ПРОГУЛКА ПО ВАВИЛОНУ
(Александр Крупинин. 13 сапфиров и разноцветные черендыбы.
Санкт-Петербург: Свое издательство, 2014)
Есть такое изречение: «Хочешь узнать о чем-то – напиши об этом». Желание узнать о поэзии Александра Крупинина как можно больше возникло у меня еще на первых страницах сборника, а ближе к концу оформилось в отчетливое желание написать. Единственным притормаживающим моментом было понимание, что узнавать придется много и всерьез. Обилие «ниточек», за которые можно потянуть, смущало глаз и заставляло медлить, выбирая.
Вот первая и, пожалуй, наиболее осязаемая, «фактурная»: английский лимерик и – позднее – его русскоязычный аналог. Лимерик и «поэзия бессмыслицы»; творчество таких авторов как Эдвард Лир, Льюис Кэрролл, американец Огден Нэш – ярких представителей литературного нонсенса ХIХ и ХХ веков, а также абсурдизм как таковой, перекочевавший из философии в сферу изящных искусств (или наоборот?).
Мысль о том, что притчевые, всегда выпукло сюжетные и включающие некий эксцентрический нерв, «движуху», стихи Александра Крупинина похожи на обильно (но не чрезмерно) разросшийся лимерик, пришла мне в голову с самого начала.
Сходство показалось очевидным – и в то же время парадоксальным. В самом деле, с точки зрения формы – ничего общего. Лимерик, напомню, это пять строк, с типом рифмовки ААВВА; в третьей и четвертой строках – на три слога меньше, чем в остальных.
Например:
There was an Old Derry down Derry,
Who loved to see little folks merry;
So he made them a Book,
And with laughter they shook
At the fun of that Derry down Derry.
Обожал старый Дерри из Дерри,
Чтобы радостно дети галдели;
Он им книжку принес,
И смешил их до слез
Славный Дерри из города Дерри.
(Эдвард Лир, пер. с английского Б. Архипцева)
Стихи же Александра Крупинина не ограничены ни в количестве строф, ни в метре, ни в типе рифмовки.
По семантике и стилю они также далеко отстоят от «частушечного», куплетно-развлекательного абсурда лимерика, который высекает искры поэзии, сталкивая пласты «бытового» на уровне смеха, остроумного (но чаще грубоватого) обыгрывания действительности. Абсурд Крупинина устроен и проще, и сложней. Комедия аляповатых масок является здесь лишь внешней оболочкой, «фантиком», но никак не содержанием.
Тем не менее, общего между пестрым, «раешным» перформансом лимерика и стихами Крупинина гораздо больше, чем может показаться. Например, сходство зачина. В классическом лимерике все начинается с того, что автор расставляет экспозицию: представляет действующее лицо и называет, откуда оно. «Худосочный старик из Тобаго…», «Жил один старичок из Винчестера…» («Анекдоты и приключения пятнадцати джентльменов», Англия, 1822).
Сравним у Крупинина: «Один был такой, по фамилии Куйбышев…», «Начальник зимовья, гражданин Семенец…», «Поэт был такой, Иннокентий Свеклов…»
Исходная формула имя+место не выдерживается (место, как правило, раскрывается чуть позже), но интонационная, этакая повествовательно-доверительная, до поры до времени скрывающая подвох, «фишка» подачи – присутствует неизменно.
И в лимерике, и в стихах Крупинина сюжет строится на каком-нибудь курьезе, нелепом и забавном случае, либо на нелепом и забавном «положении дел».
У одной арфистки из Ла Скала, – повествует нам Эдвард Лир в своем лимерике, – был такой длинный подбородок, что она могла играть им на своей арфе.
Лирический герой Александра Крупинина также рассказывает о телесной аномалии:
Ковыляю по Невскому и шепчу «се ля ви, се ля ви»,
Похожий на селёдку в экзотическом маринаде.
Мои пальцы скрючило от неразделённой любви,
Примерно такой любви, о которой писал Саади.
(«Скрюченные пальцы»)
Или, например, мое любимое – тоже из любовной лирики:
***
Возле дома, построенного Ле Корбюзье
На Большой Мясницкой,
Уже не стучат недели две
Твои ботильоны-копытца.
