ПОДКОВЫ СЛОВ
Сорок лет? Самое время соотнести свой возраст с пушкинским. Даже и в строчечные переклички лезть не надо: весной я болен и т. п. Достаточно заглавия книги: "Гостагаевская осень" - чтобы Болдино встало из-за горизонта... или, проще, из читательского листопада. Как "Оля" рядом с "Татьяной"...
Солнце прячется за листопадом, реальность мерцает, как в сновидении, сон не даёт поймать реальность:
Я то проснусь, то засыпаю.
Мне сорок лет, но надо жить!
Я сам не знаю, что болтаю.
Плывут стихи... Куда ж нам плыть?
Природная одарённость чувствуется хотя бы по этим четырём строчкам: лёгкость перехода от шутливого самоуничижения к весомости цитаты, подковывающей слова. Притом всё естественно: стих рождается из слов как бы сам собой. И становится собой независимо от декларируемой сверхзадачи.
Да вовсе и не обязательно эту сверхзадачу обозначать: надо просто быть собой. То есть, в данном случае: родиться в самый разгар вольных 60-х и вкусить свободы, пока она брезжит в руинах разваливающегося советского режима, от него надо было избавляться, как от "Паутины", мешающей осознать простор... или укрощать простор, когда чувствуется нужда в Доме, а Дом этот - не Дом, а скорее бочка... но "Бочка Диогена", заполненная вопросами без ответов. Точное определение, данное начальному этапу творчества Артура Крестовиковского: "яркий представитель столичного литературного андеграунда" - позволяет мне ограничиться тут названиями первых стихотворных сборников поэта (до середины 90-х), чтобы почувствовать бунтарский возраст, совпавший с потрясениями основ страны. Да и то сказать, тут не пушкинский, а скорее лермонтовский возраст должен был сказаться, с его неукротимостью...
Но не только эти возрастные рубежи интересны мне в самоощущении Артура Крестовиковского - этапы его личностного взросления. В самоощущении подошедших к пятидесятилетию баловней свободы и невольников вольности мне важно то, что это поколение получает сейчас в свои окрепшие руки - страну.
Страна - Россия. Народ России. Культура народа, шагнувшего из кровавой победоносности в мирную непредсказуемость и вместо всемирной роли вынужденного осваиваться заново уже не в глобальном, а в региональном и даже местном масштабе. Уроженец столицы ("столицы мира"), унаследовавший артистизм от родителей, филолог по образованию, московский литератор, доказавший свою профессиональность, - перелетает телом и душой в казачью станицу, у которой и имя первоначально звучит загадочно, соединяя славянские и черкесские ноты.
"По пояс в утреннем тумане стоят станичники-дома. Я в гостагаевской нирване не знаю горя от ума..."
Вот и Грибоедов помогает определиться в приморском тумане... Больше же всего помогает - брачный жребий: "По переулку Луговому я захожу в четвёртый дом. Мне всё как будто здесь знакомо: тут сын играет - божий гром, - у тестя здесь кипит работа, у тёщи варится уха, жена прекрасна, как суббота, да сам я, вроде, без греха..."
"Вроде, без греха" - замечательное самоопределение при передислокации из эпохи в эпоху. Из эпохи распада и самоутверждения в эпоху расплаты за распад - в стране, которую нужно поднимать с колен... Можно нащупать и критическую точку: что-то около 2005 года (каковым мечено большинство стихотворений "Гостагаевской осени").
Какая же реальность вырисовывается в этом переходном поэтическом пейзаже?
Реальность - вобравшая в себя триумфы и тревоги выпавшего нам века (или выпавшего России тысячелетия?).
"Россия, нищая Россия, ты ненадолго, но больна"...
Блок в помощь! И только ненадолго... А иначе - как справиться с грустью о Родине, которая "хочет только есть и спать" и вовсе не думает о Сыне, которому суждено мыкаться между нищетой и гениальностью - в надежде, что мать-Родина поможет, признает...
"Но ты молчишь. Проходят годы. Далёко убегает гать!.. И сын твой - баловень Свободы - тебя признает. - Здравствуй, мать!"
Вроде бы обустраивается житьё. И утренний кофий есть, и музыка: "Прокофьев!" Лежим у моря, и ясно не только: куда плыть, но и куда возвращаться из плаванья. И дом хорош, и станица кругом своя... И всё-таки ожидание беды неискоренимо. То волк почудится на огороде, то издатель посмотрит волком...
Но издаст всё-таки! Может, и бюст в станице поставят "лет через двести". Впрочем, всё это - наркотик: слава посмертная, слава прижизненная... Главное - что из загадочности обращается Родина - в конкретную реальность, которую можно не просто потрогать руками, но - строить дальше.
И сын играет ("божий гром"), и жена прекрасна ("как суббота"), и тёща варит уху, потому что речка рядом ("адыгейский рай"), и у тестя есть работа ("домик в шесть окошек" готов).
А дальше?
"Мой тесть - строитель. И ребёнок за ним в строители пошёл. Тесть любит внука. Сын с пелёнок себе учителя нашёл..."
Тишь и гладь? Вовсе нет:
"Они гремят металлоломом с утра до ночи в мастерской и пилят доски перед домом. Станок гудит весь день-деньской!.."
Так мы, наконец, в раю? А рай - это что такое? Финиш? Или путь? Путь куда? Куда ты скачешь, гордый конь? От грома подальше?
"В раю, наверное, без грома не обойтись. Наш рай таков: сын молотком стучит у дома и мне несёт подковы слов".
Подковы слов...
Лев Аннинский