Ты мечтала, падая на кровати в Петербурге, Киеве и Москве,
Что однажды утром он скажет: «Хватит, дорогая!», выберет тихий сквер
Возле дома, где бы играли дети. И детей он выберет вместо сцен!
Собираешь вещи в мечтах о лете в середине августа. На торце
Холодильной камеры две записки: от него, что будет не раньше двух,
И твоя, что валишь, устав «от склизких разговоров, пьянок и потаскух»,
Что ему важнее стихи и песни, а «любовь лишь повод играть в слова».
Закрываешь сумки и ищешь крестик… Не находишь. Кружится голова…
«Ну, за что он, Боже, тобой наказан, раз не слышит близкие голоса?
Почему нам счастье без предзаказа выдают лукавые небеса?
Каждый новый город сильнее тянет наши силы, веру, способность жить. .
Мы идем с ним вместе, но вот путями… почему-то разными.
И во лжи обвиняем чаще, прощаем реже, нашу боль выкладывая на свет.
Нам заменой счастью - монетный скрежет, мы друг другу – сгорбленный силуэт,
Внешний шум при мысленном разговоре, только нейролептики не спасут.»
Часть тебя сбегала при каждой ссоре – закрывает двери пустой сосуд.
Не успеет, нет. Его сердце бьется в унисон с секундами на руке.
Там ему напишется, напоется и домой приедется налегке:
[Твои строки видятся, как в колодце, и не помещаются на листке...]
Мир внезапно сделается экранным и сольется в точку на потолке.
Он стоять останется… Магелланом с полустертой картой в одной руке.
Ты прочтешь всего его тем же летом, и в сети отпишешься к сентябрю:
«Я тобой восхищалась бы, как поэтом, но не верю больше в твое "люблю"».