Зачем ты мне, красавец адмирал,
явил, когда сентябрь умирал,
знак морехода насекомой расы?
Твои лампасы
и волны лент на черноте сукна
зарделись по ту сторону окна,
где паданцы обсиживают осы, –
и вмиг вопросы
нахлынули: предвидятся ль шторма?
и что, когда вздымается корма,
опущенному остаётся носу?
и сколь износу
посудине, что взята напрокат?
Куда он понесётся, мой фрегат,
под облака взмывая на изморе
в житейском море?
Я не хотела браться за перо.
Во-первых, это всё как мир старо,
да и вообще слащавые приливы
вредны как сливы,
изъеденные осами…
Но ты
раз десять – воплощенье темноты
и страсти! – обжигал меня некстати
на водоскате.
Разлив пространства, не таясь в плену
опаски, размывает пелену,
опутавшую Мировую Душу.
Стремясь на сушу,
случайно ль ты избрал сие плато?
Ты резко встрепенулся, словно кто
невидимо вонзил в тебя иголку.
Ты втихомолку
страдал…
И я, торча на берегу,
всплакнула десять раз, что не могу
по следу дуновенья доброй вести
с тобою вместе
бежать.
В любви за валом мчится вал.
Так странно ты мой мозг околдовал,
нектаром опоивши или сомой,
что невесомой
став, я сама смотрела за буи…
Но на распутье крылышки твои
то вздрагивали, взвешивая дали,
то опадали.
Волнение, зыбями восходя,
дождаться может крупного дождя.
Так я, его вбирающая нива,
к лугам ревнива,
почуяла: таинственный альков
возносится над жизнью мотыльков,
поскольку неспроста такие всплески.
От занавески
отпрянула, заранее блажа,
и книга с верхней полки стеллажа
открыла мне, в чём суть, причём нагая:
внутри другая.
Ты мог исчезнуть, собственный предел
щадя, но ты по-прежнему сидел,
как будто ждал сачка, просился в руки.
Двойник науки
за любознательность дарил мне вдруг
признательность – в заветный полукруг
манил он, пошевеливая усом.
Подобна бусам
Психея – нитка нижется темно! –
в расцветках кимоно ли, домино,
властительница кокона, основа.
И снова, снова,
со страху гнить во прахе трепеща,
ты встряхивал материю плаща,
взлетал и приземлялся то и дело.
А я глядела,
как тяжелели взмахи нежильца
и ветреника – даром что пыльца
принарядила нежного атлета.
Но в бабье лето,
его лазурность, позолоту, пух,
впорхнула та из половинок двух,
легчайшая, – vanessa atalanta –
исток таланта…
Настойчивость – примета перемен.
Исправен ли души моей безмен
в безмерном уловляя облегченьи
вес и значенье?
Воздушный взвесив то есть океан.
Оставим не отгаданным коан.
Тебя же, сильфа, походя и сухо
спугнула муха.
2010