накликать другую, щемящую сердце тоску.
Байкал пригвожден к косякам побережий –
ни всплеска,-
все звуки задавлены в сдавленном горле ветров.
И шаг осторожный
острой гранью песчинок
тишину остеклевшую режет,
и осколки впиваются в спину крутых берегов.
Кто-то там заблудился…
В тумане весло увязил он?
Или в сыри глухой захлебнулся мотор?
Чьи сердца без надежды и руки без силы
увидала старуха сквозь тусклый простор?
Это муж?
Это сын?
Это внук?
Или просто соседи?
Или просто о ком-то тревога ее?
Может, это тревога о всех, кто плывет и кто едет,
кто идет,
кто летит
и плетется средь дальних краев?..
И старуха бредет к перевернутой лодке,
ударяет по днищу корявой клюкой.
И сухие удары, призывны и четки,
в неизвестность плывут
над землей и водой.
«Эй, в тумане,
в слепом Баргузинском заливе!»,
«Эй, в тумане,
на всяком распутье земном!» –
Голос лодки зовет. Он то глух, то заливист,
будто старое сердце
надрывается в нем.
И усталые скулы тяжелых баркасов
завиднеются скоро сквозь мокрую муть,
и забьются моторы,
и с этого часа
в паруса будут ветры попутные дуть.
А старуха уйдет по песку,
и собака
неуклюжими лапами стопчет следы…
И недавняя горечь тревоги и страха
растворится
в растворе песка и воды.
1966