А тем временем какие-то голуби-старики
Тонут в водах Москвы-реки.
Прочёсывают город в ночные часы
Батальоны конной милиции.
Служебные собаки стёрли носы,
Выискивая ботильоны-копытца.
Я думаю, для прогулок
Ты выбрать могла Сверчков переулок. <…>
И на лице моём слёзы,
Я будто бы вижу тебя в красно-коричневом платье,
Хотя довольно прохладно, и скоро грянут морозы...
Это старый дворник играет Скарлатти.
Как известно, до середины Москвы-реки
Долетит отнюдь не всякая птица.
Рискнули какие-то голуби-старики,
Но им не суждено приземлиться.
На главном голубе нет лица,
У других побелевшие лица.
Они не смогли долететь до конца,
И не было сил возвратиться.
Мы такие же голуби-старики
Посредине Москвы-реки.
(«Возле дома, построенного Ле Корбюзье»)
Итак (тянем ниточку дальше), наличие эстетически значимой, осмысленной «бессмыслицы», сквозящая между строк алисность-в-стране-чудес – но только в иных, отечественных декорациях – сближает поэзию Александра Крупинина с лучшими творениями литературного абсурдизма.
Особую роль в этой «реальности безумия» играет логика. Не железная – скорее фарфоровая. Логика чашечки, из которой пьют чай, оттопыривая мизинец. Безумие, возведенное в ритуал.
В этом безумии нет ничего случайного, привнесенного в порядок из хаоса. Безупречно выстроенные причинно-следственные связи, стройные смысловые конструкции; не вызывающие сомнения в своем жизнеподобии, какие-то даже нарочито «обыденные» предпосылки, от которых отталкивается сюжет.
Что, например, такого уж удивительного в том, что «Красные селькупы собрали артель, // строят Северомуйский тоннель»? Много ли странного и «ненормального» в том факте, что «Посреди поля поспевающего пересильда // Занимались любовью Эйно и Хильда»?
Даже невероятные, фантасмагорические «утомлённые лоси», которые вереницей движутся по Северной Столице, поначалу воспринимаются не как метафора, а как редкий, но вполне допустимый в действительности природный феномен, на худой конец – как газетная «утка». Впечатление псевдо-документальности усиливается еще и тем, что маршрут лосей тщательно прописан:
по улице Зодчего Росси, по Невскому, по Марата,
потом исчезают куда-то
и потом появляются снова
на улицах града Петрова,
вызывая вереницу воспоминаний.
Когда вереница зачарованных «лосей из глубин мирозданья» достигает памятной лирическому герою кофейни «Абрикосов» (действительно существующей на Невском проспекте в Санкт-Петербурге), стихотворение как бы раскрывается во второй раз. Ощущение «внутри абсурда» обретает силу эффекта 3D. По необъяснимой, иррациональной причине. Если лоси на улице Росси, на Марата, просто на Невском – это художественный прием, постмодернистская изысканная метафора, то лоси, шествующие за витринными стеклами кафе «Абрикосов» – это абсурд чистый, в кубе и в идеале, захватывающий дух. Абсурд, данный в ощущениях – и без всякой возможности объяснить, хотя бы себе, почему это так. Почему внутренняя логика и убедительная жизненность материала дают в итоге ощущение чего-то, если и не вполне «безумного», то подсмотренного сквозь призму измененного сознания, сквозь некую совершенно непредставимую «замочную скважину в зазеркалье»?
Очень удобное, кстати говоря, в данном контексте слово «безумие»! Безумие, безумие… Можно повторять сколь угодно долго. «… очень спокойное, усталое и острое безумие, опирающееся, как на костыли, на узнаваемые просодии» (Сергей Лейбград о подборке Александра Крупинина «Итоговый выдох» на Стихи.ру).
При этом совершенно ясно, что «безумие» – лишь творческий метод, отвлекающий (а точнее – привлекающий) маневр, способ притянуть читателя отнюдь не за уши к самой что ни на есть реальной, буднично обступившей со всех сторон действительности. Умение очень тонко, в несколько штрихов, ее остранить, «о-безумить», не впадая в абракадабру модного нынче заумного камлания и насилия над здравым смыслом.
