Бескрылым сотворён был Человек,
Но Он летит природе вопреки.
Кружит от страха не смыкая век,
Над берегами жизненной реки.
Вверх по течению стремит порыв,
Давая сердцу встрепенуться.
Желает вскрыть обид нарыв,
К былому нежно прикоснуться...
Написано на вдохе...
Большие белые кричащие птицы над барашками солёных волн. Муравьишки отчаянно гребущие лапками мелкий-премелкий бело-жёлтый горячий песок. Высоченные, шумящие в унисон с прибоем, сосны и повсюду, как маленькие ёжики, растопыренные колючие сухие шишки. Жизнь.
Чуть на возвышении, в шаге от кромки, заросшего камышом пруда, возле огромного куста белоснежной сирени, на белой цементной скамейке мирно беседуют два человека, тоже белые и цементные, - Ленин и Сталин.
В самом центре грациозная фарфорово-белая лебединая пара, вспенив крылья, ставшие похожими на паруса, и выгнув тонкие шеи застывшими вопросами, почти паря по мертвенно-тёмной водной глади, призывала верить в оживающее светлое будущее. Парк.
Рука об руку с хорошенькими женщинами, вокруг пруда по дорожкам, засыпанным мелко-дроблённым красным кирпичом, в обрамлении свежей зелёной травы прогуливались бравые офицеры. На солнечном свету играли золотыми боками карасики и, казалось, будто под водой сверкают отражения боевых орденов. Удлинённые платья дам и новомодные шляпки «менингитки», не затмевающие собой модных стрижек и завивок, придавали мягкости и доброты военной форме кавалеров. При этом, полные грусти и надежды, глаза их спутниц безнадёжно пытались спрятаться за алогубыми улыбками.
Начало лета 1950 года. Редкими папиными выходными, нам нравилось вместе отдохнуть в резной беседке, разглядывая, похожих на мирно сидящих курортников, вождей. Я крошил галеты и кормил рыбок. Пил лимонад из горлышка узкой длинной гранёной бутылки с фарфоровой пробкой на защёлке. «Американский, из ленд-лиза», - таинственно произносила мама. Папа смеялся – он прошёл всю войну, имел ранения, продолжал офицерскую службу и думал о своём…
…в аллеях парка цыганских плясок карнавал. Огни, оркестр и Курзал, где офицеры и матросы в бильярд, играя, папиросы курили, смачно дым глотая. Вальсировали местных жён. Коньяк, шампанское и пиво. Им, молодым, пожить красиво так хочется сегодня, а завтра в море: «Так держать!» И снова горе… Они, ведь, продолжали воевать!
В небольшом порту, рядом с рыболовецкими судёнышками, стояли минные тральщики. Они выходили в Финский залив тралить и уничтожать рогатые морские мины. Случалось, после трагических рейдов военных или рыбаков, посёлок погружался в траур.
По рабочим делам, мама уезжала, частенько, в соседний город, оставляя меня на попечение своей знакомой. Однажды…
… «жаждою пылая», меня устроив спать, сбежала нянька молодая, в курзал к матросам, танцевать. Остался в печке жар, возник пожар. Моряк, идущий в увольнение, услышал детский крик. Сквозь дым и пламя он проник… Стихиями воды Балтийской и Огня я был крещён. Любовью к морю, с рождения обручён.
Как-то по лету, отец отвёз меня на Рязанщину, на свою родину. Это была его воля, мама не смогла противостоять.
Смутно припоминается духота и теснота плацкарта. От поезда в деревню ехали «в тесноте да не в обиде» на полуторке. Вдруг, над головами раздался гул самолёта, водитель тормознул. Все выпрыгивали второпях и бежали прятаться по канавам. Синдром пережитого в войну страха был сильнее реальности даже спустя несколько лет. Поехали – кто смеялся, кто крестился.
Зато, ясно и отчётливо, видится простор широкой реки. Огород, где мне нравилось прятаться в высокой, почти в мой рост, ботве. Бабушка не могла меня найти. Она звала, кричала, а потом ласково ругала и поила ромашковым отваром.
После короткого отпуска, отец получил новое назначение. Жизнь военного принадлежит Родине.
Вскоре, в деревню, за мной приехала мама. Дорога домой, почему-то, ни сколько не запомнилась.
Мои, дрожащие от волнения, руки держали, выданный служащим бюро ЗАГС, оригинальный архивный документ. Решившись удовлетворить давнее любопытство о своём рождении, по прошествии шести десятков лет, довелось узнать, что в графе «Отец» - прочерк. Другие строки "Акта", заполненные корявым почерком перьевой чернильной ручкой, топорщились и давили канцелярской обыденностью. Сознание прокручивало, наконец-то, понятую, но безвозвратную жизнь…
В ноябре редкий солнечный луч капли слёз дождевых, на безлиственных ветках берёз, осушить не сумеет. В этот день я доверю ему старый мамин альбом. Пусть, не ярким осенним теплом, «память в бархате», он отогреет.
Вдруг припомнилось, как наяву, и дымком от костра потянуло, и кони в ночном. Константиново - крутояр над Окой. Я резвился беспечно счастливый, босой.
Помню руки отца: «Здесь твоя сторона, - искр салют от костра и блестят ордена, - здесь наследие твоё. За него воевал». Он к груди мою голову нежно прижал.
Над лугами под утро, стелился туман. За годами остался мираж иль обман…
Пульсирующей веной память мечется. Нет отчества, но есть Отечество. Послевоенного отрочества наследие - невосполнимое отцовское бесследие. Но времени назло, как будто, согревает отцовских рук тепло. Где он, кто знает…
В глазах бесслёзных матери моей, из года в год, когда цветёт шалфей, с усмешкой горькой, у дверей сидящей, ответ безмолвный прочитал, щемящий: «Быть может, среди звезд у праотца, иль, на земле с наветом подлеца». Оба лица родных сокрыты в пелене. Я - продолжение их, они живут во мне.
Оба лица родных сокрыты в пелене.
Я - продолжение их, они живут во мне.
От древа плод, от плоти плоть - не обделён.
Туманами своих рассветов убелён.
Но в бризе голубом, как призрак-бриг,
Плывёт мираж, сжимает молчаливый крик.
14.04.2013.