Как над станицею простуженная ночь
Размалевала небеса червлёным цветом,
Как казаку шептала ласковая дочь
Сначала добру весть, за ней худую следом.
Так выходило, что Григорий, брат её,
Который месяц бьётся с тьмою Иоиля,
И в доказательство несла она письмо
И завершала сказ печальный и счастливый.
«Холодный сумрак окружал родимый двор,
Я увидала брата... Медленною тенью
Он пробирался вдоль плетня, как тать и вор.
Отец, он здесь! Он бедный мается под дверью».
Лишь досказала, вмиг отцовское лицо
Налилось кровью, дочь белугою завыла.
Отец, поднявшись с места, кинул: «Цыц, бабьё!».
И заволок за шкирку в сени дезертира.
Старик взмахнул над окаянным кулаком,
Сестра собой закрыла брата от злой муки.
«Да, черт бы с вами». И в сердцах плюя на пол,
Отец сказал: «Всё завтра вызнаю на круге».
На круге пьяный участковый восклицал:
«Под трибунал уйдёт, у них на это ловко…»
Но, почесав в затылке, молвил атаман:
«Лишь поломаем парню жизнь... Да будет вот как:
Отец сбирайся-ка в дорогу. Завтра днём
Поедешь в часть с ним. Благо, добрые вам сводки!
А стервеца за сей неслыханный позор
При мне пороть нещадно смоченною плёткой».
В разбитом кузове тряслись, и всё молчком
Из-под бровей сверлил казак очами сына.
А сын нахохлившись, насупившись сычом
Степному ветру подставлял больную спину.
Старик каким-то командирам вёз мешок
С едой станичною, не мысля о прощеньи.
«Там на войне беда с харчами. Значит впрок!
Мешок мой станется кому-то ко спасенью!»
Как над станицею простуженная ночь
Размалевала небеса червлёным цветом,
Как казаку шептала ласковая дочь
Сначала добру весть, за ней худую следом.