Когда ночь накрывает этот странный город Камышин,
Когда обыватели спят – никто ничего не видит, не знает, не слышит,
В гороховых панталонах, сиреневом парике
Спускается с чердака глухонемой алкоголик Гриша.
Он целыми днями сидит в каморке и пишет,
А ночью по Пролетарской улице ходит к реке.
Он садится всегда на любимом месте,
Достаёт пирожки, начинает есть их,
Особой водкой наполняет стакан.
Дружить с таким человеком – немного чести,
Поэтому он одинок, никому не известен.
Проходит час, и он уже в стельку пьян.
И тогда во Вселенной меняется что-то –
Во вневременную кофейню открывают ворота,
В эти ворота входят Курт Швиттерс и Хуго Балль.
В цветных париках, в смешных кюлотах
Так же, как он, похожи на идиотов,
Они садятся рядом, пьют кофе и смотрят вдаль. <…>
Потом просыпается Гриша в моче и кале
И понимает, что не было Швиттерса с Баллем,
И жизнь, как прежде, холодна и пуста.
Но разве ворота в небе не открывали?
Придумать такую глупость он мог едва ли,
К тому же помнят нежный вкус капуччино его уста.
(«Одиночество в Камышине»)
Поэзия Александра Крупинина густо заселена. В основном это люди со странными именами и странными же, причудливо перекрученными судьбами. Часто – животные. Иногда – вымышленные существа, какие-нибудь бириндики («одинокие, серые, некрасивые, бесхвостые, дикие» – выморочное племя настоящих бурундуков, покинувших наши края по причине их полной онтологической беспросветности).
Но, при всем многообразии персонажей, подлинными героями крупининской поэзии являются не люди, а – «музыка» и «свобода». Музыка как ипостась побега из душного, навязанного, предписанного, «обрыдлого» пространства – в некие сказочные джунгли духа, в состояния, празднично взвинченные, просветленные, очень похожие на описанные в современной литературе «психоделические трипы», или просто в грезы наяву. Почти в трети текстов, вошедших в сборник, так или иначе присутствуют приметы музыки/пения. Музыкантом может быть персонаж («Музыкант Сергеев и его Беленькая Киса», «Тоска», «Понькин играет Пуччини»). Музыка может быть фоном или штрихом, может скользнуть по телу стиха одной строкой, как смычок по скрипке, и вновь исчезнуть («Дама в трауре»), может кружить внутри текста луи-армстронговским рефреном: «Let my People Go!» («Второй сон Натана Лейтеса»).
С музыкой неразрывно связана присущая текстам Крупинина ситуация напряженного поиска выхода: любого зазора, сквозь который можно утечь из этой, тесной автору и несовместимой с его представлениями о настоящей жизни, лакуны существования. Лирический герой Крупинина одержим эскапизмом. Он упивается им и грезит, импровизирует свой побег на саксофоне, «приснив» его персонажу стихотворения:
А потом гость Натана по имени Джон
затосковал совсем, сказал, что жить осталось совсем немного,
закрыл глаза, взял саксофон,
и заиграл свою пьесу «Дорога».
Да, это и правда была дорога,
какая-то непонятная, загадочная, трансцендентная дорога.
Она начиналась здесь, на Моховой, у порога
и уходила в бесконечную даль,
бежала куда-то в район Африканского Рога
и там закручивалась,
закручивалась,
закручивалась
в спираль.
Она закручивалась в спираль,
и в этой спирали
было то, о чём не сказали
великие законодатели в своих законах,
знаменитые проповедники со своих амвонов,
великие романисты в своих романах,
восточные мудрецы в своих диванах,
Данте и Маяковский в своих стихах,
Герлен и Нина Риччи в своих духах...
А потом этот великий и чёрный по имени Джон
стал уходить и всё повторял: «Как болит печёнка».
Он, сутулясь, шёл через двор, волоча по земле саксофон,
А потом всё исчезло – это кончился сон.
Так кончается жизнь, как будто кончается плёнка.
(«Первый сон Натана Лейтеса»)
Со «свободой» же все обстоит иначе. В поэзии Александра Крупинина это минус-идея (по аналогии с минус-приемом): то, чего нет. Значимое отсутствие. Зияние в наивысшей точке ценностной иерархии – то есть в самой важной, «самой стратегической» для всякого человека позиции.
Эта серая дыра на месте, где должен был сверкать алмаз, это зияние вместо сияния, – и есть источник абсурда или, если хотите, «безумия» в поэтическом мире автора. Невозможность свободы, ее фатальная недостижимость… Бесполезность побега, на который вдохновляет музыка: ни в одиночку, ни, как в стихотворении «Покидая Вавилон навсегда», массово, всем городом.
Всё началось с того, что девочка Ира
покинула свою квартиру
и направилась в сторону детского сада,
но, не заходя туда,
прошла мимо его ограды,
покидая Вавилон навсегда.
Вдохновлённые этим
двинулись другие дети,
и потом, захлопнув любимые книги маркиза де Сада,
вышли воспитатели детского сада.
Уходят все. Идут столяры, побросав зензюбели,
идут хранители Музея изобразительных искусств имени Врубеля,
забыв про свои коллекции.
Студенты философского факультета покидают лекции. <…>
Уходят все, в городе остался один Кирюша,
наверно, ничего не слышал – больные уши.
Динозавр Кирюша с белым пятнышком на левой щеке
лежит, вымирает где-то на чердаке.
А может, просто не рискнул Кирюша
тащить свою огромную тушу,
а может, законы нашего мира
он знает лучше, чем девочка Ира,
знает, что всюду будет противно и сыро,
а счастье нигде не найдёшь ни черта,
только одна суета.
Однако же закончить это стихотворение автор предпочитает на приподнятой, светлой ноте, лишь слегка снизив «градус позитивности» ироническим назиданием:
Но, как бы ни был умён Кирюша,
таких как он никогда не слушай,
ведь, если не подводит погода,
и в сердце поёт свобода,
так приятно идти, неизвестно куда,
покидая Вавилон навсегда.
Тот факт, что покинуть Вавилон невозможно, скрашивается уверенностью, что его можно покидать, и какой-то воистину детской, радостной готовностью это делать. При каждом удобном случае.
Подобного рода детскость мы можем увидеть в творчестве еще одних «выходцев» из шинели абсурдизма – обэриутов и близких им по духу таких поэтов как Евгений Шварц, Николай Олейников, а также чуть-чуть не доживший до конца ХХ века, «наивный циник» Олег Григорьев. Только если у Олега Григорьева, например, детская непосредственность неотделима от черного юмора, а личное неизменно преломляется через призму социального гротеска, – как правило, это некий взгляд «со дна», смех «из бездны», – то в поэзии Крупинина ракурсов для взгляда на мир гораздо больше, а палитра насыщена и тонкими деликатными оттенками, и яркими, экзотическими цветами.
«Есть два рода бессмыслицы, – говорил Пушкин, – одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая – от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения».
Но есть и третий вид: как бы бессмыслица абсурдизма, где без владения словом не обойтись, а недостаток чувств и мыслей равнозначен провалу. Имитировать этот стиль и вырабатывать его искусственно – все равно что во взрослом возрасте пытаться овладеть навыками «парадоксальной» детской речи. Это либо есть, либо нет. У Александра Крупинина э т о есть. Словом он владеет виртуозно.
Что касается чувств и мыслей, то здесь вопрос: чего больше, тех или других?
С одной стороны – интеллектуал, эрудит, играющий с читателем в бесконечную угадайку. Тихий пассионарий. Идеалист. Но в то же время – очень чувственный, земной идеалист. В стихах Крупинина падают манго и разбиваются о землю, встают дыбом волоски на рудиментарных секретных хвостиках скрипачей, неизвестная птица упоенно щебечет на сикиморе, а некоей даме сердца нет никакого дела до набора разноцветных черендыбов лирического героя. Черных, цвета маренго и цвета экрю…
Опубликовано в журнале "kulturwelten" 2015, № 1 (21)
http://www.stihi.ru/rec.html?2015/03/24/4687